Хорхе Семпрун - Нечаев вернулся

• Название: Нечаев вернулся
• Автор: Хорхе Семпрун
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94145-072-9

Роман «Нечаев вернулся», опубликованный в 1987 году, после громкого теракта организации «Прямое действие», стал во Франции событием, что и выразил в газете «Фигаро» критик Андре Бренкур: «Мы переживаем это „действие“ вместе с героями самой черной из серий, воображая, будто волей автора перенеслись в какой-то фантастический мир, пока вдруг не становится ясно, что это мир, в котором мы живем».

---

— Спросим у Зильберберга, — примирительно пробубнил Даниель Лорансон. — В чем в чем, а в Платоне он дока.

— Наш Эли дока во всем: и в Платоне, и в остальном!

А то сентябрьское утро 1977 года, продолжал вспоминать Сергэ, совпало с «Диадой», праздником Каталонии, днем провозглашения ее национальной автономии. Сотни тысяч людей прошли колоннами по улицам Барселоны. Жюльен долго шел вместе с толпой, разделяя со всеми общую радость победы без баррикад, уверенность в будущем без катаклизмов. Слушал их песни, скандируемые лозунги, выкрики, смех. Он смотрел на лица, позволяя этой человеческой реке нести себя, отдавшись прокатывавшимся по ней приливным волнам радостного энтузиазма.

— Весь наш политический опыт, старина Нечаев, — убеждено говорил он Лорансону, — вся идеологическая структура нашего видения мира основаны на радикальной критике демократии, к которой всегда прилепляют определение «формальная». Или «буржуазная». Суть ленинистской стратегии — в одном этом, и не более, ее теоретиков волнует только то, как лучше разрушить представительную демократию. Все остальное — только маневрирование, временные отступления, военные хитрости и дымовые завесы, когда общее сражение переходит в стадию мелких позиционных стычек. Конечно, в компартиях всегда есть течение, принимающее всерьез фразы о тактическом отступлении и пытающееся вывести из них какую-никакую демократическую стратегию. Но эти движения обновленцев всегда в конечном счете душит само партийное руководство. В славное времечко Сталина и Мао их периодически попросту истребляли, делая козлами отпущения при очередной смене курса. Недавние отступления от ленинизма в западных партиях свидетельствуют не о том, что там взялись за ум, а только об их упадке и отходе самого рабочего класса развитых демократических стран от этого вероучения. Впрочем, все это отнюдь не улучшает их положения: с тех пор как перспективы социализма перестали зависеть от национальных движений, а связываются исключительно с советской мощью, местные партии потеряли какой-либо шанс влиять на деятельность своих парламентов… Теперь, когда нет Коминтерна, только КГБ остался посредником между СССР и революционными движениями… И именно здесь мы снова упираемся в проблему терроризма…

Даниель только кивал в знак согласия:

— Блистательно! Прекрасная передовица, милейший… Твой будущий доклад получит высшую оценку!

Он вдруг насторожился и прислушался: трубач выдал сольную партию в «Big Butter and Egg Man».

— Черт подери! — прошептал он. — Да это настоящий фестиваль старинных хитов Армстронга!

— Но почему же именно Франция становится их главной целью? — спросил Сергэ.

Лорансон проглотил пятую порцию виски.

— Потому что, несмотря на блистательную видимость, это самое слабое звено в цепи империализма, — ответил Даниель. — Прежде всего эту кажущуюся мощь поддерживают ее ракеты и бомбы, хотя в современных условиях они способны производить впечатление только на самих французов. А потом, она еще почитает себя важной силой на Ближнем Востоке, забывая, что сейчас уже не времена лорда Керзона, успешно стравливавшего друг с другом арабские или исламские государства. И еще Франция воображает; будто может безнаказанно продавать Ираку ракеты «воздух — земля», расточать слова благоволения Ирану, улыбки Израилю и бить челом Асаду, и не замечает, что стала заложницей шиитского ислама. Нужна немалая смелость, чтобы вылезти из этого клубка колючей проволоки! С другой стороны, поскольку Франция стала в военном отношении самой сильной европейской державой, она превратилась в главного противника СССР. И в годы противостояния, и в период сколь угодно долгой разрядки. Во время разрядки — именно потому, что наступательные ядерные силы Франции останутся камнем преткновения при договорах между Москвой и янки. А также между НАТО и странами Варшавского пакта. Короче, даже если КГБ тут ни при чем, СССР не может не смотреть благожелательно на любое ослабление Франции вследствие подвигов восточных террористов, хотя для виду всякий раз не преминет показать, что понимает нас и всячески нам сострадает.

— Тебе обязательно нужно приехать в Аскону! — воскликнул Жюльен. — Нам о стольком надо бы переговорить!

— Так ты отправляешься в Аскону трепаться или трахаться? Ты спишь со своей любимой женщиной или ограничиваешься восхищенными взглядами?

— Ну, трахать ее я тоже буду! По крайней мере, надеюсь!

— Заметь, Жюльен: я прекрасно понимаю, что можно любить женщину до безумия и ни разу не спать с нею… Самой большой любовью в моей жизни была и навсегда останется женщина, которую я видел всего десять минут на вокзале в Савоне… Я даже имени ее не узнал… «Я потерян тобою, мне неведомо, где ты. Как тебя б я лелеял, о, знавшая это!»

— Браво! — отреагировал Жюльен. — Прошло целых двенадцать лет, а ты еще помнишь те стихи Бодлера, которыми тогда пичкал нас Эли…

Но Лорансон напомнил, что Жюльен еще не досказал свою барселонскую историю.

В тот день среди испанской толпы Жюльен почти физически ощутил, как универсальны ценности демократии. То, что он вновь открыл для себя, шло отнюдь не только от головы и вовсе не показалось ему откровением. Просто в едином тигле наконец сплавилось то, что уже долго копилось, разрозненные мысли пришли в необходимый порядок.

— Во всяком случае, я тогда понял, — объяснял он Лорансону, — что каталонское самоопределение, как бы ни были заурядны представления тех, кто его добивался, способствовало умиротворению Испании, где разнородность и разношерстность устремлений обогащались универсальностью демократических принципов. И напротив, баскское движение, основывающееся, по сути, на тоталитарном варианте того, что Руссо называл «человеческим договором», в борьбе с демократией обедняет себя до полного идиотизма и мракобесия, превращая терроризм в своего рода мистическое действо, а на самом деле просто в мистификацию своей подлинной сути.

— А у меня такое же просветление наступило не в Барселоне, а в Иерусалиме! — одобрительно кивнул Лорансон. — И помогла мне книга: эссе Оруэлла «Лев и Единорог».

— Оруэлла? Теперь мне понятно, почему ты носишь такие насквозь британские усики времен колониальных войн. Ну-ка расскажи! Что там было в Иерусалиме?

Но Даниель Лорансон жестом отмел любые вопросы:

— Подождем до Асконы. Надо же что-то оставить и для тамошнего нашего сидения…

Он еще не знал, что Сапате осталось жить всего несколько часов. Не ведал, что не поедет в Аскону и не сможет рассказать Жюльену, о чем беседовал с Иегудой Авирелем в его иерусалимской библиотеке.

Пока что Даниель поднял голову и снова прислушался:

— Ты слышишь, старина, что он делает? — мотнул он головой в сторону эстрады.

Неизвестный им музыкант заиграл соло из «Cornet Chop Suey».

И они оба дослушали его, отбивая такт сплетенными над столом руками.

Жюльен Сергэ открыл глаза и взглянул на воды озера Маджоре, матово блестевшие до самого горизонта под лучами заходящего солнца.

Затем он перевел взгляд на запад, туда, где начиналась долина Маджиа.

Он находился в Асконе, близ Локарно, там, где некогда Бакунин проводил зимние месяцы.

Снова и снова ему приходили на память слова из нечаевского «Катехизиса»:

«Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все то, что способствует торжеству революции, безнравственно и преступно все, что мешает ему. Разумеется, он не должен ожидать какой-либо жалости к себе. Каждый день он обязан быть готовым умереть. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью — революцией».

Молоденькая гостиничная служанка подбежала к нему: его звали к телефону.

Пять часов. Предстоял разговор с Даниелем Лорансоном.

X

Небо расчистилось, и уже издалека можно было разглядеть почти весь Париж.

Даниель Лорансон набрал номер отеля в Асконе, поглядывая в окно гостиной. Где это? Кажется, у Гюго: «…и равнина упирается в Молиньон и Сен-Лё». Там еще что-то было о «голубом небе»…

И здесь в окне голубело декабрьское небо. Как у Виктора Гюго. Далеко простирались точеные профили парижских дворцов, Сакре-Кёр белел как сахарная голова, а серый раструб Эйфелевой башни лениво уходил в вышину.

Аскона откликнулась женским голосом с жестковатым немецко-швейцарским акцентом. Он попросил к аппарату Жюльена Сергэ. Ему ответили, что господин Сергэ ожидал звонка и его сейчас пригласят.

Цюрихский акцент — это серьезно!