Григорий Ходжер - Белая тишина

• Название: Белая тишина
• Автор: Григорий Ходжер
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1976

Роман «Белая тишина» является второй книгой трилогии о нанайском народе. Первая книга — «Конец большого дома».

В этом романе колоритно изображена жизнь небольшого по численности, но самобытнейшего по характеру нанайского народа. С любовью описывает автор быт и нравы своих соотечественников.

Время действия — начало XX века. Октябрьская революция, гражданская война. Ходжеру удалось создать правдивые образы честных, подчас наивных нанайцев, показать их самоотверженную борьбу за установление Советской власти на Дальнем Востоке.

---

— Надеясь на что?

Полковник опять замолчал.

— На бога и на себя, — ответил он после паузы.

— Не говорите чепуху, полковник! Последний раз я предупреждаю вас, если не сдадитесь, пощады не ждите.

Павел Григорьевич повесил трубку и обернулся к окружавшим его партизанам. Партизаны молчали. Глотов сел на табурет, побарабанил пальцами по столу.

Пиапон стоял у окна и любовался открывавшимся видом бухты Де-Кастри, с живописными черными островами, высокими берегами. Он видел и маяк, где засел полковник Виц. Каждый раз, когда он находился на карауле под маяком в каких-нибудь пяти-десяти метрах от каменного дома, где ютился отряд полковника, он пытался представить, что в это время делает полковник и его офицеры, о чем они думают. Больше месяца сидят они в этой каменной норе, и больше полмесяца ни один человек не высунет носа на улицу.

В первые дни осады партизаны караулили возле дома только по ночам, Калпе с чолчинцем Бимби тогда убили двух белогвардейцев, осмелившихся выйти на улицу. Тогда-то и поняли белогвардейцы, что нанайские охотники и кромешной ночью стреляют без промаха. С тех пор ни один человек по показывался на дворе осажденного дома.

С наступлением марта погода несколько улучшилась, смягчились морозы, больше стало солнечных дней, и партизаны стали караулить днем. Они натянули в ста метрах от дома охотничью палатку, поставили жестяной камин, который обогревал озябших караульных.

В первые дни Пиапон удивлялся смиренностью солдат и офицеров полковника Вица, он удивлялся, почему те не пытаются сбежать с маяка, ведь партизаны караулят их только с одной стороны, у перешейка, они могут сбежать через устье бухты в тайгу, в Николаевск, могут перейти Татарский пролив и оказаться на Сахалине. Почему же они не пытаются бежать? Но вечно же они собираются сидеть в этой каменной норе?

Однажды, в безветренный день, Пиапон обошел на лыжах полуостров и понял, что сдерживало белых: маяк стоял на высокой скале, отвесно спускавшейся к воде. Но острые глаза Пиапона приметили на скалах щели, выступы, по которым можно было бы с большим риском спуститься на берег.

«Я бы рискнул», — подумал Пиапон, возвращаясь в Круглое. Когда он поделился своими мыслями с Глотовым, Павел Григорьевич сказал:

— Не скалы их сдерживают, Пиапон, их сдерживает неуверенность. Куда они сбегут? В Николаевск? Полковник знает, что город окружен партизанами. На Сахалин? На Сахалине тоже партизаны. Куда ему бежать? Некуда. Полковник это все хорошо понимает.

«Тайга большая, я бы сбежал в тайгу, — подумал Пиапон. — А они, безмозглые, только о городах думают».

А Токто совсем сник от безделья, помрачнел, стал неразговорчив, сердит. Он скучал по внукам и каждое утро принимался рассказывать товарищам о своем сне.

— Это войной называется? — спрашивал он Пиапона. — Лучше бы я дома сидел, умирал от безделья, чем так воевать. В моей фанзе много мышей, лучше бы я сидел с палкой в руке у их норы и ожидал, когда они выглянут, это интереснее, чем караулить этого полковника. Что за человек этот полковник? Он мужчина или женщина? Если мужчина, то он должен воевать. Мы пришли с ним воевать, и он обязан воевать.

Токто оживлялся только тогда, когда приезжали ульчи с Амура, они привозили на нартах продовольствие партизанам. Токто с первого же дня познакомился с ними, и с каждым их приездом он все больше знал о них самих, об их семьях. Он садился с ними пить чай и расспрашивал о новостях на Амуре, о партизанах, которые воевали в низовьях. Потом они долго говорили о тайге, о нынешней жестокой зиме и об охоте. После ухода ульчей Токто опять замолкал. Однажды он сказал своему новому другу Понгсе:

— Мне все равно как умереть, я пойду к этому полковнику и подожгу его дом.

Встревоженный Понгса рассказал Павлу Григорьевичу о настроении друга. Глотов близко к сердцу принял тревогу Понгсы и тут же поговорил с Токто.

— Токто, партизаны наши давно не ели свежего мяса, — сказал он. — Все говорят, что хотят свежатины. Я прошу тебя, добудь для отряда мясо. Здесь должны быть какие-нибудь звери.

У Токто загорелись глаза, он улыбнулся и, не говоря ни слова, засобирался.

— Возьми с собой Понгсу и без мяса не возвращайся, — добавил Глотов.

В этот же день Токто с Понгсой ушли в тайгу и на следующую ночь возвратились в Круглое. Они убили четырех северных оленей. По этому случаю все партизаны, не находившиеся в карауле, поднялись, стали поздравлять Токто с Понгсой с удачей и тут же в середине ночи затопили печь и начали варить мясо.

Токто вернулся из тайги совершенно обновленный, посвежевший и говорил Глотову, что тот вылечил его от тяжелого недуга, что теперь он вновь стал человеком здоровым и крепким. Но не прошло и пяти дней, как Токто опять заскучал.

— Теперь я думаю о своих внуках, — заявил он Глотову.

Токто хотел поговорить с командиром, рассказать ему о своей несчастливой жизни, но он не знал русского языка, а у Глотова был недостаточный запас нанайских слов, чтобы он понял исповедь Токто. Им на помощь пришел Пиапон.

— У меня, Кунгас, сердце сильно ноет, — рассказывал Токто. — Меня знают как охотника, многие завидуют моей удаче, а я отдал бы свою удачливость, сменил бы на их счастье в домашней жизни. Кунгас, у меня было много детей, но ни один не стал мне кашеваром, ни за одну дочь я не выпил водки на свадьбе, все они умерли и унесли с собой в могилу по кусочку мое сердце. Я победил хозяев тайги, рек, ключей, я бросил вызов Солнцу и эндури, но я не мог одолеть злого духа — Голого черепа, который уносит моих детей. Теперь у меня дома два внука, я о них всегда думаю, когда в белых стреляю, и тогда думаю. Я очень беспокоюсь о них. Скажи, Кунгас, нельзя ли как-нибудь узнать о здоровье моих внуков? Если бы я сейчас узнал о них, и если они живы, здоровы, то я совсем окреп бы душой и сердцем.

— Я бы тебе помог, Токто, — ответил Глотов. — Но как это сделать — ума не приложу. Если бы ты жил недалеко от Малмыжа…

— Джуен — это разве далеко от Малмыжа? — удивился Токто.

— Не близко, километров сорок с лишним будет. Если бы Джуен был рядом с Малмыжем, можно было бы попросить телеграфиста узнать о здоровье твоих внуков и сообщить нам. Но Джуен далеко находится, да не найдешь человека, который сходил бы туда, узнал о твоих внуках и сообщил телеграфисту. Тяжелую задачу ты задал, на нее я пока не нахожу ответа.

Токто помрачнел и молча сосал трубку. Молчали и Глотов с Пиапоном.

— Я думаю, Токто, твои внуки здоровы, — сказал Глотов. — Они ведь крепыши, я помню их. Давай закроем глаза и попытаемся умом заглянуть на десять лет вперед.

Токто с Пиапоном удивленно посмотрели на Глотова.

— Представим, сейчас зима тысяча девятьсот тридцатого года, — продолжал Павел Григорьевич. — Токто, ты хочешь узнать, как живут твои внуки, ты просишь меня узнать об этом. Хорошо. Я снимаю телефонную трубку и звоню. Алло! Алло! Это Джуен? Скажите, пожалуйста, как здоровье внуков товарища Токто? Здоровы? Спасибо. Вот и все, Токто, внуки твои здоровы.

— Ты думаешь, через десять лет в наших стойбищах такие разговорные трубки появятся? — спросил Токто.

— Обязательно будут! — убежденно ответил Глотов.

— Сказки рассказываешь.

— Нет, не сказки рассказываю. Мы с тобой здесь караулим полковника Вица, замерзаем, обмораживаемся, чтобы твое стойбище стало новым стойбищем, чтобы ты перешел из глиняной фанзы в теплый рубленый дом. Мы воюем, чтобы твои внуки не болели и не умирали.

Токто молчал.

— Сейчас ты хочешь знать, как здоровье твоих внуков, — продолжал Глотов. — Ты не веришь, что телефон появится в стойбищах. Хорошо. Пусть не будет телефона. Но о своем здоровье через десять лет твои внуки будут сообщать письмом. Будут писать: «Дедушка, ты не беспокойся о нас, мы здоровы». Это что, тоже сказка, скажешь? Через десять лет все ваши дети, внуки будут знать грамоту, будут писать и читать, как Богдан.

Пиапон не стал переводить последнюю фразу, но с самого начала разговора ждал момента, чтобы попросить Павла Григорьевича об одном очень важном, волнующем его деле. При упоминании имени Богдана он не сдержался и попросил:

— Павел, ты каждый день с Николаевском разговариваешь…

— У нас нет связи с Николаевском. Телефонный провод тянется от Кизи через Де-Кастри, Круглое в маяк — и все.

— Но все равно ты связан с Николаевском, по твоей просьбе они присылают шутку. Павел, спроси командиров, спроси самого Тряпицына, как там наш Богдан?

Глотов никогда не видел такого выражения лица своего друга. Все его переживания, любовь к племяннику, страх за него отразились на лице Пиапона.

— Узнай, Павел, я тебя очень прошу, — тихо повторил Пиапон.

Павел Григорьевич тут же составил текст телеграммы на имя Даниила Мизина. Пиапон с Токто облегченно вздохнули, и Павел Григорьевич понял, что эти два уже не молодых человека постоянно находились мысленно вместе с Богданом, что они думают о нем, тревожатся за него, хотя ни один из них и словом не обмолвился об этом.