Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица

• Название: Бунтовщица
• Автор: Елизавета Александрова-Зорина
• Издательство: Издательский дом Пегас
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-4253-0075-1

11 рассказов о жизни и смерти. Военное прошлое и криминализированное настоящее. Реалистическое повествование и фантасмагорический сюжет.

---

— Ещё четыре.

— Сука! — прохрипел Артемьев.

Но, достав мешок, сунул четыре кирпичика. И, матерясь, вышел из кладовки. Девушка опустилась на колени, уткнувшись в ароматные буханки.

Артемьев смочил хлеб неразбавленным спиртом и протянул девочке. Это был уже четвёртый кусок, и ребёнок захмелел.

— А почему ты, дедушка, не на фронте?

— Посижу с вами, а потом пойду.

Опасность были позади, и на Артемьева накатила пьяная безмятежность. Его забавляло, как смотрит на него эта девчонка-воспитательница. «„Ещё четыре буханки“, вот сука, — думал он совсем без злости. — Эх ты, малолетка, жизни ещё не видела!» Дети устали, но не отходили от Артемьева. Маленький Павлик, подперев щёку кулачком, смотрел, как «папа» прихлёбывает из фляги.

Вор зевал во весь рот, но был доволен. Лучше, чем, спрятав хлеб в тайник, напиться в одиночестве.

-  Что-то солнышко не греет,
Над головушкой туман.
То ли пуля в сердце метит.
То ли близок трибунал…

— затянул Артемьев сиплым голосом.

Пьяная девочка, хихикая, дёргала его за рукав.

— Поедем, красотка, кататься, — приобнял её Артемьев, — давно я тебя поджидал!

Опустошив флягу, Артемьев сунул её за пазуху. Он почувствовал, что окончательно напился. Уронив голову на руки, крепко, без сновидений заснул.

На сдвинутых кроватках дети спали впятером, чтобы меньше мёрзнуть. Вера Ивановна поправляла одеяла, баюкая, гладила бритые головки. В Бога она не верила, но, укладывая детей, молилась, чтобы проснулись все. Но Бог не всегда её слышал. Свечи погасли, и комнату освещал лишь огонь «буржуйки», кидавший на стену гигантскую тень. Вера подошла к столу и, перебирая тарелки, стала слизывать прилипшие крошки. Заметив, что Артемьев проснулся, смутилась. Мужчина потянулся, хрустнув костями, откинулся на стуле. Его забавляло её смущение, как дёргается у неё уголок рта. Но чего она боится? Уж не предупредила ли милицию? Артемьев схватил Веру за руку, больно сжав крохотное запястье.

«Можете дождаться утра, а потом валите», — приподнялась на цыпочки воспитательница, заглядывая в глаза.

И так смешно прозвучало это грубое «валите», что Артемьев рассмеялся. «Маленькая, а смелая! Эх, была бы постарше…» Артемьев вспомнил о шести буханках, на которые оскудел его мешок: «Вот сучка!» Но руку отпустил, и Вера, потирая запястье, села на кровать. Стенные ходики показывали три ночи. Артемьев вытянул ноги и закурил, подсчитывая в уме прибыль от украденного хлеба.

За окном начинало сереть. За ночь Вера Ивановна несколько раз приносила воды девочке, которую Артемьев поил спиртом. У ребёнка началась лихорадка, и она прикладывала к её лбу завёрнутый в тряпку снег. Артемьев смотрел на воспитательницу, гадая, спит ли она. И вдруг вспомнил её странное поведение. Нет, он слишком часто видел страх, чтобы ошибиться. Что-то произошло, пока он спал. Артемьев сунул руку в карман — нож на месте. Тогда он резко поднялся и прошёл в кладовку. Лежащий на полке труп при свете казался восковым. Он не вызывал страха даже у заходивших в кладовку детей. Артемьев обыскал смёрзшиеся лохмотья. Ничего ценного. Ну и чёрт с ним, главное, мешок на месте. «Ещё буханку, небось, своровала, вот и трясётся», — подумал он.

Артемьев задрал светомаскировку. Вера больше не притворялась спящей, проснулись и дети. Они смотрели на дымившего папиросой Артемьева, боясь пропустить мгновение, когда Дед Мороз уйдёт.

Стрелки часов медленно ползли к концу комендантского часа.

Артемьев прикурил новую папиросу от старой. У него не было друзей — одни подельники, не было любви — только затасканные девки, которых он выгонял, не дожидаясь утра. Из родни была мать, которую он избивал пьяный и ненавидел трезвый. Но курево у него было всегда. Он жадно затягивался в минуты отчаяния, радости, в предвкушении выгодного дела. Плакал он только однажды. Когда месяц назад нашёл свою квартиру прошитой насквозь снарядом. От матери в ней остались лишь штопаные тряпки. Он вспомнил, как она не хотела расставаться с ними, даже когда он приносил новые, снятые у Гостинки. Не помогали ни угрозы, ни битьё, мать плакала, потирая ушибы, но тряпки не выкидывала. Тогда в заметённой снегом квартире он отыскал лишь отсыревшие, развалившиеся папиросы и остался без курева. Обои были драные, слипшиеся, не годные даже для самокруток. Артемьев таращился на развороченную снарядом стену и с изумлением чувствовал, как по лицу текут слёзы.

А потом выменял на Сенном «Звезду» без фильтра и о матери забыл.

Артемьев плевком затушил окурок. Светало, часы показывали восемь. На лестничной клетке он разглядел приколотую к двери бумагу: «Д/сад-интернат № 38».

Артемьев оскалился: не каждую ночь проводишь в детском саду.

И тут дверь распахнулась.

— Дед Мороз, не уходи! — закричали дети.

— Папочка! — тряс его за рукав Павлик.

Вор выматерился сквозь зубы и побежал по лестнице.

Дети гурьбой понеслись за ним.

— Стойте! Куда?! — ловила их Вера Ивановна.

— Дед Мороз, не уходи, на фронте тебя убьют!

— Пошли на х…, щенки! — заорал взбешённый Артемьев.

И, выскочив из подъезда, захлопнул дверь.

Тяжело дыша, Артемьев прислонился к фонарному столбу, оттолкнувшись, пошёл дальше, волоча по снегу набитый мешок. Он шёл медленно, искусно имитируя полуобморочное состояние, не выделяясь среди шатавшихся от голода прохожих. Но стоящий на мосту часовой обратил внимание на мешок. «Что там?» — тыча в него дулом винтовки, спросил он. Жестокие, блеснувшие из-под нахлобученной шапки глаза насторожили солдата. Оглянувшись по сторонам, Артемьев протянул мешок.

«Что это?» — потянул бечёвку солдат.

Артемьев сунул руку в карман, собираясь полоснуть его по шее. Но вдруг увидел, как из мешка выпал завёрнутый в цветастую тряпку детский кубик.

«Сука, проклятая сука!»

Артемьеву захотелось вернуться и придушить воспитательницу. «Двадцать шесть буханок! — чуть не закричал он. — И ещё шесть по договору!»

Солдат удивлённо поднял кубик и, положив в мешок, протянул Артемьеву. Примкнув штык, он ещё долго смотрел вору в спину, пока тот брёл по замёрзшей улице.

В подворотне Артемьев вывалил из мешка игрушки, тряпки и куски кирпича, положенные воспитательницей для тяжести. А дома повалился в обуви на узкую кровать. Достав из-под матраса новую флягу, сделал большой глоток. «По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й, вторая арка, направо, второй этаж… Убью суку!» Он закурил, сильно затягиваясь четвертью папиросы. «По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й…»

Но жизнь брала своё, и дни наполнялись встречами с наводчиками, погромами хлебных отделов, чужих квартир. Несколько раз Артемьев приходил на Мытнинскую, но зайти в интернат не решился.

А возвращаясь домой, напивался сильнее обычного.

Днём в город пришла весна: сугробы, расплавленные солнцем, растеклись по улицам огромной лужей. А ночью ударили морозы, замуровывая во льду, как в стеклянной витрине.

Артемьев равнодушно посмотрел на вмёрзший труп, докурил папиросу и вошёл в подъезд. На лестничной площадке постоял, нерешительно топчась на мокром коврике, потом вытащил из-за пазухи бутылку вина и пакет конфет.

На детских кроватках не было ни одеял, ни подушек, точно гигантские штопоры, из них торчали железные пружины. В углу осыпалась ёлка. Артемьев достал нож и, открыв бутылку, опустошил в два глотка. «Д/сад-интернат № 38 эвакуирован». Под написанным от руки объявлением висели детские рисунки. На одном из них стоял мужчина с огромным мешком, а вокруг лепились дети с отвисшими животами. Но в животах у них светились разноцветные буханки, и дети улыбались.

Артемьев сунул за пазуху пустую бутылку и вышел.

ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ РАПСОДИЯ

Засов заржавел, и калитка не открывалась. «В прошлое нет возврата», — подумал Тарас, раздвигая доски в заборе.

Дом согнулся под тяжестью лет, скрипя половицами, словно больными суставами. Мебель, как саваном, была накрыта простынями, а из зеркала смотрел сорокалетний мужчина в костюме, стоившем теперь больше, чем его жизнь.

В округе Тараса звали «Москва». После школы посёлок стал ему тесен, как детская рубашка, а в столице он быстро пошёл в гору. Он менял машины чаще, чем женщин, каждое утро, как удавку, затягивал галстук, и мир представлялся ему огромным офисом.

Сад зарос, и кусты крапивы заглядывали в окна, словно любопытные соседи. Тарас сбросил простыни, вытер рукавом пыль со стола и закурил.

А заночевал в машине.

С Катей столкнулись на улице. Он уже знал, что у неё четверо детей и жизнь, как линялое платье. В глубинке сплетни щёлкают, как семечки, и вывешивают во дворе вместе с выстиранным бельём.

— Как муж?

— Хорошо. Он повесился.