Эмиль Кардин - Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))

• Название: Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))
• Автор: Эмиль Кардин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

Герой повести «Минута пробужденья» — декабрист Александр Бестужев, офицер-гвардеец, писатель, критик, соиздатель журнала «Полярная звезда». Он вывел на Петровскую площадь в декабре 1825 г. один из восставших полков. Из каземата Петропавловской крепости отправил Николаю I письмо, обличающее самодержавие. Сослан рядовым на Кавказ. Ему было запрещено печататься под собственной фамилией, и он вскоре прославился как Марлинский. Легенды окружали жизнь и таинственную смерть революционера, опального писателя.

---

— Несчастный наш Ахилл!.. Ахилл, ах, хил!..[22]

— Хватит прозы! Средь нас два пиита. Стихи, стихи!.. Александр Бестужев тверд — читать он не будет. Не хочет, нет у него строф, подобающих этому обеду. Нет, нет, нет. Oн полирует ногти, упрямо крутит вихрастой головой.

Встает Рылеев; кулаки уперты в стол, глаза прикованы к пустому бокалу.

Начнет «Исповедь Наливайки», уверен Бестужев, но зачем сейчас: «Известно мне: погибель ждет того, кто первый восстает…»? Страшить матушку? Елена сообразит, сердце подскажет… Может, ему все мерещится, игра угрюмого воображения.

Рылеев начинает глуховато, хрипло. («Не надо бы ему ледяного клико».)

Я не хочу любви твоей,

Я не могу ее присвоить…

Откашливается, прикрыв рот согнутой в горстку ладонью, наклонив голову.

Полна душа твоя всегда

Одних прекрасных ощущений,

Ты бурных чувств моих чужда,

Чужда моих суровых мнений,

Прощаешь ты врагам своим,

Я не знаком с сим чувством нежным,

И оскорбителям моим

Плачу отмщеньем неизбежным»

Украдкой глянув на Николая, Александр замечает на живом лице брата с трудом скрываемое недоумение.

Лишь временно кажусь я слаб,

Движеньями души владею

Не христианин и не раб,

Прощать обид я не умею.

Набычившись, Рылеев поначалу не видел соседей. Сейчас голова вскинута, и он по-прежнему один в пустой зале.

Любовь никак нейдет на ум:

Увы  моя отчизна страждет,

 Душа в волненьи тяжких дум

Теперь одной свободы жаждет.

Все хлопают в ладоши; раскупоривается новая бутылка…

Александра обескуражили стихи Рылеева. Написать и не открыть ему! О ком стихотворение?

О пей.

Потому и растерян Николай, не спешит с бокалом.

Рылеев безразлично чокается, нехотя улыбается; бледен, лоб в испарине. Успевает все же глянуть на Александра. Взоры скрещиваются. «Так-то», — упрямо твердит Рылеев. «Как?» — смятенно вопрошает Бестужев.

Это ради него, Александра, читал Кондратий, вел дебаты последних дней: христианского всепрощения пусть не ждут, месть оскорбителям!

Но первые строки — отказ от любви к той, чья душа полна «одних прекрасных ощущений»! Долг перед обществом? Перед семьей? Тогда — зачем читал? Сегодня, в день встреч и неожиданностей, еще надобно вникать в мучительную для них историю. Рылеев готовит Бестужева. Долго еще будет длиться это пиршество?

Прасковье Михайловне стихотворение понравилось. Она тоже считала: женское сердце не чета мужскому — нежно, отходчиво. Мужскому быть каменно твердым, не спускать обид. Но какой из Кондратия Федоровича воитель? Он рожден для писательства, ну, еще для канцелярии, судейского кресла. Во всякой должности надлежит любить отечество. Только не в ущерб любви к законной жене.

Супруге Рылеева несладко жить на белом свете: потеряла сынишку, сама болезненная, сил не хватает дом вести, муж в сочинительских вымыслах. Оно конечно: вымыслы — одно, жизнь — совсем иное. Саша куда бы ни воспарил, — услышит голос матушки и — покорный сын. Но жене его, пожалуй, достанется. Коль отменный семьянин Рылеев толкует супруге: не нужна мне твоя любовь, — Саша такое понапишет, — будущая жена босиком в лес убежит…

— Простите великодушно, — обращается Прасковья Михайловна к сидящим за столом. — Тесновато у пас, погулять негде, дыму негде напустить. Вы здесь как-нибудь вокруг. Либо в буфетную. А там и чай готов, кто пожелает — кофе.

Все благодарят, двигают стулья, мятые салфетки летят на стол. Мужчины направляются в тесную буфетную, курить.

Николай удерживает за локоть Рылеева;

— Заклинаю тебя, при Павлике…

Кондратий досадливо морщится. До чего все неразумно. Этот дом — второй его дом, семья Бестужевых — вторая его семья. Но он первую не видел с утра. Вечером совещание, Настенька будет спать, Наталье никакого херувимского терпения не хватит для такой жизни… Но жизнь эта накануне великого свершения. Все обновится. Все.

Теперь его берет за локоть Александр.

— Ты хотел со мной уединиться, — не вопрос, утверждение. — Я и сам стремлюсь, но видишь… Дурные вести?

— Я полагаю их скверными, Николай — совсем скверными. Чем больше думаю, тем сильнее сближаюсь с ним.

Возвращаются сестры, приводившие себя в порядок: волосы поправлены, свежий аромат духов вливается в табачный дым.

Торсон покорно предлагает руку двум младшим. В разговоре участвует и Елена, наблюдая при том, как вносит пышущий жаром самовар — сквозь решетку внизу светятся угли, как в столовой появляются торты, сахарные и миндальные крендельки, пирожные, облитые белой, шоколадной и розовой глазурью, бисквиты и — гордость Прасковьи Михайловны — вафли трех сортов.

Такого братья не помнят с детства. Маменька в ударе, расстаралась.

Николай обеспокоен: надвигается долгое чаепитие. Как поспеть к Любе?

Павлик и Петр, перемигнувшись, собираются по мальчишеской еще традиции попросить у матушки гостинцев на дорожку. Петр возьмет, а насчет дорожки…

Николаев план стал очевиден, прежде чем старший брат посвятил в него младшего: отправить Петра в Кронштадт, уберечь от завтрашнего дела. Причина вполне уместная — сопровождать Любовь Ивановну. Что ж, с великим удовольствием, с полнейшим почтением. Любовь Ивановну он довезет до крыльца. Но, довезя, поступит по-своему.

В семье Петр слывет увальнем; какой с увальня спрос? Только пускай шустрые братья не дивятся, узрев его завтра на площади.

У Рылеева рябит в глазах от изобилия сладостей; без упрека, но не без сожаления он думает, что его Наталья не горазда на такую изобретательность, такой размах; ей обременительны постоянные гости, она устала от вечного стука дверей, не остывающей тревоги… Хорошо, что он прочитал стихи, целиком груз с души не снял, но какую-то долю. Александр почувствовал, внутренне готовится к трудному известию. Меж ними бывало: вместо долгих объяснений — стихи. Однако от разговора никуда не деться.

Александр не опомнится после стихов. Скорей приступить к чаепитию и скорей с ним покончить. Третий час тянется обед!..

Сестры — младшие и старшая — в восторге. Как чудесно — шампанское, стихи, кухены. Маменька сулила — будут свои дни приемов: гости, молодые люди, фанты, шарады…

Константин Петрович обозревает все, словно в бинокль. Радостные лица милых дурнушек, горделивая Прасковья Михайловна, ребяческое легкомыслие младших братьев и суровая озабоченность старших, душевное смятение Рылеева. Что-то несет им всем грядущий день…

У него третьи сутки болит нога, раненная под Либавой. В память об этом — Анна 3-го класса, серебряная медаль на голубой ленте и боль в непогоду. Нога отозвалась на декабрьскую оттепель, спасу нет, но он не жалуется, оставляет дома трость. Его круглое мягкое лицо светится добротой, в ясных голубых глазах терпение.

Выходя из буфетной, Торсон, стараясь не припадать на ногу, нагоняет Александра и Рылеева:

— Ничего, друзья, бог не выдаст, свинья не съест.

— Свинья пошла прожорливая, — отшучивается Александр.

18

С детских лет привычен отдыхать после обеда. С книжкой — и на диван под пушистый полосатый плед. Книга падает, мальчик спит блаженным сном, мать укрывает ему плечи.

Во взрослые годы не всегда выкроишь послеобеденный часок, никто уже не поправит плед. Но, даже дежуря у герцога Вюртомбергского, Бестужев умудрялся улетучиться средь бела дня; вскоре снова на месте; свежий, со складкой от подушки на розовой щеке.

Сегодня встал задолго до рассвета и — безостановочное верчение колесом, потом обильный обед, шампанское. Теперь — чаепитие… Крепкий — до черноты — чай не развеял дрему.

Потихоньку оставил столовую. Опрометью вниз, чуть не сбив Федьку с очередным подносом. К себе в комнату. Сбрасывает сапоги, швыряет на стул мундир, расстегивает ремень на панталонах. И долго летит в блаженный мрак, отрадную пропасть. На самом ее дне чьи-то голоса. Сейчас он соберется, узнает говорящих.

— Диво да и только, завалился спать!

— Привычка, намаялся…

— Какие привычки!.. Кто не намаялся! Он и завтра с площади отправится почивать.

— Не отправится…

Еще не открыв глаза, Александр улыбнулся: Николай защищает его. В темной комнате никто но видит этой улыбки.