Андрей Кураев - Протестантам о Православии

• Название: Протестантам о Православии
• Автор: Андрей Кураев
• Жанр: Религия

В этой книге, собственно, нет критики протестантизма. Есть просто защита и объяснение Православия.

Под «протестантами» в этой книге понимаются не наследники Реформации, не немецкие лютеране, не кальвинисты и не англикане. Речь идет о тех гораздо более поздних (и, соответственно, весьма недавних) неопротестанских образованиях, которые, как правило, возникли уже в Америке и оттуда сейчас равнулись в Россию. Соответственно слово «протестант» в этой книге означает именно тех людей, которые под этим именем чаще всего встречаются жителю современной России: это баптисты, адвентисты, пятидесятники, различные харизматические («неопятидесятнические») группы, «церковь Христа», а также многообразные «просто христиане» (на деле – баптисты и харизматики, прячущие свою конфессиональную принадлежность ради того, чтобы было легче привлекать к себе людей, симпатизирующих православию).

---

Во–вторых, при обсуждении роли Церкви в становлении новозаветного канона, важно заметить, что Новый Завет сложился не в результате собирания книг, а в результате их отбора. Уподобив Церковь раю, а 4 Евангелия четырем животворящим райским рекам, свт. Киприан сказал о миссии современной ему Церкви по отношению к Писанию: «Мы охраняем границы животворных источников» [[490]]. Задача Церкви: заботиться о том, чтобы в чистую воду Евангелий не примешались апокрифические легенды.

Именно Церковь восприняла Писание и отстояла его от теософских фантазий, от еретиков. Слишком много подделок поставляли на религиозный рынок гностические секты. Кто и как мог отличить подлинное евангелие от гностической его подделки? Это могли сделать только сами христиане, помнящие и верно понимающие апостольское предание.

Вопрос о соотношении Писания и Церкви возник отнюдь не в реформационных спорах XVI века. Уже во втором столетии Св. Папий Иерапольский, духовный сын св. Поликарпа Смирнского, и соответственно, «внук» апостола Иоанна, так говорил о писании и предании: «Я полагал, что книги (ta ek ton biblion) не принесут мне столько пользы, сколько живой, остающийся в душе голос» [[491]]. Отличить апокриф от подлинника первым поколениям христиан помогал звучащий в их сердцах «живой голос» апостолов.

Как бы то ни было, Церковь оказалась не просто хронологически первичнее Писания. Ей пришлось в течение столетий совершать постоянный суд над текстами, подписанными апостольскими именами. В условиях, когда у каждой секты появлялось свое «писание», лозунг «только Писание» сам по себе не срабатывал.

И осуществляя свою цензорскую деятельность, Церковь вполне четко осознавала свою первичность по отношению к записанным текстам. Отсюда — знаменитый вопрос Тертуллиана: кому принадлежит Писание? [[492]].

Еретики, «раз они не христиане, то не имеют никакого права собственности на христианские сочинения. Церковь с правом может спросить: кто вы? Что вы делаете на моей земле, когда вы не мои? Ты, например, Маркион, по какому праву рубишь мой лес? Ты, Валентин, с чьего дозволения даешь другое направление моим источникам? Ты, Апеллес, по чьей власти изменяешь мои границы? Владение мое, я владею издавна, я владела прежде, я имею прочную передаточную от тех самых, кому собственно принадлежало имение. Я наследница апостолов» [[493]].

Если Библия — книга Церкви, то люди, отвергшиеся Церкви, теряют право на апелляцию к Евангелию. Хотите по–новому толковать Евангелие — вопрошает сектантов Тертуллиан — что ж, «пусть докажут, что они — новые апостолы: пусть возвестят, что Христос снова сошел, что снова учил, что снова распят, снова умер, снова воскрес… Впрочем, если какие–нибудь ереси осмелятся отнести себя ко времени апостольскому, дабы выдать себя тем самым за апостольское предание, то мы можем ответить: но тогда пусть покажут основания своих церквей, раскроют чреду своих епископов, идущую от начала через преемство, и так, чтобы первый имел наставником и предшественником своим кого–либо из апостолов (но таких, которые пребывали с апостолами постоянно)» [[494]]. Итак — «если верно, что Правило Веры церковь получила от апостолов, апостолы — от Христа, а Христос — от Бога, то сохраняется и смысл нашего утверждения, а оно гласит, что еретиков не должно допускать к прениям о Писании, ибо мы и без Писания доказываем, что они не имеют отношения к Писанию» [[495]].

Гностики были по крайней мере логичны: противопоставляя себя Церкви, они создавали себе свои евангелия. Но позиция протестантов внутренне противоречива: почему, бунтуя против Церкви, они сохраняют рожденную ею Книгу? Вот адвентисты логично поступили, когда откололись от баптистов под лозунгом антицерковной последовательности: мол, раз мы отвергаем все, связанное с исторической Церковью, то мы должны перестать праздновать воскресный день и чтить исключительно ветхозаветную субботу. Почему бы не последовать этим путем дальше — вплоть до отвержения вообще всего новозаветного кодекса, раз произошел он от «полуязыческой» Православной Церкви?! Ведь Библейский канон есть часть Предания.

Там, где нет доверия к Церкви — неуместно и доверие к составленной ею книге. Без канона Библия не существует, а вне Церкви нет канона. По слову Хомякова, без признания Церкви «Библия превращается в сборник сомнительного состава, которому люди приписывают авторитет только потому, что не знают, как без него обойтись» [[496]].

Вне Церкви и ее Духа Библия просто рассыпается и теряет (как показывает история протестантской «библейской критики» XIX века) свою сакральность: «Реформаторы из Церкви хотели унести Библию. При этом, однако, оказалось, что она оттуда не может быть унесена, ибо унесенная, она превращается по дороге просто в «книги», человеческий документ, «письмена», — писал прот. С. Булгаков [[497]]. Это понятно, потому что только признание того, что «историческая Церковь» IV–V веков была единодушна с апостолами, может внушить доверие к сделанному ею именно в эти века окончательному отбору новозаветных книг.

«Подобное познается подобным», — гласит древний и отнюдь не отмененный принцип познания (по крайней мере, духовного). Если протестанты утверждают, что с началом константиновской эпохи историческая Церковь утратила первоапостольские дары — то с помощью чего же смогла она отличить апостольские писания от апокрифов? Только святая Церковь могла узнать святую книгу. Только опыт глубокой веры и молитвенно–мистического познания Христа мог дать внутреннюю уверенность в Боговдохновенном характере книг.

Именно верный «духовный инстинкт Церкви» [[498]] отобрал канон Писания. Протестанты (например, К. Барт), говорят, что Писания сами заставили Церковь признать себя. Их внутренняя убедительность была такова, что Церкви не оставалось ничего другого. Однако если предположить, что при определении канона Церковь руководствовалась не внутренним ощущением святости, а чисто доктринальными соображениями, если предположить, что не веяние Духа, уже знакомое ей по собственному опыту, опознавала она в Писаниях, а лишь удостоверяла с помощью апостольского авторитета свое вероучение — то и книги самих протестантов можно включить в состав Писания. Они ведь тоже правильно говорят о Христе! Не истинность, а святость почувствовала Церковь в канонических книгах. А ощущение святости — это уже не просто профессорское дело.

В общем, как сказал Ив Конгар, «мы попросим протестантов сделать выводы из того обстоятельства, что Откровение не носило частного и индивидуалистического характера, но оно было общественным и публичным, а также попросим принять всерьез обещание присутствия и вспомоществования Святого Духа, как оно было сделано Церкви» [[499]].

Естественно, что исторический нигилизм и отсутствие подлинно соборного измерения в жизни протестантских общин делает неизбежным их дробление — причем именно по вопросам библейской экзегетики. Сотни сект, настаивающих на чистоте своего «евангелизма», утверждают прямо противоположные вещи. Это феномен, известный во всех религиозных традициях мира: единство текста определяется исключительно единством традиции его толкования. А потому еще в древности св. Иларий Пиктавийский сказал, что «Писание не в словах, а в понимании» (scripturae enim non in legendo sunt, sed in intelligendo» — Константину Августу. 2,9).

Справедливости ради замечу, что есть протестантские авторы, которые не закрывают глаза на это обстоятельство: «Церковь собирала священные книги в одно собрание, которое получило название канон… Собрание книг в Новозаветный Канон было совершено первохристианской Церковью, и участники этого великого дела были руководимы Духом Святым. Канон Нового Завета был принят и утвержден Церковью на Лаодикийском Соборе в 363 г. и подтвержден соборами Иппонским 393 г. и Карфагенским 397 г.» [[500]]. Однако даже признавая этот факт, протестантские богословы не делают из него вполне очевидного вывода. Если Церковь спустя многие годы и поколения после апостолов смогла сделать тот выбор, который и протестанты считают верным, если она смогла безошибочно опознать именно апостольские и Боговдохновенные тексты, это означает, что она сама не была лишена даров апостольского духа.

Так почему же, признавая благодатность этой Церкви II–IV столетий в одной области, протестанты отказывают Церкви мучеников в одаренности при решении других ключевых вопросов церковной и духовной жизни? Здесь вновь мы возвращаемся к вопросу о наследии Христа, о том, что Он оставил христианам. Ведь если Церковь не создается Писанием, если она сама созидает его, то откуда же берется она сама? Чем руководствуется и что воплощает в своем письменном свидетельстве о себе самой и своей Главе? Если не Писанием, значит… — Преданием[501].

Но, пожалуй, мало сказать, что Церковь отобрала и защитила книги Писания. Значение Церкви в истории Писания гораздо больше. Именно в самой Церкви Писание и формируется. Такие люди, как Марк или Лука, пишут Евангелия именно как члены новой общины, нового народа Божия. Не Иисус призвал их к этому — но Церковь. И пишут они не просто частные «воспоминания о пережитом», но выговаривают тот опыт восприятия таинства Христа, который хранила в себе апостольская община. Бог заключил некогда Завет не просто с Моисеем, но с народом Израиля. И Христос заключает Новый Завет не конкретно с Иоанном или Петром — но с новым Израилем («некогда не народ, а теперь — народ…»). Чтобы слово Божие можно было записать на пергаменте, его надо было расслышать сердцем. Библия — это Слово Бога, расслышанное людьми. Отделять Библию от Церкви — значит отдирать это Слово от людей, в своем вслушивании в веяние Духа родивших Писание. Так вот, по удивительно точному и дерзкому замечанию митр. Антония, «Библейский народ — это не народ, который читает Библию, верно хранит ее и возвещает ее. Подлинный народ Божий, народ библейский, подлинный народ евангельский должен быть такой общиной, которая могла бы сама написать Священное Писание, из собственного опыта дать ему начало, родить его. Если мы не такая община — мы не принадлежим поистине ни Библии, ни Евангелию» [[502]].