Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— То, что вы изволите рекомендовать, это политика страуса, который, спрятав голову за камень, думает, что его никто не видит… — вскочив и нервно жмурясь, бросил ему Пуришкевич в бешенстве. — Молчать теперь — это преступление! Мы должны нашим криком разбудить безмятежно спящих… если они еще живые люди. Чрез полтора часа я с своим поездом уезжаю на фронт, и вы будете изменниками родине, если не поднимете вашего предостерегающего голоса… Позвольте вам доложить один маленький фактик, который, может быть, раскроет вам глаза на положение армии и страны. Как вам известно, Георгиевская дума присудила государю императору Георгия. И вот не прошло и недели, как я сам — сам, сам, своими ушами! — слышал, как молодые сибирские стрелки на фронте смеялись: «Царь с Егорием, а царица — с Григорием…» Понимаете вы, чем это пахнет?!

— Расстрелять пару таких мерзавцев, и все разом будет кончено… — отрывисто бросил худой хлыщеватый Замысловский.

— Разумеется! — поддержал его Марков, раздувая ноздри. — Это только хулиганство и ничего больше…

— Тогда вам придется расстрелять три четверти России… — запальчиво крикнул Пуришкевич. — И в первую голову — меня! Ибо и я признаю, что положение создано невозможное, невыносимое…

Марков во главе своих не уступал — упрямо, тупо, некрасиво. Многие, если не все, понимали главную причину его осторожности и смиренномудрия и, разделяя его опасения шума, все же отворачивались от него.

— Прекрасно… — кричал Пуришкевич, жмурясь. — Превосходно… Подведем итоги… Раз правая фракция не желает исполнить своего патриотического долга, все, что мне остается, это — уйти из нее…

В густо накуренной комнате сразу горячей волной поднялся шум. Несколько голосов вперебой кричали:

— Но это будет прежде всего скандал… Как отзовется это на партии в глазах страны? Это значит ставить свое личное самолюбие выше интересов общего дела: раз по-моему не выходит, так пусть все идет прахом! Нет, Владимир Митрофанович все же прав: и молчанию должен быть предел! Но мы не можем же выступать рука об руку с кадетами-мадетами и прочей сволочью…

— Господа, — сдерживая себя, сказал Пуришкевич громко и с достоинством. — Позвольте заявить вам совершенно определенно о моем выходе из фракции… Сегодня выступить в Государственной Думе я не могу: поезд отходит на фронт, где у меня много важного и неотложного дела. Но при первой же возможности и очень скоро я вернусь и публично на всю Россию уже не от имени фракции, а от своего собственного скажу честно все, о чем вы молчите.

Сделав общий поклон и громко хлопнув дверями, Пуришкевич, более чем когда-либо бледный, вышел. Марков среди гвалта в табачном дыму в кругу осаждавших его партийных друзей с сожалением разводил руками, пожимал плечами и что-то такое говорил о высоких качествах глубокоуважаемого Владимира Митрофановича, которому, однако, очень вредит это его постоянное желание играть первую скрипку, искать аплодисментов, дешевых эффектов: если Керенский плох слева, то не хорош он и справа… Он делал вид, что огорчен уходом знаменитого депутата из фракции, но на самом деле в душе он был очень доволен этим: и скандала сегодня не будет, и вообще бешеный и резкий Пуришкевич часто мешал ему в его государственно-мудрых расчетах, как называл он свои расчеты.

Пуришкевич, ничего почти от волнения не видя, быстро шел «огромными покоями Таврического дворца, который гудел, как растревоженный улей: озабоченные лица, беготня, хлопанье дверями, возбужденно беседующие местами группы депутатов — все говорило об озлоблении, тревоге, смуте. Пуришкевич на полном ходу налетел на озабоченно спешившего куда-то Милюкова, усталого, подчеркнуто серьезного, похожего на почтенного английского полковника в отставке.

— Вы выступаете? — на ходу спросил его Пуришкевич и, не дожидаясь ответа, продолжал торопливо: — Наша фракция решила мужественно молчать, и я подал свое заявление о выходе. Мы с вами противники, Павел Николаевич, но в этом деле я с вами. Молчать нельзя…

И пожав руку противника, он устремился к выходу. Милюков почувствовал себя на мгновение смущенным: и кадеты только что решили помолчать. Пуришкевич выбежал на подъезд. Его большой автомобиль с ярко выписанным на кузове девизом владельца «Semper idem»[51] — эти два слова Пуришкевич, большой любитель латыни, всовывал везде, где только мог, — стоял слева. Он махнул рукой шоферу и с помощью сидевшего в автомобиле доктора Лазаверта, главного врача его поезда, бритого, сильного и бесстрашного человека, на ходу вскочил в автомобиль.

— Ради Бога, простите, доктор, что я заставил вас ждать… — сказал все еще взволнованный Пуришкевич. — Ужасно сумбурный день…

И он вкратце и, как всегда, горячо рассказал доктору обо всем происшедшем.

С очень большим запозданием, но заседание Думы открылось наконец. В зале чувствовалась какая-то неприятная угнетенность и не остывшая еще нервность. Князь В. М. Волконский, только что выпивший рюмку водки — по случаю трезвости он носил эдакий флакончик с водкой в жилетном кармане — и закусивший в буфете горячим пирожком, чувствовал теперь себя не только вполне хорошо, но даже весело: на сегодня противная буча эта миновала, слава Богу! Порядок дня был довольно серенький, и только под конец можно ожидать несколько неприятных моментов: на очереди был, между прочим, запрос о действиях военной цензуры, и, по слухам, оппозиция — от нее должен был выступить В. П. Молотков — собрала довольно красочный материал.

«Если бы только это провести как следует, и тогда дело в шляпе… — думал князь, рассеянно оглядывая залу, где настроение быстро угасало, и хоры, где публики значительно поубавилось. — И нужно же, чтобы этот толстый черт Родзянко уехал…»

Большой честолюбец, князь вел свою линию очень осторожно и был уверен, что его игры никто не понимает.

Заседание шло, вялое, серое, скучное. Чувствовалось, что настроение так упало, что даже такой зажигательный вопрос, как действия военной цензуры, и тот сегодня едва ли уже зажжет Думу — в крайнем случае, можно было ожидать какой-нибудь эффектный жест со стороны Германа Мольденке, очередную филиппику Керенского или очередную глупость Чхеидзе. Но князь все же немножко опасался. Он осторожно взглянул на часы, посмотрел в запись ораторов, сообразил продолжительность всей этой канители — как про себя называл он все эти разговоры — и взглянул в сторону оппозиции: В. П. Молотков, или, как его все звали, Вася, жирный блондин с уже заплывающими глазками, скрестив руки, как Наполеон, и свесив уже лысеющую голову набок, мирно спал.

В голове князя яркой искоркой промелькнула какая-то веселая мысль. Рыжие усы его зашевелились в сдержанной улыбке. Он взял небольшой листок бумаги и, изменив почерк, написал: «5 час. около фонтана. Э.». Эта Э. была очень хорошенькая стенографистка Думы, за которой волочились решительно все, и в том числе Вася. Князь сделал знак одному из приставов, и когда тот почтительно подошел, князь передал ему записочку и тихонько сказал:

— Положите на пюпитр перед Молотковым, но только не тревожьте его сна…

Пристав, сдерживая улыбку, выполнил поручение, и князь, кося одним глазом на мирно спавшего депутата, продолжал уверенно вести заседание.

Вдруг Вася очнулся, увидал бумажку, прочел ее, торопливо посмотрел на часы и, быстро схватив свой желтый, довольно потертый — это было своего рода шиком — портфель, понесся вон. Князь, сдерживая улыбку, тоже справился по часам о времени и вдруг погнал заседание на всех парах.

— Что это с ним сделалось? — удивлялись все в зале. — Точно муха какая укусила… Вероятно, позавтракать не успел. Да, впрочем, что же и тянуть: раз главное на сегодня сорвалось, воду в ступе толочь нечего…

Князь вызывал ораторов одного за другим, увесистыми замечаниями быстро пресекал потоки их красноречия, оборвал Чхеидзе, смутил какого-то очень демократического трудовика замечанием, что он все повторяется, и гнал, гнал… Была недалека уже и очередь В. П. Молоткова, но Васи не было. Среди депутатов началась тревога, перешептывание, беготня, но — Васи не было…

— Слово принадлежит В. П. Молоткову! — громко и уверенно проговорил князь.

По зале пробежала волна: Васи не было!

— Слово принадлежит князю И. И. Зарайскому…

Старый, тонкий, длинный, похожий на Дон Кихота князь, соглашаясь, что военная цензура иногда по неопытности и делает ошибки, и даже крупные ошибки, все же полагал, что не следует производить по этому поводу большого шума, не следует видеть в этом какого-то злого умысла: все мы одинаково любим свою родину, все стараемся помогать ей, а если иногда кто и ошибется, то не ошибается только тот, кто ничего не делает. И что скажут наши доблестные союзники, и что скажет наш опасный противник, если мы наше грязное белье будем так мыть на глазах всего света? Чхеидзе — белолицый, черноволосый, с кавказским акцентом, который невольно напоминал разные смешные кавказские анекдоты, — попробовал было занестись, но и он настроения не поднял: все устали от напряженных волнений дня, всем хотелось есть, всем хотелось собраться уютно где-нибудь и по душам обстоятельно, откровенно обсудить создавшееся положение. Была предложена формула: «Обращая самое серьезное внимание правительства на ошибки и злоупотребления военной цензуры, часто причиняющие серьезный ущерб даже самым благонамеренным органам печати в их патриотической деятельности, и предлагая правительству принять все от него зависящие средства для устранения этих недостатков, Государственная Дума переходит к очередным делам». Формула была принята недружно, как-то нелепо, с возгласами с мест и звонками председателя, но была принята.