Виктор Конецкий - Том 4. Начало конца комедии

• Название: Том 4. Начало конца комедии
• Автор: Виктор Конецкий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-94220-006-8, 5-94220-002-5

В книгу вошли рассказы 1976–1978 годов и пьеса для чтения «Некоторым образом драма».

---

Ямкин уставился на стакан, в котором трепетал от вибрации янтарный чай. Черные чаинки всплывали и тонули, держась все время вертикально, как морские коньки. Жидкость трепетала и извивалась, как живая, как синусоиды на осциллографе. Сумасшедшая толчея малюсеньких волн.

— Буря в стакане, — сказал Ямкин и переставил стакан, ища место на столе, где вибрации оставили бы его чай в покое.

— Вокруг штиль, а в стакане — буря, — сказал Ямкин.

Я ждал, что он закончит чем-нибудь неожиданным. Но он сказал то, что не было для меня неожиданным.

— Я в смерти Саши виноват, — сказал Ямкин.

— Перестань, — сказал я. — Здесь только рок. Провидение.

— Я в этот SOS с самого начала не верил. Чуял липу какую-то, — сказал Ямкин. — И ты не верил.

Я кивнул. Не знаю почему, но с первой радиограммы тоже не верил.

— Я в циклон полез, чтобы экипаж встряхнуть. Пованивать экипаж уже стал. С головы гниль пошла, с меня.

Господи, сохрани подольше это дурацкое российское самоедство! Еще никому оно не помогло, но все равно сохрани его в нас подольше!

— Залезу, думаю, в циклон, — продолжал Ямкин, — ребятки спасением воодушевятся, климат на пароходе прочистится. После спасательных порывов всегда в экипажах климат проясняется. Как после настоящего воскресника… Вот те и прочистился… Я теперь точно понимаю, как люди в монастырь уходили грехи замаливать.

Все, что он говорил, было так, но и не так. А как? А кто все-таки больше всех виноват?

А кто как захочет понять, так и будет. Как кому совесть скажет.

Конечно, если бы не было ложного бедствия, семи часов штормовой гонки и качки и подвижки груза, то и ничего бы не было. Глупец в Оклахоме, или романтический мальчишка в Париже, или растленный мерзавец еще где-нибудь, или отупевший в океане от скуки и тяжелой работы рыбак — кто-нибудь отстукал на ключе два десятка слов лжи — и нет Саши.

— Прошу к столу! — позвала нас Виктория. — Сегодня очень чудесный завтрак!

В Па-де-Кале усталый согнутый дождик взял теплоход под уздцы и повел под серой низкой крышей туч по серой попутной ряби к печальному плавучему маяку. Нет ничего печальнее на свете, нежели старый плавмаяк, который плачет от одиночества и монотонности прометеевской работы в дождевой мгле и промозглости. И морские чайки издеваются над старческой, мелкой суетливостью плавучего маяка, рыскающего на якорных цепях и подпрыгивающего среди волнового пространства, как сумасшедший нищий на пустынной площади.

Усталый согнутый европейский дождик провел нас мимо плавмаяка и дернул за правую узду, направляя к дельте Шельды.

Ветер спал на мягких тучах или где-то задержался на своем свободном пути. И дождевые капли, съев со стекол океанскую соль, оставались на окнах в рубке, потому что никто не гнал их с насиженных мест.

Лиловые нежные волны пролива рассеянно вздрагивали от резких криков морских чаек, которые не любят тишины и безветрия, ибо тогда им приходится чаще махать крыльями. Черные концы чаячьих крыльев трепетали возле самых крыльев мостика. Горизонт был расползшийся и распутавшийся, как тушь на мокрой бумаге. Краюхой ржаного хлеба всплывали из воды берега Европы.

На судовых кранах горели мощные люстры — электрики опробовали свое хозяйство перед приходом в порт.

В Шельде вода была мутной, грязной. Но полосы пены выступали из нее белые и четкие, как финишная лента на олимпийском стадионе. Белые полосы пены тянулись перпендикулярно курсу, судно рвало их с неторопливостью марафонца. Черные буи торчали косо, подрубленные течением. Автоматические огни в них бессмысленно вспыхивали. На фонарях сидели береговые птички. Каждая показывала своим хвостом самое слабое изменение ветра с точностью тщательного и недалекого метеоролога. Береговые птички были изящны и веселы. И когда они чистили себе перышки, то казалось, что это красотки, приподняв юбочки, поправляют чулки прямо посреди городского тротуара…

1970

Из письма М. Л. Галлая, летчика-испытателя, Героя Советского Союза

«…Вчера получил я очередную „Звезду“, прочитал Ваши „Путевые портреты“… Люди у Вас не тошнотворно-святые, а нормально-человеческие (чем, кстати, и симпатичны).

В небольшой повести Вы выдали несколько живых и запоминающихся личностей: капитана Ямкина, „неформального лидера“ Варгина и отличного „социолога“, хотя он, конечно, мог бы занимать и какую-нибудь другую должность районного, а то и более высокого масштаба…

Близки мне Ваши мысли и о молодежи как о „черном ящике“, и о внутренней логике сопротивления начальству (преимущественно мелкому и по мелочам), а также естественной контрлогике означенного начальства в виде „Положено!“, на каковой логике, каюсь, и я, бывало, выезжал… Очень точно все это.

Никогда в жизни я не был в океане, тем более — в шторм. И никогда не спускался ночью — как, впрочем, и днем — в трюм. Но сейчас мне мерещится, что и то, и другое со мною было: это Вы взяли меня с собой.

Нравятся мне у Вас и частности, которые иногда в сумме оборачиваются совсем не частностями… А когда Вы пишете про надежду потонуть („Слабенький налет мужественности на этом обабившемся океане“), меня неожиданно заела зависть к далеким авиапотомкам: наступит же когда-нибудь такое время, когда и про воздушный океан можно будет сказать нечто подобное. И слава богу, что наступит. Черт с ней, с этой вынужденной мужественностью!..

Москва. 18.03.76. Ваш М. Галлай».

ПЕТР ИВАНОВИЧ НИТОЧКИН К ВОПРОСУ О КВАЗИДУРАКАХ

1

Четверть века назад, когда мы с Пескаревым вместе плавали на зверобойной шхуне «Тюлень» по Беломорью, Елпидифор еще был Электроном. В каюте третьего помощника капитана Электрона Пескарева на столе были сооружены из спичек миниатюрные виселицы, на которых он вешал в петли, сплетенные из собственных волос, тараканов-прусаков.

Любопытствующим поморам Электрон обьяснял, что это как бы эсэсовцы, а вешает он их потому, что не до конца свел с ними счеты, когда партизанил в дебрях Псковской области. В какие бы то ни было его военные подвиги я не очень верил, ибо мы были одногодками и войну встречали отроками. Но на поморов, которые оккупации вообще не видели и не нюхали, партизанское прошлое Электрона производило сильное впечатление. И потому у нас не переводилась свежая рыбка.

Виселицы Электрона (шибеницы — на псковском наречии) были сделаны с дотошностью в деталях, заставляющих живо вспоминать лесковского Левшу.

Внешне Пескарев в унисон с фамилией смахивал на рыбу. Лоб его скашивался назад, а нижняя губа выпячивалась. Но так как черты лица были крупные, то походил он уже не на мелкую рыбешку-пескаря, а на морского окуня или даже тунца.

В отличие от большинства истинных русаков, которые после деда в своем прошлом знают сразу Адама, наш Пескарев прослеживал родословную аж с пугачевских времен. Дальний предок его был приказчиком у зверя помещика на Арзамасщине и чуть было не угодил на шибеницу бунтовщиков вместе с хозяином, но уцелел и перебрался подальше от ужасных воспоминаний — в псковскую вотчину хозяина. Эти сведения мы выудили из Электрона, когда попали в туман на подходе к Кольскому заливу и поставили зверобойную шхуну «Тюлень» на якорь посередине Могильного рейда, и наш третий помощник в первый и последний раз в жизни попробовал старой браги, и язык у него вдруг раскрутился, как турбина на атомной электростанции.

Вообще-то пил он мало, язычок держал на коротком поводке и на приглашение выпить обычно отвечал отказом, замечая, что, «если хочешь в жизни проиграть, можешь рюмку принимать». Из чего видно, что уже тогда Пескарев настраивал себя на выигрыш в жизни. Но под влиянием самодельной браги Электрон пустился в такие откровения, что потом у меня болели мышцы брюшного пресса — так мы хохотали, включая Старца, шестидесятипятилетнего капитана шхуны, бывшего соловецкого монаха.

Окосевший Электрон бесстрашно наскакивал на капитана, укоряя того религиозным прошлым. Как оказалось, отец самого Электрона Фаддей Пескарев был первым активистом общества безбожников на Псковщине и знаменитым верхолазом-спецом по сбрасыванию колоколов с колоколен. В 1929 году Фаддей сорвался с очередной колокольни вместе с очередным колоколом. Спас отчаянно воинствующего безбожника большой куст бесхозной бузины. Жена Фаддея в этот момент была беременна на седьмом месяце и от страха и переживаний за мужа досрочно родила двойню.

Чудом спасшийся счастливый отец Фаддей Пескарев недоношенную дочь назвал Бузиной, а недоношенного наследника — Электроном.

Все это Электрон выдавал нам сквозь слезы. Атомное имя отравляло ему существование и в поварской школе, куда он сперва попал из партизан, и в средней мореходке.

Смешливый, как большинство монахов, капитан сквозь стон и хрюканье сообщил всем нам, что однажды ему удалось способствовать изменению фамилии четвертого механика Пузикова или Пупикова на Сикорского, и велел принести судовой журнал.