Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— Извиняюсь!

Аксинья Ивановна, с высохшей грудью, с жидкими волосенками и красным носиком, озлобившаяся от вина еще больше, с ненавистью смотрела на эти ее выкрутасы, на высокую грудь акушерки, на ее красивые глаза и старалась не видеть ненавистного мужа, который сосредоточенно пил чай. Все быстро хмелели, громко говорили, а Петруша, захмелев, беспричинно смеялся. Старая Матвеевна усердно меняла тарелки, хлопотала с самоваром и все боязливо косилась на Василия Артамоновича: так ли она все делает? Сердце ее билось тревожно: нехорош был зятек во хмелю! А он поднимал тон все выше и выше, он упивался собою, он хотел блестеть.

— Господа… господа… Прошу внимания… — взывал он, встав со стаканом мутного пойла в руке. — Мы выпили, так сказать, и за здоровье именинницы… гм… и за здоровье дорогих гостей… вообще… но мы, педагоги, забыли, так сказать, еще нашу постоянную, так сказать, именинницу или, точнее, покровительницу… или, как говорят в газетах, патронессу, святую Татьяну…

— Но Татьянин же день прошел давно… — робко заметил тоже захмелевший Кондратий Иванович.

— Да, брат, можно сказать: хватил! — грубо засмеялся архитектор, уставив свои водяные неприятные глаза на оратора.

— Нисколько, нисколько! — горячо возразил тот. — Может быть, я в чем-нибудь не совсем точно выразился, но не будем, так сказать, формалистами, господа… Дело не в словах, а… а… вся образованная Россия пьет… правда, в свое время… в честь этой, так сказать, высокой патронессы наших скромных очагов просвещения… И потому и я желаю провозгласить тост…

— За здоровье святой Татьяны!.. — с грубым хохотом подсказал архитектор.

— Нет… — опешил немножко оратор. — Но все равно… Ура! — вдруг дико завопил он и одним махом осушил свой стакан.

Никто не поддержал его, и вышло ужасно неловко и глупо. Петруша все время заливался беспричинным смехом. Акушерка поводила очами.

— Ну, я пошел… — вдруг сказал, вставая, Алексей Васильевич.

Хозяин бурно запротестовал.

— Нет, нет, Василий Артамонович… — угрюмо отозвался тот. — Ты меня знаешь: раз я сказал аминь, значит, аминь…

Он вышел и, торжественно гудя, пошел к себе, темный, сумрачный, тяжелый. В голове его было мутно от гнусного пойла, в душе стояла тоска непроходимая. Он вошел в свою комнату, сел за загаженный письменный стол свой, на котором в беспорядке валялись ученические тетради, и опустил голову на руки. Со стены смотрели на него едва видные от грязи, выцветшие от времени портреты всяких писателей, приобретенные им, когда он был еще молод. И ему захотелось закричать диким, страшным голосом: спасите! Погибаем!

— Со святыми упокой… — машинально затянул он, угрюмо и торжественно. — Христе Боже, душу раба твоего…

В грязном столе его тлели тихо его дневники, его статьи, которые безрезультатно старался он когда-то поместить в газетах о жизни деревни, письма таких же тогда, как и он, молодых людей, которые уверенно пошли в народ, чтобы помочь ему, чтобы сделать большое, как они думали, дело. Все кончилось. Он ничего не сделал. Звериная жизнь вокруг так и осталась звериной жизнью. А его вот задушило…

— Иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания… — мрачно тянул он, думая тяжелые думы свои.

— Ах ты, сукин сын! — вдруг завизжал в прихожей звонкий тенорок Василия Артамоновича. — Ты кто? Сторож? Сторож?

— Ну, сторож… — дерзко отозвался Матвей. — Еще что будет?

— А я — учитель… И я тебе, хаму, приказываю: иди немедленно за лошадьми… — кричал пьяный. — Я желаю с гостями кататься, и больше никаких. Марш, живо…

— Па-азвольте, полупочтенный… — вмешался архитектор. — Масленица прошла, и кататься мы не ж-желаем…

Тревожные женские голоса уговаривали бушевавшего Василия Артамоновича. Кто-то засмеялся пьяным смехом. Угрюмо и с ненавистью отвечал сторож Матвей. В окно угрюмо смотрели непогожие сумерки, и мрачны были черные лесные дали. Ах, нехороша, непонятна, жестока жизнь! Алексей Васильевич уронил голову на стол и завыл.

— Это еще что за новости такие? — раздался за ним насмешливый пьяный голос жены. — Нажрался? Ну, реви… А мы вот кататься желаем…

В передней вдруг опять взорвались пьяные голоса.

— А-а… — орал бешено Василий Артамонович. — Так секретничать с ним, щенком белогубым, захотелось?.. Шуры-муры?..

— Да помилуйте, Василий Артамонович… Да разве я посмею?.. — белыми губами оправдывался струсивший Кондратий Иванович. — Что вы?..

Аксинья Ивановна, бросив мужа, вылетела в затоптанную переднюю.

— Ну и ревнивец! — хихикнула она пьяно. — Да что Кондратий Иванович съест, что ли, ее? Не убудет…

— С молокососом? А? Ах ты, мразь…

Петрушка с Сашкой просто за животики хватались со смеху. Архитектор тупо уставился на буяна своими водянистыми глазами, точно соображая что.

— Оставьте, Василий Артамоныч… — робко вступилась за дочь Матвеевна. — Что вы издеваетесь-то? Не крепостная…

— А-а, не крепостная… — вдруг взвизгнул Василий Артамонович, точно он только и ожидал этого слова. — Не крепостная?! Не смей, значит, и слова сказать?! Так на ж вот тебе, шкуреха!

И со всего размаха он ударил жену по побледневшему и омертвевшему лицу…

— Па-азвольте… Пазвольте… — вдруг вмешался архитектор. — Если вы джентльмен…

— Ах ты, негодяй… — вдруг вспыхнула Валентина Николаевна, которая вообще терпеть не могла этого шибздика. — Да как ты смеешь? Давно ли она у тебя после родов встала?

— Я не смею? Я?!

И снова он быстро хлестнул по лицу плакавшую навзрыд жену. Кондратий Иванович от ужаса едва держался на ногах. Акушерка с искаженным от бешенства лицом бросилась к буяну.

— А-а, и тебе захотелось? — бешено заревел он. — Паллучай!

И девушку ожгла звонкая пощечина.

Не помня себя от ярости, она рванулась к Василию Артамоновичу, сбила с него шапку из фальшивого бобра, вцепившись в волосы, швырнула его на грязный пол и, задыхаясь, стала бить его как попало.

— Вот тебе, сволочь ты эдакая… Вот тебе! Вот тебе!

Избитая жена мучительно рыдала. Плакала Матвеевна жалкими старческими слезами. Петруша, Сашка и Аксинья Ивановна с ног валились от душившего их хохота.

— Вал-ляй его! — крикнул сторож Матвей, тоже хлебнувший пойла. — Ай да фиршалиха! Одно слово: георгиевский кавалер первой степени!.. Ай да девка! Вал-ляй его, сукина сына…

— Ах ты, сволочь ты паршивая! Ах ты, мразь… — стонала от ярости и отвращения девушка, мотая по полу свою жертву туда и сюда. — Ты учитель? Учитель? Так вот тебе, вот тебе, вот тебе!..

А за окном под рев гармошки парни-призывные дико орали:

Запрягай-ка, мамка, курку,
Мы поедем да на турку!
Потом и на Ерманию, —
Мамаша, до свидания!

XIV ГИБЕЛЬ ДЕРЕВНИ

Сергею Терентьевичу жилось очень тяжело. Бессмысленный и ужасный скандал в школе точно скалой придавил его. Пусть это был случай исключительный, но и жизнь повседневная, ровная и серая, тяготила его не меньше, если не больше: разложение народа под ударами войны пошло еще быстрее, чем прежде. Точно какой-то жуткий антонов огонь съедал деревню. Она и раньше тяжело болела, и болезнь эту подмечал не один он. Не так давно ездил он в глухое Славцево, в леса, приторговать себе для хутора готовые срубы и разговорился там с лесником-стариком, хмурым молчаливым человеком с тяжело нависшими лохматыми бровями, из-под которых умно и проницательно смотрели серьезные глаза. Старик одобрил его мысль уйти на хутор.

— Трудно с вашим народом жить стало… — сказал он. — Народ легкий, все кнутоверт больше, барышник. Землю он бросил, а все норовит как бы торговлей заняться, как бы кого объегорить, как бы кого поднадуть. Вот и ездит туды и сюды, кнутом вертит: с косами, с красным товаром, со скотинкой, лошадьми барышничают… Пустой народ…

— Почему же пустой? — заинтересовался Сергей Терентьевич, слыша, как грубо и просто высказывал старик его же собственные думы.

— Нет в ём никакой силы… — сказал старик, двигая своими лохматыми бровями. — Так, видимость только одна. Девки в праздник выйдут, папоры эти наденут или какоры, что ли, пес их знает, а под папором-то вшей не огребешь. В руках у кажной мухта опять, а рубашки сменной в баню сходить нету. Необстоятельный народ… Город близко, и опять же и тут учителя эти, кушерки глаза мозолят, фиршала в манишках — вот от них и набаловались… Сегодни папор, завтра мухту подавай да лампасе к чаю, ан, глядишь, человек-то и пропал…

— Пожалуй, это и верно, дед, что ты говоришь… — сказал Сергей Терентьевич. — Но вот: что же делать? Как спастись?..

— А это уж сам гляди… — неохотно отозвался старик.

— Однако?

— Бога помнить, брат, надо… — сказал тот. — Читают ли когда ваши кнутоверты святоотеческие книги-то? Небось и не видывали, какие они бывают… А там все предуказано…