Эмиль Кардин - Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))

• Название: Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))
• Автор: Эмиль Кардин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

Герой повести «Минута пробужденья» — декабрист Александр Бестужев, офицер-гвардеец, писатель, критик, соиздатель журнала «Полярная звезда». Он вывел на Петровскую площадь в декабре 1825 г. один из восставших полков. Из каземата Петропавловской крепости отправил Николаю I письмо, обличающее самодержавие. Сослан рядовым на Кавказ. Ему было запрещено печататься под собственной фамилией, и он вскоре прославился как Марлинский. Легенды окружали жизнь и таинственную смерть революционера, опального писателя.

---

Бестужев отшвырнул щипцы; из камина вырвалось облако пепла.

— Не яритесь, — невозмутимо продолжал Гаврила Степанович. — На Руси без умного деспотизма кашу не сваришь, без правительственной аристократии не обойтись. Бестужев порывался опровергнуть, но Батеньков загодя отводил возражения. Вельможи, держащие власть, будут исполнять законы и следовать народной воле. О гарантиях он подумал.

Английская конституция хороша для Англии. У нас свои обстоятельства, у каждого российского края — свои. Потому надобна федерация и собственная конституция для всякой автономии…

Слишком многое разом обрушилось на Бестужева. Небывало откровенный Батеньков валил его с ног очередным парадоксом. Возмутить народ не столь трудно, сколь опасно. Однако, не возмутив, останемся при пиковом интересе. Надо ставить на военный мятеж в границах, какие собственноручно очертим. Народ, впрочем, можно поднять и без солдатского бунта. Он сообщил свои на этот счет соображения князю Трубецкому, куда ни шло, выложит Александру Александровичу. Достаточен подложный манифест!

У Бестужева глаза на лоб.

— Не стройте из себя непорочную барышню! — Батеньков грохнул кулаком о спинку кресла. — Политика вершится не в классах Смольного монастыря. Желаете сохранить невинность, запритесь в спальне, никто на вашу девичью честь не покусится. Но вы норовите на площадь, с войсками… В России все повинуется печатному велению из Петербурга. Захватить сенатскую типографию, оттиснуть манифест, послать по городам…

— Князь Трубецкой дал одобрение?

Батенькову почудилась насмешка, и он, не удостоив гостя ответом, пустился в рассуждения о политике. Заговорщики — люди благородные, но аматоры[16]В политике аматорство гибельно, но, увы, не запретно. Всякий, кому не лень, норовит выступить на этом поприще. Со смелостью, с какой проигравший в фанты поет арию из «Фрейшютца»[17]. (Не без комизма Батеньков напел арию.)

Политике дилетантов он противопоставляет математику, где аматору не разгуляться, где потребны падежные знания; математика — наука наук, венец человеческого разума.

Он поднял руку и в рифмах восславил всемогущую математику:

Края ты бездны съединяешь,

С громами тучи отгоняешь,

Корабль над кораблем ведешь…

Этого Бестужеву не снести… Он слабее Батенькова в коварных извивах политики, но в стихосложении…

* * *

В Зимнем дворце шли приготовления к завтрашней присяге; на Седьмой линии Васильевского острова — к сегодняшнему обеду; в гвардейских казармах фабрили усы и терли мелом пуговицы; в доме у Синего моста барон Штейнгель набрасывал проект конституции; в особняке Лаваля князь Трубецкой конфиденциально совещался с полковником Булатовым; на квартире князя Оболенского развертывались драматические сцены; обескураженный Николай Бестужев возвращался от полковника Моллера…

На Невском проспекте, в доме против Гостиного двора, в бельэтаже, был в самом разгаре поэтический диспут.

12

Конец диспуту положил Батеньков; Александр Бестужев спорил бы и спорил: романтическая поэзия, гражданские мотивы… С таких вершин спускаться в болотистые низины политики…

Батеньков спустился и сообщил о тягостной неудаче со Сперанским. От Рылеева он поспешил обратно домой, чтобы снова, теперь без Багреевой, без свидетелей склонить графа. Застал «старика» в шубе. Сперанский, рта не дав ему открыть, удалился на прогулку.

— В запасе у нас вечер, а также — Семен Григорьевич Краснокутский. Обер-прокурор Сената.

Большего Батеньков не сказал. Возможно, Краснокутский влиятелен, возможно, в числе заговорщиков. (Как и другие, Бестужев впал далеко не всех, но вопросов не задавал; пусть Батеньков и раздувает всеведение тайной полиции; это умнее, чем отмахиваться от нее, давая волю языку, откровенничая в письмах.) Но неужто свет клипом сошелся на графе Михаиле Михайловиче?

Батеньков отозвался не сразу.

— Неспроста я дал вам совет: оставаясь при герцоге Вюртембергском, пойти на службу к министру юстиции. Нам надобны люди в министерствах. Да и государственная образованность очень бы сгодилась. Что есть политика, как не архитектура храма из живых материалов, под сенью которого размещается население. Архитектуру дома для семьи мы почитаем наукой, а политику, возводящую храм для народа, — тьфу, кто палку взял, тот и капрал. Митрофанушка не постесняется подписать государственное распоряжение.

Бестужеву надоели поучения, напоминающие подзатыльники. Но Батеньков и сам отбросил назидательность. Александр Александрович смел в замыслах, разумен в поползновениях. Из книг берет многое, без них мы — слепые кроты. Но административная практика ничем не восполнима. Где капитаны, умеющие весть державный корабль, освобожденный от мерзкого груза?.. Уповаем на импровизацию. Нынешние генерал-губернаторы да продажные судьи с невежественными прокурорами этакое наимпровизировали… Князь Трубецкой заблуждается: «Лишь бы удалось, а там явятся люди». Откуда им явиться?

— Только и свету в окошке — Сперанский? А Мордвинов?

О, Николай Семенович мудр, понимает, что политика и коммерция суть родные сестры; Батеньков надеется на Мордвинова. Чтит на Руси и других выдающихся мужей, графа Аракчеева…

Всякого наслышался в этом кабинете Бестужев, но Аракчеев в ряду с Мордвиновым и Сперанским?..

Гаврила Степанович наслаждался эффектом. Наслаждение, доступное Бестужеву; он ли не охотник до парадоксов. Но от эффекта не должно разить кощунством.

— По образцу бессмертного Плутарха, — высокомерно улыбнулся Батеньков, — позволю себе сравнительное описание. Аракчеев в жару гнева наделает множество бед, — Сперанский, прогневавшись, лишает виноватого или невиноватого своего уважения. Аракчеев не учен, — Сперанский холодит своей ученостью, ему никто не нужен.

Аракчеев доступен на все просьбы к оказанию строгостей и труден слушать похвалы, — Сперанский внимает просьбам о добре, легко обещает, но часто не исполняет. Аракчеев с первого взгляда умеет расставить людей сообразно их способностям, — Сперанский нередко ошибается в людях, увлекается особыми уважениями. Аракчеев решителен и любит наружный порядок, — Сперанский осторожен и наружный порядок не ставит ни во что. Аракчеев ни к чему принужден быть не может, — Сперанского сильный характер заставит исполнять свою волю. Аракчеев прост, совершенно искренен с подчиненными и увлекается всеми страстями, — Сперанский дорожит каждым словом, выглядит неискренним и холодным… Оба они люди необыкновенные. Но Сперанского люблю всей душой, не закрывая очей на его несовершенства.

— После такой аттестации?

— Существо вопроса — какой идее служит государственный муж.

Хотелось осенить Гаврилу Степановича крестом; да сгинет мерзкое видение, напоказ подмалеванный портрет временщика. Или многодумный Батеньков заранее выводит Сперанского из-под удара, далеко смотрит, не отвергая провала? Об идеях, владеющих политиком, он готов распинаться бесконечно. Идея мощнее оружия, царства обращались в прах, не имея ее в своем основании. Она водобна воздуху — чем больше утесняется, тем сильнее. Ложные теории обречены, вольные и либеральные — благотворны, законны, даже находясь в оппозиции, даже обретая себя в заговоре…

С великим трудом покинули сферу политики и общей морали. Добрались до заговора; наступал черед Бестужева. Он привез собственный план, меняющий диспозицию войск.

Сунул руку за обшлаг мундира. (Собираясь после Батенькова на Васильевский, он обрядился в адъютантскую форму: матушка любила шитый золотом мундир с аксельбантами.) Планов не было. Бестужев досадливо чертыхнулся, каково выглядит в насмешливых глазах Батенькова?

— Погодите, Гаврила Степанович, я в вестибюль.

— Нужник в конце коридора, белая дверь направо. Послать бы тебя… Придерживая палаш, по лестнице вниз, к шинели, висевшей на вешалке. Свернутые трубкой схемы лежали во внутреннем кармане. Отлегло от сердца, Бестужев вернулся в кабинет.

Батеньков не сменил позы: ноги на каминной решетке, фалды сюртука свешиваются с кресла, руки в брючных карманах, взор — в потолок, выбритый клинышек подбородка — вперед.

Бестужев попросил хозяина к письменному столу, выпрямил согнувшиеся листы, объяснил план.

Гаврила Степанович не перебивал. Так же молча отпер ключом ящик стола, не роясь, извлек схемы центральной части Петербурга, обеих площадей, поэтажные чертежи Зимнего дворца.

— Как-никак — топограф, — и само вырвалось: — Но аматор.

Сраженный Бестужев даже не расслышал. Гаврила Степанович не только витал в эмпиреях, упиваясь парадоксами, но и вычертил, не на глазок, все участки вероятных действий.