Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица

• Название: Бунтовщица
• Автор: Елизавета Александрова-Зорина
• Издательство: Издательский дом Пегас
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-4253-0075-1

11 рассказов о жизни и смерти. Военное прошлое и криминализированное настоящее. Реалистическое повествование и фантасмагорический сюжет.

---

Окружающим Филипп не завидовал: они познали всё, кроме счастья, и получали мир без любви. Его вселенная жила по своим законам, в ней ценилось то, за что в мире побивали камнями. Выгребая из карманов мелочь, Пересвист отдавал её попрошайкам, а сам оставался без куска хлеба. «Я не подаю, а делюсь», — забывался он в мечтах. А в них крики пирующих заглушали урчание в животе.

Пересвист работал курьером, за гроши бегая по мелким поручениям, и, как цепных псов, боялся секретарей. При его появлении они прятали улыбку в стол, а от их поджатых губ ныло в желудке. Ад рисовался Пересвисту переполненным клерками.

Луна повисла в небе кривой ухмылкой.

Пересвист заглядывал в окна ресторанов, пьянел, представляя, как пьёт шампанское и целует смеющихся женщин. К полуночи залы пустели, улыбки тускли, и в бокалах кисло вино. А в сиреневых сумерках на грязной кухне засыпал Филипп, подсунув под голову скрещенные руки.

Пересвисту не с кем было разделить одиночество. Живя в одном городе, родственники встречались с ним только на похоронах. Они были особенно ласковы, когда уговорили Филиппа уступить своё место за могильной оградой. И теперь он стоял над гробом дальней родственницы, которую едва помнил, и заглядывал в собственную могилу. Когда о крышку гроба застучали комья сырой земли, он стиснул зубы, оплакивая себя.

А потом взгляд заскользил по могильным датам. Пересвист обернулся на родню — и семенящая к машинам процессия превратилась в урны, набившие колумбарий, словно жильцы коммуналку. Железный крест над безымянным, ушедшим в землю могильным камнем заржавел, покосился. А рядом высился мраморный монумент. «И последние станут первыми». Но не здесь. И Филипп увидел сотни злых глаз, из которых пробивалась трава.

В подъезде было темно и пахло мышами. «Жизнь уходит сквозь пальцы, — вздохнула девушка на ступеньках. — А человеку одному ох как трудно…» Её звали Машка-варенье. Она попала на улицу, когда сверстницы зубрили грамматику, и мужчины платили ей за ночь конфетами. Но Филиппу показалось, что половинки сомкнулись, и будет с кем заблудиться в мечтах. Он привёл девушку домой. Кормить её было нечем, и он уложил Машку в кровать, а сам ночевал на стуле. Реальность и мечты перемешались, словно карты в колоде. Когда за окном барабанил дождь, у Пересвиста лилось за воротник, а от мыслей о Машке сводило скулы. Она вымыла пол, развесила в шкафу одежду и смахнула пыль с телевизора, приспособленного Пересвистом под стул. И теперь в телевизоре, как в замочной скважине, замелькала жизнь, наполненная сплетнями, нарядами, одноразовыми, как пластиковая посуда, романами. А Пересвист выдумывал Машке новую жизнь, похожую на сказку со счастливым концом.

Их поженили быстро, работница загса зевала, а старик-сосед всплакнул.

Филипп и Машка сидели на крыше. Он хотел подарить ей свою вселенную, до смешного простую формулу счастья.

— Бери любую, — показывал Пересвист на звёзды.

— Мне одной мало.

— Бери все!

Он мечтал, как они вместе состарятся, а Машка считала дни до того, как получит деньги за комнату Филиппа, которую тайком продала.

Придя домой, Пересвист обомлел. В нос ударил запах спирта, на полу храпел грязный, в лохмотьях мужик, ещё двое выпивали на кровати. Филипп зажмурился, но когда открыл глаза — гости не исчезли.

— Дурачок, дурачок! — качал головой старик-сосед, когда Пересвиста выбросили на улицу.

Филипп, словно улитка домик, таскал за собой вселенную, которой стала для него Машка. И она шла рядом, деля с ним одиночество и веря в мир, которого не было.

Они укрылись на кладбище, в полуразрушенном склепе. На полу лежало грязное тряпьё, оставленное прежними обитателями, в темноте тонули лики святых.

Ёжась от холода, Филипп слушал, как растёт трава.

— Я презираю людей, — вдруг сказала Машка.

— А я жалею, — отозвался он.

— Бегают, как тараканы.

— Нужно же чем-то заняться.

— Добро неотделимо от зла, а правда от лжи, — сказала на прощанье Машка.

— Добро неотделимо от лжи, а правда от зла. — эхом откликнулась болотная выпь.

Филипп взвыл, будто оставшийся без хозяина пёс. Он привёл за собой лишь тень, а на вокзальной площади пьяная Машка-варенье горланила песни, хлеставшие Пересвиста по щекам. Его крик подхватили собаки и ещё долго таскали по дорогам.

Квартира была не заперта, Пересвист вошёл, озираясь на голые стены. Исчезла мебель, старик-сосед, а на кухне курили измазанные краской рабочие и новый хозяин бранился с агентом.

Их лица были заперты на замок, а на расспросы Пересвиста они вытолкали его из квартиры.

Старухи на лавках пожимали плечами, а в милиции Пересвиста без долгих слов бросили за решётку.

Приходил агент, долго шептался с милиционерами. А после его ухода приехали санитары.

Выйдя из больницы, Пересвист устроился сторожем при складе, где и ночует. Его женила на себе пухлая уличная торговка, рожающая в год по Пересвисту. Филипп пьёт и спит крепко, без сновидений.

БЕЗ ИМЁН

День провели вместе, а вечером пили чай с крыжовенным вареньем. У светильника кружились мотыльки, ела мошкара, но мы не обращали внимания. Потом играли в домино — я с ним против тебя и его жены.

— Женщины против мужчин, — рассмеялся он.

— Нет-нет, — отчаянно запротестовали вы, — мы не феминистки!

Ему везло, и мы побеждали.

— Это невыносимо, — стучала ты по столу, пропуская ход, — мог бы и поддаться.

— Обижаешь девушек, — поддерживала его жена.

Она была на десять лет старше тебя, а я думал, что обеим гожусь в отцы. С веранды перешли в дом, завели музыку. «La vie en rose», — пела Пиаф, и жизнь представлялась в розовом цвете.

Разошлись в полночь. Я проводил его до калитки, подал руку.

— До завтра.

— Увидимся.

Увидел я его уже в гробу. Из мятого, нескладно надетого пиджака торчала сломанная почерневшая ладонь, которую я жал накануне. Ночью к нему приехал друг, выпили за встречу, захотелось ещё. Как он, едва умея водить, сел за руль? Никогда не узнать, отчего гнали на ста восьмидесяти, когда даже молитва не помогает. Четыре дерева срезаны под корень, на других отметины в человеческий рост. Смерть была мгновенной, но у неё оказалось долгое эхо, и слова, услышанные от него в последний день, обрели теперь странную, таинственную значимость.

В полдень мы гоняли на солнцепёке мяч, потом купались.

— Вот и счастье, — взбивая брызги, хохотал я, — тёплая компания, бутылка вина.

— Нужно жить проще, — живо откликнулся он.

И мне стало приятно, что он понимает — в его возрасте это редкость. Было ли что-то, предрекавшее его смерть? Силюсь припомнить — и не могу. Разве когда жарили шашлык, он, брызгая на мангал из пластиковой бутылки, вдруг замер, глядя на пылающие угли.

— Что с тобой?

— Ничего. Просто иногда хочется убежать. Знакомо?

— Ещё как! Только некуда. — И тут же спохватился: — А разве бегут из рая?

Он виновато улыбнулся.

А утром позвонила его жена. И ты, прибежав в морг, впервые близко увидела мертвеца. Но держалась спокойно, слушая патологоанатома, и потом, разделяя с вдовой хлопоты похорон. Только ночью громко вскрикивала, крепко сжимая подушку. А я не будил — плакать лучше во сне.

Месяц назад мы сбежали из Москвы — без денег, без надежд, без планов. Моя жена не подозревает о тебе.

— Как ты? — равнодушно интересуется она, звоня с работы.

— Понемногу, — виляю я. — Погода хорошая, природа.

И неловко замолкаю. Но жена не чувствует фальши. А ты лежишь рядом, и я глажу твою грудь. Мы не говорим о будущем, но обоим грустно — лето кончается, зимовать придётся порознь, и я кляну свою беспомощность.

Днём они отвезли нас на сельский базар.

— У нас всё так неустроенно, — вздохнула его жена. — Плывём по течению, не зная, куда…

— А у нас ещё хуже, — не удержался я.

Ты умоляюще взглянула — раньше мы никому не рассказывали о своих бедах.

— Вы живёте в своём доме — мы снимаем, — неуклюже вывернулся я. — И сейчас вы приехали на своей машине — мы на чужой.

Его жена понимающе кивнула.

— Ничего, наладится, мы тоже сходились с пустыми руками, даже на свадьбу не было.

И, отвернувшись к прилавку, затеяла торг.

«Люблю!» — обнимала ты, когда мы гуляли по разбитым деревенским дорогам, удивляясь темневшему лесу, не по-московски громоздившимся облакам. Вот заброшенная, увитая диким виноградом беседка, вот кривая, склонившаяся над косогором ива, похожая на судьбу. За пригорком высилась часовенка, до неё было рукой подать, но дойти ленились. «Как-нибудь в другой раз», — откладывала ты, и я соглашался — не то настроение, чтобы идти в кладбищенскую церковь. И вот попали: ты, в чёрном платке, держишь свечку, я несу гроб. Кладбище оказалось свежее, местами не выкошенное, а под деревянными крестами — крапива. Нещадно палило солнце, и рабочие, утирая пот, наспех, в четыре лопаты, забросали могилу.