Андрей Аствацатуров - Скунскамера

• Название: Скунскамера
• Автор: Андрей Аствацатуров
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91103-110-7

Новая книга Андрея Аствацатурова продолжает линию, намеченную им в дебютном романе «Люди в голом». Автор ведет читателя в путешествие по Ленинграду-Петербургу, делая короткие остановки в тех местах, где проходили его детство и юность. Воспоминания переплетаются с жизнью за окном, академические знания становятся частью повседневности. Аствацатуров — великолепный рассказчик, «русский Вуди Аллен», чьи короткие скетчи и литературные анекдоты, случаи из жизни и зарисовки с натуры не раз заставят вас рассмеяться.

---

Куда пропала великая империя?

Кто виноват в этой катастрофе?

Злые силы или мы сами?

Мы сами.

Мы сами и злые силы.

Когда случится слом?

Куда подевалось все то, что было?

Куда исчезли расстегайчики, севрюжина, интеллигентные русские лица, мужики при господах, господа при мужиках, земства, бороды, великие политики и хрустящая капустка?

Куда? Куда? Куда?

Неизвестно…

Остается только кудахтать, бормотать под нос да стучать стариковскими костяными пальцами по клавишам, осваивая очередную модель американской пишущей машинки.

По-че-му?

Тук-тук-тук!

По-че-му за-ко-ны пи-шет гим-наст-ка А-ле-на?

Тут много версий, и все подходят.

Ну, начнем с того, что гимнастка Алёна в принципе молодчина. Этого уже хватит, но я все ж таки продолжу. Алена подает хороший пример нашей молодежи. Молодежь курит, пьет, принимает, не побоюсь этого слова, наркотики, ведет нездоровый образ жизни и в результате болеет. А гимнастка Алена ничего такого не делает. Не пьет, не курит, не принимает, не нарушает. А совсем, совсем наоборот, ведет здоровый образ жизни.

Пример гимнастки Алены говорит нам о том, что ежели будешь пить, курить, не заниматься спортом, то ничего путного из тебя не выйдет. Так и останешься неудачником. А если, наоборот, как Алена — начнешь с самого детства усердно бегать, подпрыгивать, пинать мяч или толкать ядро, то многого добьешься. Тебе дадут медаль и посадят огромной страной управлять. Теперь осталось главное — всего ничего — хорошо себя вести, делать, что говорят, сидеть тихо и не хихикать как набитая дура.

Хотя, может быть, пример гимнастки Алены, ставшей российским законодателем, говорит нам о другом? Может, гимнастка Алина, простите Алена, это проверка? Проверка нашего терпения? Вроде того коня, которого Калигула с собой спать укладывал, а потом посадил среди сенаторов законы утверждать. Может, это испытание абсурдом? Проглотят или нет? А вдруг — проглотят? Тогда можно и пуделя в парламент посадить, и таксу. Римские граждане, кстати, не проглотили. И зря. Если бы проглотили, их дурацкая история закончилась бы лет на двести раньше. А наша — раньше бы началась и уже сейчас подходила бы к своему завершению.

Нет, Калигула явно перестарался, щекоча абсурдом задницы своих сенаторов. За что и поплатился. Какая, в конце концов, разница, почему гимнастка Алена не занимается, чем ей положено, не выдает полотенца и ключи от шкафчиков, а сидит в парламенте и пишет законы? Может, оно и неправильно, но зато так смешнее, художественнее. Эти люди встряхнут нашу жизнь, перепишут историю, облачат ее в какие-нибудь новые слова, отменив старые всем уже надоевшие.

Скунскамера

В дремлющем притихшем Петербурге никогда ничего не меняется. Над головой всегда одни и те же мохнатые тучи и низкое небо. Даже уплотнительная застройка нового тысячелетия не внесла особого оживления. Вот почему нам как воздух нужны новые слова, новые обозначения знакомых вещей. Это понимают в Петербурге все, особенно местные поэты-верлибристы. Без новых слов культура Северной столицы зачахнет и околеет.

Моего приятеля художника Андрея Сикорского как-то раз на Васильевском остановил молодой человек в джинсовой куртке с довольно интеллигентным лицом, которое выражало крайнюю озабоченность.

— Вы не подскажете, где тут у вас эта… камера скунсов?

— Какая камера? — удивился Сикорский.

— Да этих, блин, скунсов. Хожу тут уже полчаса… всех спрашиваю… никто не знает. Мне дружбан… я к нему в гости приехал… сказал: сходи, типа прикольно. Только адрес не назвал… Сказал на Васильевском, поезжай, говорит — там покажут.

— Я не знаю, — растерялся Сикорский. — Даже никогда не слышал про такую.

— Ну елки-зеленые, — расстроился парень. — Ну, там скунсов показывают.

— Скунсов?

— Ну да, скунсов, типа уродов всяких… в банках.

— Так, может, это… Кунсткамера?!

— Точно! — обрадовался парень. — Скунскамера. А я перепутал.

Сикорский объяснил ему, в какую сторону идти, где свернуть, чтобы снова не потеряться, и на всякий случай рассказал, как выглядит «скунскамера». А потом двинулся к станции метро.

Осколки безмолвия

Вокруг моего девятиэтажного дома всегда чисто. Раньше здесь валялись обломки плитки. Она была плохо прилеплена к стенам и постоянно отваливалась. Чаще всего осенью во время проливных дождей. Потом строители приняли меры, и плитка отваливаться перестала.

Осколки больше пинать не придется. Они увезены, наверное, на свалку за город, а строительная пыль аккуратно выметена метлами дворников. Я возвращаюсь домой, я иду по вычищенному тротуару, выпадая из собственной биографии и из самой жизни в разлом, в разрыв, отчего всеобщее движение вдруг проступает на поверхность глупыми сценами, а все обозримое выглядит россыпью мельчайших островков, на которые природа разорвала некогда могучий континент. Поднявшись на девятый этаж, я гляжу из окон своей камеры в безвольной ярости одиночества и вижу смешные формы: здания, деревья, фонари, машины, людей.

Все торчит из земли, топорщится в утверждении. Как слова в плохо написанном тексте. Вот, мол, какие мы тут! Гляньте! Все тужится, вулканически, уродливо, вспучивается, выкручивается — почему именно тут? — выжав из-под себя жалкий, неуверенный, пытающийся утвердиться на поверхности даже не взвизг, а всписк. Ему бы, всему этому разлетевшемуся мусору, врасти обратно в землю, замереть. Так нет же. Пыль крутится с огромной быстротой, дрожит в воздухе, разлетается во все стороны.

Под землей, в метро, — люди как лепестки на мокрой ветке. Они перемещаются вверх и вниз, чередуясь с лампами-столбиками, а из торгового павильона на площади выходят низкорослые некрасивые мужчины с роскошными букетами цветов.

Всякий раз, возвращаясь домой после вечерних занятий, я встречаю возле парадной молодого белобрысого парня в закопченной кожаной куртке. Он выгуливает крошечную левретку. Собачонка мелко дрожит всем своим тельцем на ломких лапках-спичках и жмется к его ногам. Впечатление такое, будто это жалкое животное появилось на свет только для того, чтобы всего бояться: машин, людей, собак, кошек, огней, звуков, деревьев, бояться себя, бояться того факта, что существует на белом свете, бояться своего страха. Парень всегда, сколько я за ним не наблюдал, таращится на нее с тупым изумлением, осовело выпучив глаза. Словно в первый раз ее видит. Он ничего вокруг не замечает, даже проезжающих мимо машин, сигналящих, чтобы он со своей сраной собачонкой убирался с дороги. Он только разглядывает левретку, а та ловит его взгляд и заискивающе поскуливает.

Мой новый сосед Феликс Каремин однажды объяснил мне, что это «Витька из третьей парадной».

— Почему он так смотрит? — продолжил Феликс. Потому что наркоман и всегда под дурью. Ему, трясу, прикольно от этой собаки. Чучело, а не человек. Ты вот, Аствацатуров, богемный у нас, глотнешь какой-нибудь дряни — также будешь ходить и глаза на все пялить.

— Я-то тут причем?

В самом деле. Удовольствие — обратная сторона удивления, и их условия, вероятно, заложены в абсолютном эротическом одиночестве.

Одна студентка гуманитарного факультета, из приличной профессорской семьи, меня как-то спросила на занятии:

— Андрей Алексеевич! Я тут статью вашу прочитала. Все понравилось. Только там встретились три незнакомых слова.

— Какие, Аллочка?

— «Идентичность»…

— Так, хорошо, дальше.

— Потом, значит… «оргазм» и «апокалипсис».

Мой ответ «это все синонимы» потонул в злорадном оглушительном хохоте ее одногруппниц. (Пройдет год-два, они забудут про книги и захотят беременности, денег и мужа-иностранца. Они превратятся в тех, кого из них старательно выращивали в аквариуме факультета — в скользких хитрых щук, питающихся безвкусным офисным планктоном. А может, и не превратятся. Кто знает? Если не превратятся — им же хуже.)

— Это синонимы, Аллочка, — устало повторил я.

Если человека не получается исправить, его вовсе необязательно ненавидеть всем сердцем. Просто стань собой, стань чудовищно одиноким и тотчас же взамен получишь сладкую жуть. Ты увидишь, как жизнь расположится у твоих ног не ровным покрывалом травы, а блестящими, отчеканенными осколками. Такими красивыми и бессмысленными, что вслед за хитрожопым черным адвокатом твое сердце, давно растерявшее всех богов, вдруг воскликнет:

— Да, черт меня дери! Старик и впрямь знал свое дело!

Тогда зачем мне тянуть длинные сюжеты из мира, тянуть жилы из жизни, калечить ее и уродовать? Зачем вкладывать смысл в вещи и делать их однозначными? Собирать осколки, один за другим и склеивать их или засовывать их туда, где им совсем не место?

Вот, к примеру, дети.