Федор Достоевский - Том 15. Дневник писателя 1877, 1980, 1981

• Название: Том 15. Дневник писателя 1877, 1980, 1981
• Автор: Федор Достоевский
• Жанр: Русская классическая проза

В 15 том собрания сочинений вошли письма 1834–1881 гг.

---

Вы пишете насчет Писемского и Клюшникова.{1396} Но ведь Писемский, во всяком случае, напишет любопытно.{1397} Вы говорите, что их имена не привлекут. Сделайте так: напишите, что в будущем году непременно явятся у вас следующие, — и затем выставьте все имена, то есть Толстого, Кохановскую, Писемского, Клюшникова, Чаева, меня и проч. и проч., — и поверьте, что выйдет по крайней мере прилично.{1398} Ну какой же журнал может обещать больше этого по беллетристике?

В будущем году направление «Зари» могло бы обратить на себя внимание, вследствие клонящихся к тому политических обстоятельств в Европе.{1399} Во всяком случае, все будущие ближайшие годы, как кажется, не обойдутся без начала разрешения Восточно-славянского вопроса.{1400} Если б даже и не состоялась подписка на будущий год вполне удовлетворительная, то журналу как «Заря», то есть с таким направлением, нельзя унывать. Будущность несомненно его возвысит, и даже близкая. Будущность принадлежит этому направлению, а нигилисты исчезнут яко прах. Дело, стало быть, в исполнении задачи.

Вы спрашиваете моего мнения о последних книжках. На лету не скажешь, а если б увидеться, то, кажется, долго и много бы говорил. И как хочется высказать. Для меня «Заря» — вещь родная. Она, почти одна из журналов, стоит за те мнения, которые я ценю теперь выше моей жизни и которым, по убеждению моему, принадлежит будущность. Насчет же теперешнего исполнения, то (исключая Ваших статей, которыми упиваюсь) оно не совсем, по-моему, удовлетворительно. Но всё это — длинная тема. Вот Вам одна крошечная заметочка: по-моему, нельзя бы помещать в одном номере две такие статьи, как об Америке Огородникова и о «Грамотности и народности» Константинова, — они обратно противуположны по направлению.{1401} Огородникову американец плюнул в глаза, а он пишет: это мне понравилось.{1402} Из русского ему нравится и он с почтением говорит лишь о студенте Я., явившемся в глубь Америки, чтоб узнать на опыте, каково работать американскому работнику (!).{1403} И вдруг в том же номере статья Константинова.

Но, впрочем, всё это я напрасно пишу.

Мне не нравится в Ваших статьях лишь то, что Вы их редко помещаете. Ну, возможно ли было манкировать Вам в ноябрьскую книгу, голубчик Николай Николаевич, то есть в самую подписную книгу из всех! (Замечу, что в ноябрьской книге, так или этак, но все статьи чрезвычайно занимательны.{1404} Если б к тому же и Ваша — то вышло бы вдвое занимательнее.)

К статье о Карамзине (Вашей) я пристрастен, ибо такова почти была и моя юность и я возрос на Карамзине.{1405} Я ее с чувством читал. Но мне понравился и тон. Мне кажется, Вы в первый раз так резко высказываете то, о чем все молчали. Резкость-то мне и нравится.{1406} Именно смелости, именно усиленного самоуважения надо больше. Нисколько не удивляюсь, что эта статья Вам доставила даже врагов.

«Король Лир» Тургенева мне совсем, не понравился. Напыщенная и пустая вещь. Тон низок.{1407} О выписавшиеся помещики! Ей-богу, не из зависти говорю.

Вы говорите, что интересная для Вас минута пришла. Но теперь именно такое время настает, что чем дальше, тем интереснее для нашего направления.

Все-то меня не то что забыли, а вроде того, что забросили. Здоров ли А<поллон> Николаев<ич> Майков?

Здесь очень много столпилось русских. На этой неделе все собрались (собственной инициативой) и послали адресс канцлеру по поводу 19 октября. Адресс написал им я.{1408}

До свидания, многоуважаемый Николай Николаевич, не забывайте меня и верьте моим искренним чувствам к Вам. Неужели мы скоро свидимся? Как хочется в Россию. Анна Григорьевна больна по России. До свидания, дорогой Николай Николаевич.

Ваш Федор Достоевский.

P. S. Анна Григорьевна вам кланяется.

153. H. H. СТРАХОВУ{1409} 10 (22) февраля 1871. Дрезден

Дрезден, 10/22 февраля 1871.

Обращаюсь к Вашему доброму, тонкому и всегда почти верному пониманию людей и вещей, любезнейший и многоуважаемый Николай Николаевич, и попрошу Вас быть настолько ко мне добрым, чтобы не оставить меня в некотором неприятном недоумении.

В октябрьском или ноябрьском (а может, и в декабрьском — виноват, не имею под рукою) номере «Зари» за прошлый год были помещены 2 статьи одного г-на Константинова.{1410} В одной из этих статей он, для подкрепления одного мнения, выставляет на вид, что журнал «Время» и некоторые другие журналы известного направления имели малый успех.{1411}«Время» имело в первый год более 2500 подписчиков, а на третий год (год запрещения) до 4500 подписчиков.

Книги редакции целы до сих пор; целы и свидетели. Даже Базунов может засвидетельствовать. К чему же наездничать, как г-н Константинов, и извращать факты? Он не церемонится с фактами: ему так надо, и он утверждает как о верном о том, чего не знает. Признаюсь Вам, многоуважаемый Николай Николаевич, что мне было тяжело с этим встретиться в «Заре». Тут не самолюбие говорит. Когда третьего года Писемский в своем романе, в «Заре», поместил обо мне несколько брезгливых отзывов как о литераторе,{1412} я только посмеялся натуре и нетерпению Писемского и нисколько не претендовал на журнал, который, пожелав напечатать у себя мою повесть (о чем и заявил мне и публике) и прежде чем поместить обо мне хоть какой-нибудь отзыв, дал у себя место плевку на меня другого писателя. Но теперь мне обидно; журнал «Время» был столько же моим делом, сколько и брата. Редакторами мы были оба.{1413} Успех журнала был неслыханный. Только два журнала имели такой успех сразу: первоначальная «Библиотека для чтения» и первоначальный «Современник».{1414} Я не считаю малодушием и тщеславием, что гордился этим. Извращенный факт вредит и истории литературы: теперь уже есть, стало быть, свидетельство «Зари» (в которой много прежних сотрудников «Времени»){1415} о том, что «Время» не имело успеха. Пусть этот факт и ничтожен для истории русской журналистики, согласен; но ведь и он может понадобиться; ведь понадобился же этот факт г-ну Константинову в подкрепление какого-то мнения? Собственно для меня же, признаюсь Вам, этот факт имеет и некоторое личное значение: на меня до сих пор есть обвинение некоторых людей, что я будто бы разорил брата, отвлекши его от прежних торговых занятий и уговорив его, вместо того, издавать журнал.{1416} Обвинение это произносится с горечью, и те, которые произносят его, с книгами редакции «Времени» справляться не будут. Строчка же в журнале (строчки так мало, так легко прочесть ее) сильно подкрепит обвинение на меня в их же совести. Между тем брат получил за три года с журнала по крайней мере 65 тысяч чистого барыша, и если умер без копейки и в долгах, то ведь это уж совсем не касается до журнала.

У этого же г-на Константинова написано в той же статье, что статья «Роковой вопрос» умно написана, но бестактно напечатана.{1417} Эти жалкие бестактные редакторы заставили, однако же, читать свой журнал всю Россию (4500 подписчиков — это вся Россия, по крайней мере тогда). К тому же Вам, многоуважаемый Николай Николаевич, лучше всех известны обстоятельства напечатания этой статьи. Мое мнение до сих пор не изменилось: не статья была напечатана бестактно, а донесено было о ней бестактно, теми людьми, которые и не прочли ее всю, а дочитали уже после.{1418} Г-ну Константинову, видимо, известно, что Вы знаете все обстоятельства этого дела и что Вы из главных сотрудников в «Заре»: статью он находит умною, но в пострадавших и беззащитных людей (ибо как же мне защищаться гласно, то есть печатно, и доказать, что такая статья напечатана не бестактно?) — кинул ругательством. Он совершенно знал, что нельзя ему будет ответить. Ловкий человек.

Итак, кто же этот наездник, нашедший в «Заре» такое гостеприимство? Гостеприимство же действительно чрезвычайное: у него под Ватерлоо разбивает Наполеона Блюхер (которого там и не было), и «Заря» всё это поместила у себя без оговорки и без возражения.{1419}Простите меня за мою хандру, Николай Николаевич; всё это слишком лично — я сознаюсь. Мне надо было бы пропустить без внимания; потому что пустяки. Но как-то горечь укоренилась в сердце и не лезет вон. Не знаю, тщеславие ли это, малодушие ли, — но мне очень больно почему-то было прочесть, что бывшая деятельность моя (как журналиста), в которую я втянул и брата, — бестактные, неудавшиеся пустяки и ничего больше.

Я давно хотел написать Вам об этом, тогда же, как прочел; но сильно был занят. Теперь опять сажусь за работу. Почти некогда читать, но очень жалею, что не удалось прочесть Вашей статьи о русской литературе в «Заре».{1420} Редакция исключила меня из числа своих подписчиков на этот год и не прислала номера (Вам, конечно, неизвестно, что я не даровой номер получал, а в кредит, до общего расчета с редакцией моими сочинениями, стало быть, я все-таки был подписчиком «Зари»), Никак не могу понять, за что меня исключили?{1421} Нахожу только два возможные объяснения: или недоверие к моей состоятельности в уплате, так как я и без того много должен в редакцию, или некоторое враждебное ко мне чувство редакции за то, что не мог сдержать обещания насчет статьи.{1422} Признаюсь, что вторую причину я искренно отвергаю — это было бы слишком, то есть не неприязненное чувство редакции отвергаю, а этот способ дать мне его почувствовать. Редакция «Русского вестника» в конце 69-го года и в начале 70-го питала ко мне чувства неприязненные за то, что я на 70-й год, несмотря на обещание, ничего не прислал им, а отдал в «Зарю», но, несмотря на это и на то что я оставался должным «Р<усскому> вестнику» до 2000 руб., они все-таки не лишили меня журнала, а продолжали присылать постоянно.