Владимир Дружинин - Завтра будет поздно

• Название: Завтра будет поздно
• Автор: Владимир Дружинин
• Жанр: О войне

Необычна профессия героев остросюжетной повести "Завтра будет поздно". О днях войны, о мужестве советских офицеров, осуществляющих идеологическое воздействие на солдат немецкой армии, рассказано в этой повести.

---

Было немного стыдно стоять на дороге и провожать глазами машину. Опасность большая. Иначе Коля не оставил бы нас тут. Дверцу он открыл, чтобы можно было выпрыгнуть, если машина начнет падать. Но успеет ли он? И куда прыгать?

Ломались, проваливались, сыпали на лед труху хлипкие доски, кроваво-рыжие на изломе. Обнажался переплет балок, тоже подточенных гнилью. Коля рассчитал точно: машина двинулась по ним, как по рельсам. Но вот путь все уже. Взрывом авиабомбы перекрытие вырвано до середины, надо податься влево, еще влево…

Прыгать некуда, разве что в реку. В полынью. С многометровой высоты. Перила снесены, звуковка идет по самому краю.

Мост отчаянно трещит. Кажется, наступил его конец. Сейчас немного отделяет машину и водителя от гибели – какой-нибудь дюйм. Правее, Коля, хоть чуточку правее! Я вижу, как задние колеса порываются уйти от карниза, но срываются, откатываются опять влево. Машина уже не двигается. Левое колесо повисло над пропастью, оно судорожно вертится, и я с ужасом думаю о том, что будет, если оно перестанет вертеться…

На миг все ушло из глаз, кроме того отчаянно кружащегося, мокрого, отмытого талым снегом колеса. Машина напряглась, стонала. Вот-вот ее силы иссякнут, и тогда…

Я зажмурил глаза, и как раз в это мгновение колесо поднялось на балку. Снова с ледяным звоном захрустело дерево. Машина двинулась.

Через пять минут мы добрались до машины. Я стал приводить в порядок вещи, сдвинутые качкой на мосту и сброшенные на пол кузова. Чувство у меня было такое, словно я вернулся в родной дом.

"Мы целы, целы, черт побери!" – пело внутри, хотя опасности подвергался один Коля. Таково слияние судеб у друзей на войне. Даже тряска в родной машине была хороша. Радовало все: и печурка, помятая в одном месте осколком, и сияние приборов, и мешки с сухим пайком – хлебом, гречей, фасолью, мукой – на полочке под самым потолком.

Шабуров молча осматривал усилитель. Я не выдержал.

– Сегодня он заслужил орден, – сказал я. – Честное слово! Талант наш Колька!

– Парень золотой! – отозвался Шабуров. – И мог пропасть ни за что! Из-за гастролей этих… Из-за проклятой чепухи… Люди воюют, а мы тру-ля-ля… Фрицев потешаем…

Я смешался. И вдруг в памяти ожило недавнее: Шабуров порывается сесть в машину…

– Однако если бы не майор, – сказал я, – вы бы поехали вместе с Охапкиным.

– Ах, вот вы о чем!.. Так я ради него, чудака… Оказать помощь в случае чего… И вообще, – голос его стал резче, – не обо мне речь. Меня-то все равно, можно считать, нет.

Он опустился на ларь рядом со мной. Нас подбрасывало на выбоинах, сталкивало, он дышал мне табаком в лицо.

– Очень просто нет, – повторил он. – Оболочка одна… Вот как они…

Он смотрел в окно. Там, качаясь, проплывал редкий лес, и на талом снегу среди нетронутых, свежих березок лежали убитые. Наши убитые.

– Наступление, – услышал я дальше. – А им уже все равно. Вот и я… Ну, доедем до Берлина! – крикнул Шабуров и сжал кулаки. – Мои-то не воскреснут…

Видение за окном уже исчезло. Лес прошел гуще, черным пологом задернув мертвых. Шабуров все смотрел туда.

– У каждого потери, – жестко перебил я, так как очень боялся, что Шабуров разрыдается. – У меня отец умер в блокаду. А мы все-таки существуем и должны существовать.

"Меня нет", – повторялось в мозгу. Эти слова неприятно кололи. Потом протест сменился жалостью.

Жить на войне трудно. И надо, чтобы человеку было чем жить на войне. Шабурову нечем, и это страшно. Пожалуй, это самое страшное на войне. Он мог бы жить местью, если бы ему дали гранату, поставили к орудию…

– Ну, снова рапорт напишу. Что толку! Уперся майор, как… Ничего, я добьюсь!

Что-то новое шевельнулось во мне.

– Правильно! – сказал я. – И добивайтесь, коли так. Меня-то майор не послушает, а то…

Он схватил мои руки.

– Нет, нет!.. Не понимаете вы… Он всегда со смехом к вам: писатель мол… А по сути – уважает вас.

– Ладно, – сказал я, отвечая на пожатие – Ладно… Я все, что могу…

До сих пор я был на стороне Лободы. Сейчас я уверял себя, что Лобода несправедлив к Шабурову.

А Лобода тем временем беседовал в шоферской кабине о Охапкиным. Чаще доносился глуховатый, иногда срывающийся тенорок Коли, он что-то с воодушевлением рассказывал майору.

Окно темнело, близился час ужина. Я обдумывал, как лучше завести разговор с майором о Шабурове. Но все сложилось по-другому. Мы въехали в Титовку.

Эта лесная деревушка не упоминалась в сводке боевых действий. Известна она стала только тогда, когда наши вошли в нее и увидели догорающие костры на месте домов.

Теперь костры погасли. Они лишь дымили кое-где. Тянуло гарью, и к этому примешивался еще какой-то запах, тошнотворный, сладковатый. Я ощутил его, как только вышел из машины. Из мрака вынырнул коренастый белесый лейтенант в угловатом брезентовом плаще.

– Вижу, машина ваша… – сказал он, переведя дух. – Генерал Лободу ищет.

Он увел майора куда-то в темноту, наполненную скрипом орудийных колес, хлюпаньем шагов.

– Ряпущев, адъютант генерала, – сказал Шабуров. – Николай, рули-ка подальше.

Сладковатый запах настигал всюду, вся сожженная Титовка дышала им.

Шабуров мрачнел. Мы догадывались, отчего такой запах. Коля, отпросившийся разузнать, сообщил: на краю деревни сгорел сарай с людьми. Фашисты заперли жителей Титовки, не успевших убежать в лес, и подпалили.

– Наш майор там, – сказал Охапкин. – Он в комиссии, акт пишут… Там одна женщина с ума сошла. – Глаза Коли округлились. – Сына сожгли.

Обычно Коля вечером, перед сном, читал, шевеля губами, затрепанный томик рассказов Чехова и поминутно спрашивал у меня значение загадочных слов: "акции", "исправник". Сегодня ему не читалось. Он покопался в моторе, потом подсел ко мне.

– По-немецки хощу ущиться, – заявил он. – Товарищ лейтенант, поущите меня.

– Зачем тебе?

– А я бы им сказал, чтобы не смели… Найдем, кто это сделал, так плохо будет.

Я взглянул на Шабурова. Он желчно кривил губы.

– Мы предупреждали, Коля, – ответил я.

И объяснил ему: решено привлекать к ответу военных преступников поджигателей, грабителей, палачей.

Майор вернулся ночью. Впопыхах выпил кружку чаю, от оладий, разогретых Колей, отказался. Некогда. Надо ехать в Вырицу, на новый КП, куда сейчас перебирается и наше хозяйство.

– Генерал приказал срочно дать листовку, – прибавил он. – Об этом… Ох мерзавцы! – Он зажмурился. – Это все-таки нужно видеть, писатель. Ну, в добрый путь!

Он простился с нами и выбежал.

На ночлег мы стали на сухом, свободном от снега пригорке, среди елей. Ветер теребил их, на крышу звуковки падал дождь, минутный весенний дождь. А запах из Титовки все еще чудился мне. Он словно сочился в машину, И, закрыв глаза, лежа на своем ларе, я видел мысленно то, чего не успел увидеть в Титовке.

Среди ночи мы вскочили.

Что-то огромное, оглушающее разбило сон, машина качалась, большая еловая ветка мягко и грузно легла на крышу, потом соскользнула на землю, царапнув по стеклу.

Похоже, немцы из дальнобойных на ощупь обстреливали дорогу. Мы оделись, но взрывы уже заглохли, противник переносил огонь.

Утром Охапкин, прежде чем сесть за руль, развернул новую карту, еще чистую, не тронутую цветными карандашами. Ленинградская область вот-вот кончится, начнется Псковщина. Где-то там, в болотистых лесах, – отступают солдаты и офицеры немецкой авиаполевой дивизии.

К обеду мы нагнали воинскую часть, которая только что завершила прочесывание леса. Бойцы отдыхали, сидя на пнях, на поваленных стволах у походных кухонь. За соснами чавкали топоры, вонзаясь в сочную древесину.

Саперы чинили мост. Мы сыграли им несколько пластинок. Нам захлопали.

– Еще венок сплетут, – язвил Шабуров. – Офицерам патефонной службы.

Убрав пластинки, он достал из планшетки блокнот и старательно, крупным, ровным канцелярским почерком написал очередной рапорт Лободе.

К нам постучали. Вошел капитан в казачьем башлыке, откинутом на спину, в кубанке, сдвинутой на затылок, – знакомый мне командир разведроты.

– Здравия желаю! – весело возгласил он. – Уши болят от вашей музыки. Ох, сила! У вас "Очи черные" есть?

– Никак нет, – сурово отрезал Шабуров.

– Жаль. Замечательная вещь! Добре, я Кураева сначала к вам направлю, прибавил он неожиданно. – Может, почерпнете что-нибудь.

– Отлично, – ответил я, усвоив лишь то, что увижу сейчас Кураева.

– Штабной драндулет фрицевский, – сказал капитан. – В воронке застрял. Гитлер капут! – Он засмеялся.

Вскоре к звуковке приблизился конвой – три наших солдата во главе с сержантом Кураевым – и двое тощих пленных в зеленых шинелях. На одном шинель была длинная, чуть не до пят, у другого едва прикрывала колени. Кураев поздоровался без тени удивления. Будто именно сегодня, в этот час он ждал встречи со мной.

Шофер и писарь сдались добровольно. Завидев наших пехотинцев, они вышли из машины и, крича: "Гитлер капут!", подняли руки. В машине оказались бумаги. Кураев и солдаты набили ими вещевые мешки.