Юрий Макаров - Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917

• Название: Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917
• Автор: Юрий Макаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1951

Юрий Владимирович Макаров служил в лейб-гвардии Семеновском полку — одном из старейших воинских формирований русской армии, стяжавших славу на полях сражений. В своих мемуарах он обозначил важнейшие вехи в истории Семеновского полка в последний период его существования — с 1905 по 1917 год. Это объективный беспристрастный, но глубоко личностный рассказ о жизни и быте русского офицерства, прежде всего его элиты — гвардейцев, их традициях и обычаях, крепкой воинской дружбе и товариществе, верности присяге, нравственном кодексе офицерской чести. Автор создал колоритную панораму полковой жизни в мирное и военное время, яркую портретную галерею типичных представителей русского офицерства — от подпоручика до свитского генерала. Особенная историческая ценность работы состоит в уникальных сведениях, которые ныне малодоступны даже для историков. Подробно описана внутренняя жизнь городского и лагерного офицерского Собрания. Немало страниц посвящено культурной жизни Петербурга-Петрограда начала XX века.

---

Лагерь стоял в березовой роще и издали, да и вблизи, был очень красив. Перед ним, от Преображенцев и до Финляндцев, версты на две, тянулась широкая, шагов в 20, утрамбованная и обильно посыпанная песком дорога, носившая название «передней линейки». Содержалась она в безупречной чистоте и бросить на нее бумажку или окурок, был проступок. Отношение к этому месту было приблизительно такое же, как у моряков к «шканцам» на военном корабле. Ездить по ней в экипаже было, разумеется, строжайше запрещено. Верхом же проезжать по всей ее длине имели право только царь, очень высокое начальство и дежурный по войскам лагерного сбора, т. е. лица, которым по уставу вызывался полковой караул. По середине каждого полка, немного отступя вглубь, позади передней линейки, находилась также обильно посыпанная песком площадка, а на ней стояли две палатки. В одной помещался полковой караул, а в другой дежурный, или помощник дежурного по полку. Между этими палатками, на особой стойке, одетое в клеенчатый чехол, полулежало полковое знамя. Около знамени всегда стоял часовой. На передней же линейке, на флангах каждого полка, под деревянными «грибами», имевшими назначение защищать от солнца, дождя и непогоды, стояли дневальные при тесаках. От сильного косого дождя грибы эти, конечно, не защищали, и когда такой дождь начинался, дежурный но полку приказывал:

— Надевать шинеля в рукава.

Начиналось обыкновенно с правого фланга. Преображенские дневальные начинали орать:

— Преображенского полка дежурным дневальным надеть шинеля в рукава!

Наш дежурный повторял приказание, и та же музыка начиналась у нас. От нас перекатывалась в артиллерию, потом к Измайловцам, потом к, Егерям и так дальше по всей линии. Никому не хотелось одеваться первому и все равнялись на соседа справа. И случалось иногда так, что покуда докатится приказание с правого фланга на левый, от Преображенцев до Финляндцев, капризный ингерманландский дождь возьмет да и перестанет. На эти случаи самое практическое было бы для дежурных и дневальных завести клеенчатые плащи, но до этой реформы у нас тогда еще не додумались.

Сразу же за передней линейкой начинались квадраты солдатских палаток. Палатки по традиции были белого цвета («наши матки — белые палатки») и представляли из себя довольно комфортабельное жилище. Четырехугольник шагов по шести с каждой стороны, был обнесен земляным валом, снаружи обложенным дерном. Внутри по трем сторонам земляные нары, устланные досками. На полу также доски. Посередине толстый шест, поддерживающий верх палатки. Он настолько высок, что около него даже такие крупные люди, как у нас, могли стоять во весь рост. Кругом шеста стойка для винтовок. Население каждой палатки 10–12 человек. Из-за всяких командировок, в лагери полк выходил обыкновенно, имея в каждой роте не больше 70–80 человек, а потому и палаток на роту редко бывало больше восьми. Внутренность палаток, содержалась в большой чистоте. Воздух в них был чист, по возможности. При густоте населения, в ночное время, спасали открытые полы и благодатный ветерок. Сразу же за солдатскими палатками располагались помещения фельдфебелей. В некоторых ротах это были тоже палатки, но оборудованные более комфортабельно. У хозяйственных ротных командиров фельдфебельские помещения были балаганчики из досок, с кроватью, столом и двумя стульями. Такие же балаганчики рядом служили канцелярией. В них помешались ротные писаря. В некотором отдалении от фельдфебелей, уже в березовой роще, были устроены солдатские души и находились малые удобства. Эти последние содержались в такой безупречной чистоте, что присутствие их не ощущалось и не обонялось даже при ветре. Самое большое, это изредка дохнет дезинфекцией. Большие удобства помещались далеко позади, в самом конце лагеря, за конюшнями.

Тыл палаточного расположения — березовая роща, изрезанная дорожками, усыпанными песком, шла вглубину еще шагов на полтораста и упиралась в широкую шоссейную дорогу, которая шла параллельно передней линейке и резала главный лагерь по всей его длине. По другую сторону этой дороги тянулась линия офицерских бараков. В каждом полку бараки были разного типа. У Преображенцев и Измайловцев в русском стиле, с гребешками и с петушками, у первых выкрашенные в темно-красную краску, у вторых в белую. В том же стиле выдержаны были и их лагерные собрания. Наши офицерские бараки никакого стиля не имели и, в противоположность нашему отличному лагерному собранию, были вовсе непрезентабельны. Каждый барак представлял из себя маленький деревянный домик с терассой. Домики делились на две половины и из каждой половины дверь выходила на терассу. Так как один офицерский барак полагался на роту, то одна его половина предназначалась ротному командиру, другая — двум младшим офицерам. У ротного было три комнаты: кабинет, спальня и маленькая каютка для деньщика. У младших офицеров по комнате и такая же каютка для двух деньщиков. Кроме парадного входа, через терассу, на каждой половине было еще и черное крыльцо. Им главным образом и пользовались все обитатели барака, чины офицерские и нижние. Впрочем, никогда не случалось, чтобы наши офицерские бараки были населены, как им это полагалось. Офицеры постарше через два лета в третье имели чуть-что не законные права на трехмесячный отпуск. Были полковники и капитаны, которые умудрялись получать отпуск каждое второе лето. Все они на летний сезон разъезжались по своим имениям или по заграницам, т. к. отпуска в полку давались легко. Во время лагерного сбора в ротах зачастую оставалось по одному офицеру и при таких условиях жаловаться на тесноту в бараках нам не приходилось. Мебель в бараках была собственная офицерская. Свозили туда обыкновенно все то, что уже не годилось на городских квартирах. Кровати у всех были городские и обыкновенно с пружинными матрацами. Почти всюду в бараках имелись письменные столы, диваны и мягкие кресла. Попадались бараки с кушетками, зеркальными шкафами и даже с коврами. Вообще суворовского спартанства там, нужно сознаться, не наблюдалось. Каждый старался устроиться поудобнее. Бараки батальонных командиров, так называемые «полковничьи», были еще больше и еще удобнее и помещались в саду, против Собранья. Барак командира полка был деревянный домик в несколько комнат. Это была уже настоящая «дача», со всеми возможными удобствами. На содержание и ремонт офицерских бараков казна, по обыкновению, ничего не отпускала. Накопленный из офицерских вычетов, в мое время кажется по рублю в месяц, существовал «барачный» капитал. Из него и брались деньги на всякие покраски и починки.

За офицерскими бараками первой линии шла дорожка, а за ней, на некотором расстоянии, были построены огромные и солидные, на кирпичных столбах навесы, каждый вместимостью на 500 человек. Это были батальонные столовые и кухни. Каждый четырехугольник навеса делился на четыре части, по числу рот в батальоне, а посредине кухни с котлами. Около каждой кухни во время обеда и ужина работал свой кашевар, в белом фартуке и белом колпаке. Каждая из четырех рот располагалась в своем углу и все столы были покрыты толстым слоем белой лаковой краски. Мыли их часто горячей водой с мылом, а после каждого обеда и ужина протирали мокрой тряпкой, таким образом содержались они в самой идеальной чистоте. Столовых в полку было четыре, по одной на каждый батальон. Кроме своего прямого назначения, эти навесы-столовые служили и другим целям. В ненастную погоду под руководством офицеров и унтер-офицеров там производились занятия, «словесность», т. е. понятие об уставах, сборка-разборка винтовки и «грамотность». Спору нет, что до революции в России было много неграмотных, все же из поступавших осенью в роту 50–60 человек, совершенно неграмотных выходило не больше 10–15. Зато так называемых «мало-грамотных», которые могли читать только по печатному, с превеликой медленностью и «пальчиком водя», а когда пускались писать, то выводили чудовищные загогулины — таких было подавляющее большинство. По успешности их всех делили на группы и при первой возможности сажали их за буквари. Как общее правило, писать любили больше, чем читать. Это было занятие много занимательнее.

Для экономии, а главное для удобства, в лагерях чины надевали высокие сапоги только на строевые занятия и в наряды, а все остальное время разгуливали в «опорках». Полагаю, что военным объяснять, что такое «опорки», излишне. Ходить без фуражки или без пояса не позволялось, но при фуражке, при поясе, с застегнутым воротом и с ногами в опорках, вне службы, в лагерях солдат считался одетым по форме. В таком виде он мог предстать даже перед ротным командиром. В опорках строем роты ходили на обед и на ужин, причем по старой гвардейской традиции в четырех шагах перед ротой шел флейтист, игравший па дудочке.

Должен впрочем оговориться, что обо всех этих лагерных порядках я узнал на месяц позже, когда явился в полк на службу. Нас, свежевыпущенных офицеров, в первый год в лагерь с собой не взяли, я сразу же по представлении начальству и по зачислении в списки, отпустили в отпуск, так называемый «28-ми дневный». Этот традиционный, полагавшийся всем молодым офицерам после производства отпуск, давался, конечно, не для отдыха. В счастливом 19-летнем возрасте, чтобы отдохнуть вполне достаточно проспать без просыпу часов десять. Попечительное начальство установило его с целью дать папашам и мамашам возможность вдоволь насладиться лицезрением своего отпрыска в офицерской форме, а самим отпрыскам покрасоваться вообще, а перед знакомыми девицами в особенности. Свой 28-дневный отпуск я целиком провел в Ярославской губернии, где у меня жила мать, старший брат, председатель Любимской земской управы, двое дядей и одна тетка. Всех их нужно было навестить, иначе была бы горькая обида. Главная часть отпуска отводилась городу Любиму (3.000 жителей) и сельцу Соболеву, имению моего деда и отца, а потом и старшего брата. Как в Любиме, так и в Соболеве, матерью был составлен список, к кому нужно было отправиться с визитом. Около Соболева было три деревни, Демково, Лобаново и Стряпово, где жили главным образом дети и внуки крепостных моего деда. Всё обитатели этих деревень нас, конечно, знали. И мы их знали, но большинство были просто «соседи». С ними раскланивались, здоровались, спрашивали друг друга о делах, о здоровьи, но «домами» знакомы не были. Ни они к нам, ни мы к ним в гости не ходили. Все же в каждой деревне были две, три семьи, которые были связаны с Соболевским домом специальными узами. За рекой, в Лобанове, жила бывшая нянька моего брата, Матрена Милантьевна, по настоящему, надо думать, «Мелентьевна», но все звали ее «Милантьевна». В нашем доме она научилась шить. Мать помогла ей купить швейную машину и через несколько лет она сделалась самой модной портнихой во всей округе. В деревне Демкове жила Авдотья Ивановна, когда-то кормилица моей сестры. В Стряпове проживала Анна Васильевна. Она была дочка бабушкиной горничной и жила с сыном, Иваном Петровичем, который был мужик хозяйственный и держал лавку, где можно было купить и топор, и хомут, и на две копейки мучных леденцов в бумаге. Он ко мне всегда благоволил и первый мой топор, маленький, с лакированным топорищем, когда мне было 9 лет, я получил в подарок, именно от него. Во все эти дома и в кой-какие другие, мне надлежало явиться с визитом и, конечно, с дарами. Дары были традиционные, из года в год одни и те же, фунт чаю, фирмы Высоцкого, с кораблем, цена два рубля. Кроме этих почтенных людей, знавших меня мальчишкой и называвших меня по имени и на ты, были у меня в деревне и сверстники, товарищи игр и всяких экскурсий по лесам, из них главный Васька Шабаршов. Когда раз вечером мы с ним ехал в телеге между двух стен высокой, желтой ржи и везли бидоны молока на сыроварню, он раскрыл мне великую тайну зарождения человеческой жизни. С ним мы водили большую дружбу и подрались, кажется, всего один раз за все долголетнее знакомство. Когда я до того приезжал на лето в деревню кадетом и юнкером, моя форма наших старинных отношений не меняла. Теперь же, при первом свидании, уже почувствовалась некоторая натянутость. Были даже сделаны попытки называть меня на «вы». После первой тяги, на которую мы во второй же вечер отправились, всякая напряженность исчезла.