Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру

• Название: По направлению к Рихтеру
• Автор: Юрий Борисов
• Издательство: Рутена
• Жанр: Биографии и Мемуары
• ISBN: 5-8261-0008-7

Книга о великом пианисте написана в жанре очень личных воспоминаний. Книга по-настоящему захватывает и оставляет впечатление соприкосновения с внутренним миром гения — эффект, которого удается достичь далеко не каждому мемуаристу. Автор — Юрий Олегович (Альбертович) Борисов — режиссёр театра и кино, журналист, писатель. Сын великого русского актёра Олега Ивановича Борисова.

---

Я сам хочу быть зеркалом! Иногда у меня это получается — в нем отражаются те, кого я люблю: Дебюсси, Шопен… и не только. А для тех, кого не люблю — я обычное зеркало, кривое.

Я доволен, что показал вам «Орфея». Мне бы хотелось такие перчатки, как у Казарес. Не-ет, не для того, чтоб проходить через зеркало — боже упаси! Я бы их одевал… и они сами играли!

Казарес — испанка, в своем роде тоже Венера[60]. Из самых любимых актрис. Я видел ее и в «Детях райка», и в «Пармской обители», но здесь она завораживающа. Я бы хотел, чтобы такая Смерть приходила каждую ночь… и уходила. Может, она и приходит?

Нина Львовна не очень довольна, когда я смотрю этот фильм. Но я уже преуспел четыре раза. Это ничто в сравнении с «Бесприданницей» Протазанова — «Бесприданницу» видел уже 16 раз!

Знаете, какая музыка подходит к «Орфею»? Моцарт — вторая часть d-moll'нoro концерта. Моцарт вообще идет женщинам, совершенно особенным, единственным. Эта музыка не должна в фильме звучать — я только про настроение.

Мне кажется, что он писал эту часть с Казарес. Говорят, что демонический Моцарт — это именно первая часть или тема Командора из «Дон Жуана». Ничего подобного. Этим рычанием или «тромбоном на кладбище» не запугаешь[61].

Издает очень громкий, утробный звук. Голос Нины Львовны из другой комнаты: «Славочка, сейчас поздно!»

А вот если эти нотки: тарам… тарам… сыграть pianissimo, уколоть ими как Клеопатра иголочкой — тогда действительно станет не по себе.

Сам Романс — это поцелуй Смерти — Казарес. А быстрая его часть — проход через зеркало и весь мир там.

Дитрих тоже из любимых актрис[62]. Первый фильм, который я смотрел с ее участием, — «Голубой ангел». Мне нравится абсолютно все — и сама Дитрих, и этот восхитительный Эмиль Янингс, и сама история, очень русская… Помяловский? Сологуб?

Я получил ведь от нее записку. Смысл такой — что во мне именно тот романтизм, которого ей недостает в других мужчинах. Я пришел к ней с розами и с приглашением на концерт, но, кажется, она не того от меня ждала.

В первую встречу стали говорить о Моцарте, о Восемнадцатом концерте. Дитрих ведь страшно музыкальна и впечатлительна. Речитативом владеет в совершенстве — что-то похожее на Sprechgesang, который нужен, чтобы спеть «Лунного Пьеро» Шенберга[63].

Я тогда решил, что медленная часть B-dur'нoro концерта — это Марлен. Она как на подиуме — всякий раз в новом туалете. А я, еще не старый профессор, смотрю на это из-за рояля.

Все должно начинаться с цилиндра, фрака и белого галстука! Это — тема. Потом идут вариации. Изумительные петушиные (или страусиные?) перья из «Шанхайского экспресса». Дальше — знаменитый выход Екатерины к войскам (из «Грешной Императрицы»)[64]. Горностаевый мех! Вот только портят все декорации: разрисованные двери, похожие на склепы…как это называется? — «клюква»! И в довершение — в самой драматической вариации — ее черные вуали, томный взгляд из-под вуали, который никто уже не повторит.

Если и дальше «двигаться по Моцарту», то Larghetto из последнего (тоже B-dur'ного) концерта — это Ольга Леонардовна[65].

На сцене она разговаривала так, будто сейчас, сию минуту ее это озарило. И в жизни вела себя очень по-чеховски. Интеллигентно. Я не касаюсь их личных отношений с Чеховым. Как-то она вскользь сказала об этом: «Антон Павлович познал и мудрость, и безумие, и глупость. Но в мудрости — больше всего горя». Похоже, и у меня так.

Когда я видел ее в «Вишневом саде», она была уже немолода. Но мало что изменилось в сравнении с ульяновским портретом[66] — может, грустнее стали глаза?

Лица зрителей на ее спектаклях менялись — она умела их растопить, снова превратить в человеческие.

Лежа в стогу сена с распущенным зонтиком, как-то легкомысленно говорила о своих грехах — как о само собой разумеющемся. Потом поворачивалась к часовне и молилась. Услышав оркестр, тут же отвлекалась, подпевала и пританцовывала, лежа на спине. Все это было как одно большое движение. Так никто на сцене не жил — только Книппер. Даже у Андровской все-таки была игра.

То, что делала Ольга Леонардовна, можно сравнить с Дебюсси. Вы увидите лунный свет, когда светит яркое солнце. У Дебюсси такие «точечки под лигой», что совершенно невыполнимо на рояле. Но Книппер это делала на сцене! Ходила как по клавиатуре, не нажимая на клавиши.

И еще одно ощущение — что играла специально для тебя, не для всего зала. Мне всегда казалось, что я в зале один. Это тоже из Дебюсси: «entre quatre-z-yeux», то есть «с глазу на глаз».

Она любила мои «интеллектуальные шарады». «Серьезные вариации» Мендельсона почему-то принимала за актерские этюды в Школе-Студии. Эти вариации ее веселили, а я все время не понимал, отчего ей так весело.

Однажды устроила мне настоящий экзамен. Сочла начало «Полонеза-фантазии» за этюд по «освобождению мышц». «Так, как вы, Слава, за роялем никто не сидит. Ну, просто развалились… Станиславский бы вам поставил «неуд». Правда я блестяще справился с «делением роли на куски» и упражнением на «эмоциональную память». Дикцию «провалил». Книппер-Чехова, смеясь, рассказывала престарого немецкого актера, который опускал градусник в вино, в суп и при этом приговаривал: «Mein Organ ist mein Kapital» (мой голос — мой капитал). Значит, дикцию я не исправил оттого, что с капиталом мне не так повезло… как Караяну.

Знаете, на чем споткнулась Ольга Леонардовна? На «Сновидениях» Шумана! На нее они ничего не навевали. Вам что напоминают «Сновидения»? Думайте… Ну, конечно же, сновидения! Как это вы догадались?

Когда я вышел от Рихтера, время сновидений уже ушло. Я быстро спустился в метро.

X. Уничтожить свои записи!

Я узнал, что Рихтер не играет, концерты отменены. «Да, болен, — подтвердила Нина Львовна по телефону. — Но вы приходите… часиков в 9 проснется».

В 9 вечера я поднялся на шестнадцатый этаж и приложил ухо к стене: не было ни музыки, ни других признаков жизни. Нина Львовна встретила по-деловому: «Сейчас я разбужу».

Я не ждал ничего утешительного: скорее всего, не выйдет вообще. В лучшем случае попьет чай и опять отвернется к стене. Так он сам описывал свое состояние: «Лежишь, а перед тобой стена… и так хорошо».

Но дверь распахнулась с такой силой, что чуть не слетела с петель. Шаркнув каблуком, Рихтер облил всех одеколоном: «Дезинфекция! Чтобы никто не заразился депрессией!» Увидел мое растерянное лицо и состроил такое же, растерянное: «А выдумали, что я умер? Нет, я только посинел сквозной синевой!»[67]

Предлагают играть трио Шостаковича. Я, конечно, не успею — его нужно долго учить. Пусть предложат Гаврилову. Ну и что, что он невъездной? Ах, невыездной… В идеале — это Гаврилов, Ростропович… А кто же на скрипке? Давид Федорович играл это трио с Обориным и Кнушевицким[68]. Теперь они где-то в другом месте это играют…

Нет, вместо Ростроповича надо Наташу. Я слышал ее со Вторым виолончельным концертом[69]. Что-то незабываемое… В финале человек бродит по лабиринту — хитросплетение дорожек. Кажется, вот нашел выход — нет, снова тупик! А в кульминации — вдруг Минотавр с головой быка. У меня такая картина от игры Наташи Гутман. Невероятное чувство формы… и темперамент!

Три самых любимых сочинения Шостаковича — это Восьмая симфония, Еврейские песни и трио. Восьмая симфония на самой вершине музыки. Это даже для Шостаковича отдельная планета. Сокрушает, переворачивает душу. Мравинский на такой же высоте, как и Шостакович. Они существуют друг для друга — как Гофмансталь для Рихарда Штрауса[70].

Прелюдии и фуги я играл — шестнадцать из двадцати четырех. Автор просил, чтобы я все выучил. Я уже покорился, но через D-dur'ную так и не переступил. Такой наив…

Очень люблю gis-moll'-ную — в духе Бородина. Вначале он в раздумьях по поводу своих химических опытов. А фуга — так это же его суфражистки! Есть такое движение за избирательные права. Вот оно ширится, суфражисток все больше, но к концу они как-то киснут, редеют…

В а-moll'ной есть передразнивание Баха. Как будто нарочно… Но мне это нравится.

G-dur'ная фуга — наверное, «биомеханика» Мейерхольда. Я ее так себе представляю. Шостакович же был под влиянием… «Болт», «Нос» — одни названия чего стоят!

Вот прелюдии играть не хочу. Хотя две мне по-настоящему нравятся. Особенно h-moll'ная. Если делать параллель с Шопеном, то здесь опять все навыворот. Помните, какая h-moll'ная у Шопена? Поэтичнейшая… Северянин? Очень может быть. Или Берлинская Милочка[71]. Как миниатюрная бонсаи, с изогнутым стволом. А что у Шостаковича? «Кондукторша» Самохвалова[72]!!! Самохвалов из школы Петрова-Водкина. Вещь в своем роде, очень запоминающаяся. Женщина с фламандскими формами, половина лица вымазана медным купоросом. Почти что икона.

Я однажды наткнулся на такую. Это еще перед войной. Денег на билет не было, а она начала требовать. Пришлось соврать, что у меня концерт. Соврал, а она поверила. Наверное потому, что ноты были в руке.