Майя Никулина - Камень. Пещера. Гора

• Название: Камень. Пещера. Гора
• Автор: Майя Никулина
• Издательство: Банк культурной информации
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2002

Автор прочитывает «Малахитовую шкатулку» П. П. Бажова как новую уральскую мифологию, написанную на основе легенд и преданий, хранимых бездонной народной памятью и вездесущей молвой, ревниво оберегающей магию Места и основных его реалий — Камня, Горы и Пещеры.

---

В материалах расследования обстоятельств убийства царской семьи имеются любопытные подробности: солдат в караул Ипатьевского дома набирали из рабочих пивоваренных и водочных заводов, себя уважающие люди — мастера — туда не шли. Когда части Белой армии заняли Екатеринбург, жители старого уважаемого Верх-Исетского завода вышли на демонстрацию с плакатами, гласящими, что рабочие ВИЗа не имеют никакого отношения к событиям в Ипатьевском доме. Ермаков, один из расстрельщиков, тот, который штыком добивал царских дочерей, ни мастером, ни хорошим работникам никогда не был.

Оценка по мастерству — своеобразный гамбургский счет — была бесспорно справедливой и шла поверх барьеров социальных и национальных. Так, немец Штоф (понятно, что ненавистный: сказ был закончен в апреле 1942 года — мы только-только ценой жестоких потерь отогнали немцев от Москвы, и победоносная Сталинградская битва была еще впереди), какой бы ни был, а мастер: «руке с инструментом полный хозяин и на работу не ленив». И первые Демидовы — настоящие мастера: разбирались в рудах, в минералах, в заводском строительстве, в мельчайших тонкостях производства, уже тогда очень сложного: каждая плавка была, в сущности, экспериментальной…

В сказах, прослеживаются все стадии становления мастера. Сначала ученичество — терпение, внимание, умение различать детали, видеть камень и слышать мастера. Ученичество продолжается до тех пор, пока ученик не сравняемся с мастером, что не всегда возможно. Поэтому настоящих мастеров мало. Евлах Железко говорит, что он «на весь завод один остался. Старики поумирали, а молодые еще не дошли». Потом сотрудничество, работа почти на равных: это в том случае, когда учитель начинает уважать в ученике мастера и считаться с ним. И наконец, сознательная, самостоятельная, одинокая работа.

Бросаться от дела к делу не полагалось: «Лучше одно знать до тонкости. Да и житья не хватит, чтоб всякое мастерство своей рукой изведать».

Откровенно дурным тоном считалось хвастать, хвалить себя прежде, чем люди похвалят: «Вершинка — мера не надежная: была вершинкой, а станет серединкой, да и разные они бывают — одна ниже, другая выше».

Ценились отрешенность от суеты, предельное духовное напряжение, способное прослеживать тонкости дела «по ходочкам и в полных потемках» и одновременно видеть идею в развитии: «живинка во всяком деле есть, впереди мастерства бежит и человека за собой тянет».

И непременной считалась полная приверженность месту, ощущение кровной связи с ним (сторонний мастер «руку испортит и глаз отобьет»), отсюда и оценка мастерства: «походит ли баран на беркута — немецкая, то есть, работа на здешнюю». ЗДЕШНЯЯ — не значит отечественная, но именно уральская; не случайно местожительство мастера каждый раз подробно указано: Евлампий Петрович Медведев, прозванный Железко, проживает в деревне Пеньковке; Иван Бушуев, племянник или внук старого мастера Бушуева, живет в Златоустовском заводе, сообщаются для верности подробности устройства заводского поселка: улица Большая Немецкая, между горами Бутыловкой и Богдановкой, улица Малая Немецкая, Демидовка и т. д.

Снова та же мысль: наши сила и талант — от земли, от места. И мысль живучая: в середине 90-х годов теперь уже прошлого века в журнал «Урал» неоднократно заходил безымянный (так пожелал) автор, много лет собиравший доказательства того, что Петр I имел серьезные намерения вырастить на Урале особый народ, надежный, как камень и металл. Приходящий автор утверждал, что царь будто бы уже приступил к исполнению своего замысла, потому что имел не вызывающие сомнения доказательства магической силы места (Урала), собранные в результате многочисленных научных экспедиций в наши края, и что только безвременная смерть помешала осуществлению плана.

Другой молодой писатель из Оренбурга прислал повесть, которая, правда, не была напечатана, но замечена была: народ, целиком живущий в горе («если не увидят, то не убьют»), — украшенные камнем царские покои, мастерские, казармы, воины, ремесленники, вельможи — навсегда остается в ней, сам становится местом силы, но память о нем не умирает.

В бажовских сказах о реально Существующих мастерах никаких особых тайн нет; в сущности, эти сказы — сами не более чем мастерски обработанный документальный материал, уникальность которого одна и спасает повествование от откровенного назидания.

Тайна появляется по мере приближения мастера к Горе, на пути его в Горные мастера, и разгадка ее, до конца невозможная, начинается с признания того, что Горный мастер, хотя и занимает в уральской табели о рангах высочайшее место, не просто лучший в ряду мастеров, но другой, находящийся в другом пространстве, и приближение к нему требует ухода, выпадения из ряда, даже в том случае, если этот ряд — жизнь.

«— Кто каменный цветок увидит, тому белый свет не мил станет…

— Я бы поглядел…»

В этом и тайна — в неведомой силе, в ТЯГЕ, влекущей земных мастеров из жизни и от жизни — в Гору. Сущность мастерства, хотя бы теоретически, понятна (мастерству можно даже выучиться); что такое Тяга, Дар, не знает даже сам одаренный, но принимает его как знак избранничества и высокой судьбы. Признаний такого рода предостаточно.

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

* * *

Я вам не кенар!
Я поэт!
Я не чета каким-то там Демьянам.
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих
Прозрений дивных свет.

Вопрос о происхождении дивных прозрений занимал человека с незапамятных времен, и поиски ответа весьма поучительны. Так, «Сказание о Гильгамеше», что называется, ставит человека на место, решительно отказывая ему в богоравных деяниях.

В моем городе человек умирает, — сердце скорбит,
Человек погибает, — на сердце тяжесть.
Я заглянул через стену
И увидел трупы, плывущие по реке.
Меня самого ждет такая же участь, воистину это так!
Самый высокий человек не может коснуться небес,
Самый толстый человек не может покрыть всю землю.

Движение человечества по пути технического прогресса положения не изменило. Мифы добросовестно фиксируют ситуацию: боги и герои приходят на помощь людям: Нуми-Торум научил их охоте, рыболовству и изготовлению одежды; Вяайнемейнен сделал первую лодку и необходимые орудия труда; Прометей принес людям огонь, научил строить дома и корабли; Кецалькоатль показал, как добывать пищу, обрабатывать драгоценные камни, следить за движением звезд и рассчитывать дни по календарю… и т. д. Но люди по-прежнему оставались смертными и живущими в пределах, отведенных богами.

Но миф об Орфее представляет нам другую картину: герой попадает в Аид (а туда, как в Гору, смертному вход закрыт) благодаря своему певческому (читай: поэтическому) таланту. Пение Орфея покоряет Кербера и эриний и наконец саму божественную чету — Персефону и Аида, и они, очарованные, разрешили ему спуститься в грозное подземелье. Главное в мифе — не любовь Орфея к Эвридике, заставившая его броситься в царство мертвых, а то, что он — певец, то, что талант открывает ему дорогу в иные миры. Иначе зачем говорить о том, что голосу Орфея покорялись люди, боги и природа, что его, растерзанного менадами, оплакивали звери, птицы, леса, камни и травы, что голова его, приплывшая в Лесбос, пророчествовала и творила чудеса? Зачем подчеркивать, что несравненный Орфей почитал не Диониса, бога плодоносящих сил природы, но Аполлона — музыканта, пророка, охранителя стад и основателя городов, соединяющего воедино небо, жилую землю и подземную тьму.

Появление Пегаса, ставшего символом поэтического вдохновения, утвердило особый — божий дар! — статус таланта; и обстоятельства рождения Пегаса — он родился из крови Медузы Горгоны, гибель которой означала полную победу олимпийских богов, несущих в мир гармонию и меру, над армией хтонических чудовищ, т. е. хаоса и неразумной мощи, — практически поддерживает известное заявление А. Блока о том, что поэт — сын гармонии, и ему принадлежит место в культуре. Интересно и другое, то, что Пегас находится в ближайшем кровном родстве с силами зла и смерти — Ехидной, Химерой, Лернейской гидрой, Немейским львом и Хризоаром — духом темной стихии.

До сих пор фигура крылатого коня вносит определенную конкретность в наши смутные представления о поэтическом вдохновении; во всяком случае, связывает его с полетом и расширением жилого пространства.

Вот и Бажов, рассуждая о таланте как о явлении совершенно реальном, говорит не только о самостоятельности поиска и самодостаточности, но об открытости другим мирам, следствием чего является особое знание, по традиции именуемое всеведением поэта, и вытекающих из этого особых отношениях с жизнью и смертью.