Неизвестен Автор - Постмодернизм (Энциклопедия)

• Название: Постмодернизм (Энциклопедия)
• Автор: неизвестен Автор
• Жанр: Философия

---

A.A. Грицанов

ТЦАРА - см. ДАДАИЗМ, ЖЕСТ, ПОЭТИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ.

ЮБЕРСФЕЛЬД Анна - теоретик и историк театра, эволюция творческой позиции которой может быть определена как переход от традиционного театроведения к семиологии театра, т.е. к структурному анализу театрального действия (см. Happening), понятому в качестве своего рода текста, "текста-представления" (см. Текст). Профессор Сорбонны (III Парижский университет новой Сорбонны), возглавляла кафедру эстетики и театроведения, а также регулярный семинар по семиологии театра, занявший уникальное место в художественной мета-культуре современной Франции. Основные произведения, относящиеся к семиологическому периоду творчества Ю.: "Читать театр" (1977), "Театральный объект" (1978), "Театральное пространство" (1979, в соавторстве с Ж.Баню), "Школа зрителя. Читать театр - II" (1981), "Речи Гюго" (1985), "Винавер-драматург" (1989) и др. В основе практикуемой Ю. методологии лежат презумпции, ориентированные на постмодернистскую парадигму: 1. В своих семиологических аналитиках Ю. осуществляет перенос семантического акцента с фигуры автора (в данном случае - в равной степени драматурга, режиссера и актера) на фигуру зрителя, что соответствует генеральной ориентации постмодернизма на исследование не столько творчества, сколько восприятия художественного произведения (см. Язык искусства, "Смерть Автора", Означивание, Чтение). 2. Театральное действие понимается Ю. в качестве симуляционного (см. Симуляция): с одной стороны, происходящее на сцене являет собой виртуальную реальность, с другой - протекает в форме реальных сценических действий (так, например, сценический герой - это, с одной стороны, вымышленный персонаж, с другой - реальный субъект, репрезентированный актером, и т.п.). Зритель оказывается активно вовлеченным в демонстрируемые на сцене "человеческие отношения в их наиболее насильственных, страстных и конфликтных аспектах", оставаясь при этом в своего рода "убежище", наблюдая за этими отношениями (при всей своей эмоциональной включенности в действие) "как бы на расстоянии" (да и само эмоциональное возбуждение зрителя тоже симуляционно по своей природе, ибо на протяжении всего действия он понимает, что "настоящая кровь здесь не льется"). В этом плане, театр как таковой являет собой, по мнению Ю., "искусство парадокса", будучи одновременно и "моментальным" (как спектакль, понятый в качестве дискретного событийного акта), и "вечным" (как спектакль, понятый в качестве периодически воспроизводимой единицы театрального репертуара). 3. Семантика театрального действия понимается Ю. как основанная на феномене нонсенса, который, с одной стороны, порождается знаковой природой театрального текста, допускающего любые комбинации семиотических единиц - вне зависимости от их онтологической укорененности или неукорененности (ориентация Ю. на такой прием создания художественного образа, как оксюморон, т.е., в видении Ю., "поэтическая фигура невозможного", предполагающая соединение несоединимого в единое целое), с другой - в свою очередь, является креативным по отношению к возможным плюральным версиям семантического прочтения театрального текста, что соответствует постмодернистской концепции нонсенса и "пустого знака" (см. Нонсенс, Абсурд, Пустой знак, Трансцендентальное означаемое). 4. Ю. трактует телесности (в первую очередь, телесности актера) в качестве фундаментальной основы текста театрального действия, не столько обладающей доминирующей позицией по отношению к вербальному драматическому тексту (см. Жест), сколько обретающей свою определенность внутри данного текста и, в свою очередь, задающего посредством этого определенность творимому здесь и сейчас "тексту-представлению" (см. Телесность). Задача означивания театрального действия, по оценке Ю., в принципе не может обрести своего финального завершения, ибо любая из предложенных семантических интерпретаций театрального "текста-представления" всегда будет лишь одной из бесконечного числа возможных: "семиология не должна обходить то обстоятельство, что смысл всегда лежит "впереди" своего прочтения, что никто не является "владельцем" этого смысла" (см. Экспериментация). Трактовка, понимание или конституирование смысла "театра-представления" не есть, согласно Ю., целеположенный процесс, субъект которого может быть зафиксирован: ни автор драматического произведения, ни режиссер постановки, ни актер-исполнитель, ни зритель не могут считаться субъектом адекватной интерпретации "театра-представления". Смысл "театра-представления" обретает свое виртуальное бытие в процессуальности взаимодействия всех перечисленных смыслообразующих процедур. В этом контексте главный "интерес задачи" состоит, согласно Ю., в том, "чтобы посредством семиотической и текстовой практики выявить преобладающий дискурс, дискурс, который мы усвоили, дискурс, помещающий между текстом и представлением целый невидимый экран предрассудков, "персонажей" и "страстей" - настоящий код преобладающей идеологии" (в данном случае позиция Ю. во многом методологически конгруэнтна позиции М.Вебера в отношении роли идеологем в когнитивных процессах: коль скоро невозможно элиминировать их влияние на познание, то единственно адекватной и корректной позицией субъекта в отношении собственной мировоззренческой отнесенности к определенной идеологической среде будет являться позиция специального рефлексивного анализа механизмов функционирования идеологем в контексте когнитивных процедур и учет результатов этого функционирования при оценке полученного в результате данных процедур знания). Наряду с общей семиологической ориентацией практикуемой Ю. методологии, в ее интерпретации театра обнаруживает себя и своего рода отказ от рационально-объективистской аналитики "театра-представления": по словам Ю., "где-то в самом нашем отношении к театру, в нашем зрении и нашем слухе существует как бы пауза, своеобразное зависание, торможение рассудочного суждения. То, на что мы глядим, не может быть семантизировано и не должно быть таковым". Происходит своего рода трансгрессия зрительского восприятия (интерпретационного усилия) за пределы явленной в театральном тексте семантики - к семантике иного плана, конституируемой самой процессуальностью именно этого спектакля (и в этом отношении эфемерной) посредством прорыва за непосредственное суммативное наложение друг на друга смыслопорождающих векторов авторского и режиссерского замысла, актерской игры, зрительского восприятия и т.п. (и в этом отношении обладающей высшей мерой подлинности) (см. также Трансгрессия).

М.А. Можейко

УИЛЬЯМС (Williams) Раймонд (1922 - 1988) - английский теоретик-марксист, один из основоположников парадигмы "культурных исследований" (см. Культурные исследования) в постнеклассической культуре. Основные сочинения: "Долгая революция" (1961), "Культура и общество" (1963), "Марксизм и литература" (1977), "Телевидение: технология и культурная форма" (1974), "Ключевые слова" (1983) и др. Выходец из валлийской рабочей семьи, У. получил образование в Кембридже. В 1950-х У. преподавал в Образовательной Рабочей Ассоциации, а в 1961 вернулся в Кембридж, где ему была предложена должность преподавателя в университете. Становление концепции "культурного материализма" непосредственно связано с политическими взглядами У. (в течение многих лет он был членом лейбористской партии). Вклад У. в теорию культуры связывается, прежде всего, с попыткой "демократизации" понятия "культура", с обоснованием тезиса о том, что культура - материальна и "обыденна" ("culture is ordinary") и представляет собой не только и не столько совокупность наивысших достижений человечества в области духовной культуры, сколько определенный "способ жизни" ("way of life"). В первой своей книге, снискавшей популярность в академической среде, - "Культура и общество", - У. анализирует метатеоретические основания дискурса о культуре, начиная с английских теоретиков 18 в., переходя к марксизму и заканчивая работами английских интеллектуалов послевоенного периода, а также исследует сам процесс формирования культуры в эпоху индустриального капитализма. Более подробный анализ марксистской теории культуры и общества и ее эволюции в широком культурном и политическом контексте У. осуществляет в работе "Марксизм и литература". Особенно его интересует вопрос, должны ли мы воспринимать культуру как "художественную культуру", как систему значений и ценностей, или же (вслед за Марксом) как способ жизни. Кроме попытки обобщить ключевые марксистские идеи о культуре, языке и обществе, У. предлагает также и свою критику важнейших понятий марксистской теории общественного развития: речь идет о категориях идеологии, базиса и надстройки (в духе Грамши), детерминации, языка (с позиций Волошинова), цивилизации, гражданского общества, социализации и т.д. Цель этого анализа состояла в том, чтобы определить, а есть ли, вообще говоря, в марксизме место понятию "культура" и какой смысл там оно имеет. По мнению У, эволюция идеи культуры в течение последних нескольких столетий - это демонстрация того, как изменялось отношение людей к меняющимся условиям повседневной жизни. По этой эволюции мы могли бы фиксировать основные, наиболее важные изменения в жизни общества. Понятие культуры не является вечным и универсально трактуемым понятием. Можно проследить динамику его превращений, если исходить из трех наиболее важных показателей общественного развития: индустрия (промышленное развитие), демократия (феномен политической власти и структуры власти) и искусство (духовная культура в целом). Тем самым У. предлагает рассматривать индустриальное общество и его культуру как единый комплекс отношений и процессов. Так, по мере промышленного роста, начиная с 17 в., происходило постепенное переосмысление роли и специфики машинного производства в системе социальных отношений - от абсолютно негативного отношения ко всему машиноподобному (в контексте утопических мечтаний о золотом веке) до принятия индустриального общества как данности. В отношении к демократическим институтам власти наблюдались следующие фазы культурной эволюции: 1) когда демократия рассматривалась как угроза, исходящая от народного большинства интересам меньшинств (демократия в целом воспринималась властью массы); 2) когда, напротив, на первый план вышла идея общности (community), органического общества, и, соответственно, перестали быть ценностью индивидуалистическая этика и практика; 3) когда опасения, имевшие место вначале, возобновились в ситуации, которая называется "массовая демократия в эпоху массовых коммуникаций". Сходные мировоззренческие сдвиги наблюдались и в области искусства: первичное осмысление искусства предполагало выделение в искусстве не того, что является специфически эстетической, художественной ценностью, а того, что имеет значение для повседневной жизни. Следующий этап, по У, связан с переосмыслением искусства как ценного самого по себе, что не мешает ему в то же время продолжать играть важную роль в жизни общества. Третья фаза - новая попытка интегрировать обособившееся искусство (особенно в эпоху модерна и авангарда) в общественную, повседневную жизнь. Эта попытка осуществилась с помощью такого посредника, как массовые коммуникации. То, что У. интересует больше всего в книге "Культура и общество", - это то, каким образом все три феномена и этапы их эволюции (точнее, этапы их осмысления) развивались в контексте британской культуры начиная с 1780. Так, первые попытки концептуализации того, чем являются индустрия и демократия, происходили в период с 1780 по 1870: именно в это время возникли и сложились основные позиции, которые в последующем углубились и дифференцировались. Затем, в период с 1870 по 1914, главной ареной теоретических дискуссий стало искусство ("сцена жизни"), и, наконец, особенно после 1945, все внимание сосредоточилось на осмыслении всех трех феноменов в абсолютно новом контексте, явившемся результатом стремительного развития средств массовой коммуникации. Примечательно, что концепция "культурного материализма" возникает в ситуации (1958), которую У. и многие другие британские интеллектуалы характеризовали как "переходную" для Великобритании. Что касается нашего сегодняшнего осмысления культурной реальности, то в нем, по мысли У, невозможно четко развести идеи сегодняшнего и вчерашнего дня. Как считает У, мы все еще продолжаем смотреть на культуру глазами ученых 18 века - так велико было их влияние на формирование общей парадигмы в исследовании феноменов культуры и социума, и это видение, безусловно, "классовое" - современное понимание термина "культура" несет на себе печать аристократического представления о культуре, в результате чего культура неизменно ассоциируется с философией, искусством, литературой, наукой (то есть теми сферами деятельности, где традиционно главную роль играли представители господствующего класса). Не все эти представления сохранили свою значимость, но в меняющемся контексте нашего повседневного опыта мы вновь и вновь возвращаемся к ним. В оценке "культурного прогресса" У. полагает необходимым делать скидку на различие между высокообразованными теоретиками, для которых теория - это такая же культурная реальность, как и все остальное, и обычными людьми ("массой"), погруженными в эмпирию их обыденной жизни. Последние осмысливают их культурное бытие не в контексте теоретических изысканий, а прежде всего в контексте неких традиционных, стереотипных представлений людей их круга. У ученого человека может сложиться нечто вроде мании величия, когда он начинает переносить теоретические конструкты на реалии окружающей его жизни, при этом, как правило, будучи замкнутым в "башне из слоновой кости", интеллектуал (в том числе и марксистской ориентации) игнорирует огромный, эмоциональный и интеллектуальный опыт "масс". Так, интеллектуал склонен считать, что качество жизни возрастает с углублением и развитием таких форм культуры, как театр, живопись, музыка. А между тем общее качество жизни возрастает потому, что изменяются другие сферы деятельности, также являющиеся разумными, творческими и познавательными: например, искусство садовников, рабочих-металлургов, ткачей, не говоря уж о политиках и экономистах. Скрытое презрение высокообразованного человека к этим и многим другим видам человеческой деятельности обнаруживает методологические, познавательные границы "наблюдателя", анализирующего процессы культурной жизни. Это противоречие (в смысле противопоставления интеллектуальной элиты и масс) тем более очевидно, если вспомнить, что общая тенденция культуры - и в последнее столетие особенно - такова, что грамотность, образованность перестала быть чем-то исключительным, как это действительно было, например, в 18 в. И, следовательно, вкусы и мнения масс сегодня должны восприниматься вполне серьезно. В этом смысле, как считает У, отдельные интеллектуалы больше не задают некую культурную, образовательную планку для всего общества - все культурное производство (газеты, книги, кинофильмы) ориентировано уже не на малочисленную группу образованных и имеющих досуг людей, а для социального большинства, которое, читая газеты, например, желает узнать не только последние новости, но и последние сплетни (тем самым У. предлагает относиться, например, к сплетням не как к уделу безграмотных, ограниченных людей, живущих интересами своего окружения, а как к феномену, занимающему свое место в иерархии общественных интересов и олицетворяющему специфическую форму коммуникации в повседневной жизни многих людей). Таким образом, У. формулирует новую задачу для интеллектуалов, работающих в парадигме "культурных исследований": нужно покинуть "башню из слоновой кости" и попытаться приспособить свое образование и свою научную деятельность к более широкому контексту повседневной культуры, культуры народных масс. Нужно отказаться от высокопарного мнения, сформированного в свое время теоретиками Франкфуртской школы, о том, что господствующая культура масс - это культура низкого вкуса и ширпотреба, а также от стереотипного разделения всех людей на интеллектуалов, формирующих высокие стандарты жизни, и на "всех прочих", то есть толпу. Тем более что сами интеллектуалы посредством образовательных институций принимают активное участие в формировании этой культуры и в процессе образования тех самых масс, а образование в целом сегодня тесно связано с развитием и внедрением новых технологий. Поэтому, по У, вряд ли в настоящее время уместно продолжать говорить о наличии необразованных и "малокультурных" масс. Границы между образованным и необразованным человеком на сегодняшний момент размыты: наличие высшего образования здесь критерием не является. Культура переопределяется не только в университетской аудитории, а буквально на улице, в каждой квартире - слишком сильно изменилась наша повседневная жизнь и окончательно исчезла ясность, что же считать "культурным" и "культурой". При этом все социальные группы предстают как участники большой игры за переопределение самого понятия культуры. Итак, в рамках "культурных исследований" мы должны, с точки зрения У, отказаться от традиционных стереотипов мышления, от шаблонных делений на высокое и низкое искусство, от противопоставления интеллектуала и массы, технологии (цивилизации) и культуры. В этом аспекте У специфическим образом демонстрирует свою приверженность марксистскому подходу: общество нужно изучать в целостности способа жизнедеятельности всех его индивидов. У, вслед за Р.Хогартом и Э.Томпсоном, обращается к исследованию такого культурного феномена, как культура рабочего класса, - наиболее проблематичного в плане идентификации как в Англии, так и в других странах. Именно в связи с процессами американизации и массовизации британской культуры английские теоретики (и У в частности) обратились к изучению исчезающей, на их взгляд, культуры британского рабочего класса. Правильнее было бы сказать, "невидимой" культуры, ибо, с точки зрения "высоколобого" представления о культуре (как синтезе философии, литературы и искусства), пролетарская культура не вписывается в понятие культуры, поскольку она не репродуцирует и не культивирует вышеозначенные виды деятельности. У. не считает возможным отождествить культуру рабочего класса с художественным и литературным творчеством отдельных представителей рабочего класса (согласно У, рабочие писатели и художники для своего класса выглядят, скорее, диссидентами или изгоями). Культура же рабочего класса в настоящее время определяется прежде всего политикой масс-медиа, хотя нельзя считать, что продукция средств массовой коммуникации заранее планируется и создается в расчете на такого потребителя, как "пролетариат". Показательно, что при этом, по мысли У, рабочий класс не принимает участия в этом производстве культуры для себя такова одна из закономерностей классового общества, в котором доминирующая идеология воспроизводится путем создания и навязывания культурных ценностей одним классом другому. В результате культуры подчиненных классов оказываются вне традиции. Традиция же всегда селективна, то есть она отбирает одно и оставляет в забвении другое, и, как правило, этот процесс селекции происходит не без участия господствующего класса и согласно его идеологии. Впрочем, как полагал У, отношения между культурной традицией и сменой политической власти (то есть появлением нового господствующего класса) не однозначны. То есть нельзя сказать, что каждый новый господствующий класс вправе ожидать от культуры, что она будет изменяться вместе с ним и согласно его интересам. В связи с этим У. задается следующим вопросом: как и почему происходит переоценка культурного наследия, когда к власти приходит новый класс? Или - до какой степени культура как консервативный механизм способна сопротивляться новым идеологиям? Первое основание для такого "сопротивления", согласно У, - это язык, который остается таким же, даже если власть изменилась. Остаются и предрассудки в отношении "правильного", в нормативном смысле, языка. В любом обществе (в Англии в том числе) существуют некие стандарты правильной речи, и хотя повседневный разговорный язык изобилует всякими неправильностями (типа двойного отрицания), масс-медиа и образование все еще опираются в своей практике обучения или воспитания на критерии правильного, или чистого, языка. У. считает, что этот стандарт культивировался и создавался представителями правящей элиты на протяжении многих веков. Подобный предрассудок в отношении чистого языка не так-то просто преодолеть, пусть даже все общество говорит на "неправильном", с точки зрения нормы, языке, - прежде всего потому, что это представление поддерживается национальной классической литературой и выстроенной системой преподавания национальных языков в школе и других образовательных учреждениях. Таким образом, оказывается, что, с одной стороны, язык - это простейшее средство увидеть границу между классами (не случайно именно в Англии идея Волошинова о "многоакцентности" как идеологическом феномене пришлась особенно кстати), а с другой стороны, язык - это важнейший фактор консервативности культуры и ее медленного реагирования на новые реалии в политической власти. Возвращаясь к вопросу о том, что же такое культура рабочего класса, У. делает вывод: это не пролетарское искусство или специфический язык, это скорее совокупность коллективных анонимных представлений, которые поддерживаются существованием определенных культурных институтов, манер и привычек поведения, норм морали, психологических установок и т.д. Культура рабочего класса основана на идее community (общины, общности), и в этом смысле она противостоит культуре буржуазной как культуре индивидуального творчества. Согласно У., буржуазная культура - это совокупность индивидуальных идей, произведений, текстов и индивидуалистического поведения и способа мышления. Идея общинности включает в себя принцип служения интересам общества и принцип солидарности. Индивидуализм же и порождаемая им иллюзорная независимость от общества всегда противостояли идее общественного служения. Идеал общинности предполагает согласованность действий, взаимную ответственность (круговая порука), готовность к компромиссу и уважение авторитета (власти вообще). Общинность воспитывает team-spirit (командный дух). Правда, в конечном счете община рассматривает своих членов просто в качестве функций. При этом, по мнению У, член общины воспринимает интересы общины как свои собственные интересы. Причем общинность таит в себе опасности и другого рода - это весьма репрессивная и консервативная ментальность, сохраняющая свою силу в течение долгого времени. Тем не менее идея общинной солидарности является, как полагал У, реальной основой социума как такового. Это одно из древнейших, наиболее архаичных явлений, начиная с первобытной культуры (вспомним идеи Дюркгейма об общественной солидарности). Возможно, отмечает У, что только наличие, сохранение этого древнего чувства солидарности скрепляет столь сложно организованные и дифференцированные общества, как современные капиталистические. В силу своего коллективного существования в повседневной жизни и труде рабочий класс с момента своего существования никогда не производил культуру в узком смысле этого слова. То, что он создавал, это коллективный демократизм - будь то в рамках профсоюзов, социалистических партий или кооперативного движения. Эта культура, не будучи культурой в привычном смысле слова, представляет собой, по мысли У, весьма творческую и знаменательную форму деятельности. И, прежде всего, культура рабочего класса выполняет очень важную, спасительную функцию, стабилизируя общество и не позволяя ему распасться на мельчайшие атомы. Растущая специализация производства и социально-культурное расслоение скрепляются этой общинной культурой. Распадающаяся на глазах общинность капиталистического социума нуждается сегодня в обновлении и укреплении. У. считает, что в связи с этим, по мере осознания необходимости созидания общинного духа, необходимо, чтобы были услышаны, учтены самые разные мнения, ценности, позиции, какими бы они разными не были (например, мнения этнических и сексуальных меньшинств, разных классов и социальных слоев, женщин и мужчин, молодежи). На этом основании культура действительно, наконец, станет демократичной и общей, преодолев границы только буржуазной или только рабочей культуры. В общем, пафос концепции У. (который сегодня выглядит несколько утопическим) вполне очевиден: культура, демократия, индустриальное общество должны развиваться как единый организм. Кроме того, методологический смысл этой идеи состоит в том, чтобы перестать рассматривать историю культуры только в свете истории определенных доминирующих в политическом или интеллектуальном плане культур, высвечивая одни (например, культуру французской аристократии 18 в.) и не замечая, игнорируя другие, существовавшие в то же время и в том же месте, но оставшиеся невидимыми (будь то культура рабочего класса или субкультуры геев и лесбиянок). В этом контексте особенную актуальность, по мысли У, приобретает проблема "документирования опыта" - таким образом можно попытаться запечатлеть скрытые от глаз общества жизненные миры и рассказать "различные истории", выявить частные и предельно конкретные аспекты культурного процесса. Категория "опыта" позволяет учитывать в исследовании различные точки зрения и тем самым открывать множественность культуры, ее полифоничность и гетерогенность. Необходимо знать, как люди воспринимают и каким образом выражают опыт своего существования при определенных обстоятельствах, на которые налагают отпечаток различные социальные и культурные факторы. Категория личного опыта исследователя и исследуемого и репрезентация этого опыта в академическом дискурсе (отличительной особенностью которого является попытка стереть следы субъективности в научном тексте) в какой-то момент стала чуть ли не доминирующей темой в "культурных исследованиях". Теоретики "культурных исследований" во многом опираются на осмысление собственного опыта существования в культуре. У. одним из первых сформулировал эту проблему, попытавшись артикулировать собственный опыт пребывания "по краям" или на границе двух различных миров, к которым он по происхождению и по профессиональной деятельности имел самое непосредственное отношение (рабочая среда и академическая сфера, политика и интеллектуальная деятельность, валлийская и британская культуры). Следует, однако, заметить, что избыточное обращение к Себе и выдвижение опыта на первый план у У. (стремившегося понять, как его собственный опыт влияет на интерпретацию социального текста) для многих теоретиков (особенно структуралистской и постструктуралистской ориентации) неприемлемо: иногда такая позиция производила впечатление эпистемологической наивности, поскольку отсылка к личному опыту в своей основе является попыткой закрыть глаза на идеологическую детерминацию обыденности и "здравого смысла" или подмену опыта теорией, ибо между самим опытом и высказыванием о нем находится текст, а где текст, там и идеология. (См. также Культурные исследования.)