Зинаида Гиппиус - Роман-царевич

• Название: Роман-царевич
• Автор: Зинаида Гиппиус
• Жанр: Русская классическая проза

Второй том настоящего издания включает в себя самый известный роман 3.Н.Гиппиус `Чертова кукла` (1911) — о мертвенности души современного человека, его продолжение — `Роман-царевич` (1912), отразивший раздумья писательницы о проблемах революционно-религиозного движения; и, наконец, вовсе не известный роман — `Чужая любовь` (1929), затерянный на страницах эмигрантской периодики и с тех пор не переиздававшийся, — о душевном одиночестве русских людей в эмиграции.

---

— На вас лица нет, — сказал Роман Иванович, взглянув на Литту в резком утреннем свете, в автомобиле Национальной гостиницы. — Скажите, вы нездоровы? Плохо спали?

— Да… Нет… Голова очень болела.

— Сейчас же раздевайтесь, ложитесь в постель и постарайтесь уснуть. Я бы даже советовал не пить кофе, ничего.

— Я и не хочу. Если можно…

— Непременно лягте. И спите хоть до обеда. Мне все равно нужно сейчас же идти по делам. Не скоро вернусь.

Его смуглое лицо было спокойно и свеже. Красиво разлетались брови под высокой, остроконечной меховой шапкой.

— Погода какая скверная, — сказал, глядя в окна, где мелькали вывески, чуйки, дровни, трамваи, близко-близко, так узки московские улицы.

И здесь была оттепель, лоснился коричнево-желтый снег-каша, плавал редкий, вонючий туман.

— Вот ваша комната, видите, прекрасная постель, раздевайтесь и ложитесь.

Он говорил так просто и так твердо, точно приказывал, — Литта и не подумала возражать. Покорно стала снимать шляпку, шубку, хотела уж расстегнуть башмаки. Вошла горничная.

— Вам помогут, спокойного сна, — сказал Роман Иванович и, наклонившись, поцеловал руку Литты. — Мой номер такой же, рядом, — указал он на внутреннюю дверь. — Я к вам постучу, когда вернусь, часов в пять.

Литта тихо разделась, легла на свежие, прохладные простыни широкой кровати за легкую ширму.

Поплыли мысли… Замелькали крупные хлопья, серо-белые птицы. Колеса вагона мерно отстукивали какие-то слова, и не ясные — и отчетливые, и длинные — и спешно-короткие. То будто с тяжелым нажимом: «раз-за-ра-зом проваливаешься, про-ва-а-ли-ваешься», — то скорее, веселее: «так не-льзя, ни-че-го, ни-че-го»…

Голова и во сне болела.

Глава тридцать вторая ДО ДНА

Поздний обед Роман Иванович велел подать наверх, в просторный и уютный номер Литты. Она проснулась давно, еще в пять часов, но Роман Иванович посоветовал, войдя, не вставать сразу, если не хочется (а так не хотелось!), спросил чаю в постель.

К восьми Литта поднялась. Все на ней незнакомое, рубашка непривычная какая-то, кружевная. Накинула халат, — нашла в раскрытом чемодане, — тоже незнакомый и новый, фиалковый. Было в нем тепло и удобно. Бледные волосы заколола кое-как, около ушей круто завились они от горячей подушки.

Голова не болела, но точно пустая была, такая легкая и странная.

— Самый невинный обед я заказал, покушать непременно следует. Фрукты вы любите?

— Право, все равно… Благодарю вас, — тихо произнесла Литта, садясь в мягкое кресло. — Не знаю, что это со мною. Забот вам наделала. Я ведь крепкая и дорогу всегда так хорошо переносила.

— Ничего, это от волнения. Покушаете, выпьете вина — пройдет.

Принесли, действительно, легкий и вкусный обед. Литта думала, что ей не хочется есть, но стала кушать с аппетитом.

— Я велел шампанского, но много не пейте: полбокала только, голова опять заболит.

И он налил ей немножко. Два глотка оживили ее. Лакей убрал со стола, оставив вино и фрукты.

— А теперь мы с вами поговорим, Литта. Что, голова ведь лучше?

— Не болит совсем. Роман Иванович, право, мне стыдно. Возитесь со мной…

— Ну, пустое. Рад, что вы пришли в себя. Довольно вина, — прибавил он, улыбаясь, отодвигая бокал, за которым она потянулась. — Я хочу вас в трезвом рассудке и здравой памяти. Скушайте лучше еще персик, они славные.

Литта рассмеялась.

— Какой заботливый! Ну, о чем же мы будем говорить?

Ей было тепло и весело, хотелось ни о чем, ни о чем не думать, забыть хоть ненадолго, отдых дать голове; она такая странная, пустая. Ведь можно же, — ненадолго?

— Вы не барышня, вы просто девочка веселая и милая, Литта, — произнес Роман Иванович, любуясь нежно-розовыми пятнами, окрасившими ее бледное личико. — Такой и оставайтесь, смелой и веселой. Все будет хорошо.

Точно подслушал он любимые ее слова. Так часто она твердила себе: «все будет хорошо», и горячим теплом веры обливало ее от них.

— Какой вы… добрый, — сказала она и подняла на него светло-синие доверчивые глаза. — Я не знала. Я думала…

— Ну, об этом мы потом, после. А сперва — поглядите, что я вам принес. Видите? Вот ваш новый паспорт, отдельный. Иулитта Сменцева, жена… и т. д. Во всякое время, в Москве, где хотите, можете получить заграничный. Это ваша свобода. А вот дополнение к ней: банковая чековая книжка, — сорок тысяч. Остальные не реализованы, и через некоторое время…

— Потом, потом, я понимаю, довольно! — перебила его Литта, раскрасневшись. — Ах, Боже мой, да я еще не верю… Неужели вправду? И когда захочу…

— Когда захотите.

— Нет, я теперь только понимаю. Ну, вам спасибо, спасибо!

И она, совсем по-детски, потянулась к нему с протянутыми руками и губами.

Роман Иванович обнял худенькие плечи, мягко притянул всю ее ближе, на диван, где сидел сам, поцеловал молчаливым и долгим — первым — поцелуем.

Но тотчас же сам прервал его, отклонился, удержав девушку рядом, на диване.

— Совсем, совсем свободна, — тихо повторял он, близко заглядывая в милые, синие глаза. — Когда только самой захочется… хоть сейчас… бросить меня… и наше общее дело…

— Зачем же… сейчас? — говорила Литта, слабо пытаясь освободиться от руки, охватывающей ее плечи. — Зачем я брошу то, где мы все вместе? Я незнающая, глупенькая, бесполезная. Но я буду другая. Вы меня научите. Вы, и… и сама научусь.

— Да, и сама, — повторил Сменцев, целуя один за другим ее пальчики. — Вы хотите? И я хочу…

— И вы? Что? Постойте… Мне неловко… Постойте. Я сяду лучше сюда.

Он пустил ее, но она осталась на диване, только немного в угол откинулась.

— Хочу, чтобы вы были трезвый, деятельный и… послушный человек. Да, послушный. Вы не знали? Посмотрите мне в глаза. Дело не шутки, в дело как в монастырь идти надо, и как в монастыре — послушание в нем первое. Но зачем говорить об этом? Это есть или нет, есть или нет… Литта! Я хочу, пусть будет.

В теплом свете комнаты, в теплом воздухе пахло персиками и увядающими розами — вчерашний последний букет. Томная мара наплывала, томная, легкая, такая веселая, такая лукавая… Он говорит «хочу»… Пусть будет, как он хочет.

Но вздохнула, точно отгоняя сон.

— Вы верите мне? Милая, да?

Прямо в глаза Литте глядели неблестевшие глаза под выгнутыми, точно нарисованными, бровями. Опять крепкая, властная рука сжимала ее плечи.

Говорил какие-то слова, и нежные и странные. Не хотелось думать, понимать их. Верить ли ему? Да, да. Ведь вот захотел он — и дал ей свободу. Он скажет «хочу» — и все будет хорошо.

Да разве уже не хорошо? Ласково пахнут цветы, ласково льнет к усталому телу фиалковый халат, ласково обнимает ее такая сильная, такая заботливая, надежная рука. Все хорошо.

Среди горячего шепота вдруг различила слова:

— Мало верить мне, надо верить и в меня…

Правда? В него? Как в него? Старый неясный страх точно холодной иглой уколол. Перевела взор, выпрямилась, лицо побледнело.

— Нет, пустите меня. Я не поняла… что значит — в вас поверить? Ах, не надо…

Он улыбался, глядя в ее изменившееся лицо.

— Ну не надо. Девочка глупая. Не надо слов. А кто обещал не бояться меня? Кто обещал «не за страх, а за совесть». Помнишь? Помнишь?

И снова она в цепких, сильных объятиях. Щека жаркая так близко-близко, чуть щекочут ей ухо усы, снова шепот жаркий, который хочется слушать — не хочется понимать. Умирая, ярче и слаще пахнут цветы; нежнее льнет к телу теплая ткань халата; крепче и теснее объятия.

— Уйди, уйди… ведь ты свободна.

Да, конечно, она свободна. Это он сделал ее свободной.

— Уйди… милая, милая. Нет, останься. Хочу, чтоб ты осталась.

И это шепотное и ясное «хочу» прикрыло Литту последним душным туманом. Было, было… будет. Все будет, как он хочет.

Опять мгновенный ужас просветления — что это? что это? Белая, быстрая черта воспоминаний: хлопья снега, вагонные колеса: «про-ва-ли-ваешься»… цветы на бархатных подушках… Михаил! Михаил!

И уже трепещут уста ее в горькой истоме под чужими властными устами.

Пусть же. Все равно. Пусть, пусть. Конец.

* * *

Роман Иванович проспал ночь спокойно и крепко, но проснулся рано. Сразу решил не видеть Литту утром. Нет, Боже сохрани. Как можно дольше пусть останется одна. А там…

Капризно и досадливо морщит губы Роман Иванович, вспоминая вчерашний вечер. Порою неприятна бывает мудрая привычка не обманывать себя. Но что же делать, надо признаться: многое вчера вышло необдуманно. И, кажется, глупо. Он ждал, конечно, большего сопротивления, рассчитывал на него. Но это-то и глупо. Увлекся? Было, зачем скрывать, было. Вел себя как мальчишка. Ни ее достаточно не знал, ни себя.

Некоторую глупость он заранее допустил, но ведь есть же границы! Вот это — вчерашний вечер, — это должно было случиться, к тому шло; однако не сейчас же, не на второй же день… Главная досада на себя. Выпустил себя из рук. И теперь — неизвестность, самая противная. Может быть, ничего, так и следовало, а, может быть, и все испорчено.