Галина Синило - Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм

• Название: Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм
• Автор: Галина Синило
• Издательство: Экономпресс
• Жанр: Языкознание
• Год: 2009
• ISBN: 978-985-6479-52-9

Книга посвящена исследованию духовных смыслов и поэтики Танаха (Еврейской Библии), ставшего первой частью Христианской Библии, но продолжившего свой путь в качестве Священного Писания еврейской религии.

В книге рассматривается значение эстетики и поэтики Танаха для постбиблейской еврейской и европейской литератур, а также то влияние, которое оказали на развитие еврейской и европейской поэзии, религиозной и светской, пророческие книги и великие лирические книги Танаха Книга Хвалений (Псалтирь), Песнь Песней, Экклесиаст. В поле зрения автора оказываются прежде всего еврейская, немецкая, еврейско-немецкая, русская, еврейско-русская и белорусская поэтические традиции.

Книга будет полезна всем, интересующимся библейскими текстами и мировой литературой, но прежде всего студентам-культурологам и филологам, магистрантам и аспирантам культурологических и филологических специальностей.

В данном издании представлена часть, посвященная влиянию Танаха на русский имажинизм.

---

Такова эта неприкаянная судьба, которую можно воспринимать как символ судьбы поэта в переломное, сложное, трагическое время. Стихи Л. Чернова оказались затерянными среди старых малотиражных изданий и были открыты заново, как и вся поэзия имажинистов, в конце XX в. Самое несомненное из созданного молодым поэтом, сосредоточено в сборнике с показательным названием, нарочито эпатирующим обывателя и официоз вообще, — «Профсоюз сумасшедших». Э. М. Пнейдерман указывает: «Книга эта, наряду с ощутимым влиянием поэзии Шершеневича, не лишена своеобразия — стихи экспрессивны, ярко образны»[64].

В стихотворении «Профсоюз сумасшедших» (1922), давшем название всему сборнику, поэт провозглашает отказ от всякого сытого и благонамеренного существования, от «нормальной» мещанской жизни:

Эй — все, кому нудно в вонючей квартире
Чадить в этих днях, как грошовые свечи, —
Давайте откроем
Единственный в мире
Профсоюз Сумасшедших!

В этой жизни бездарной, как мозг недоноска,

В неделях,
Хрипящих, как злой онанист, —
Плевком — на огни из дешевого воска
И ревом в Любовь — громовое Проснись!

И средь тех, кто колбасами в буднях висели,
Чтоб валюту, вагоны и кожу ловить, —
Мы в огненных розах
Свистим в карусели
Веселой, бушующей, пьяной Любви.

И вместо того, чтоб блохой в Упродкоме
Сверлить головою
Отчетов свинец, —
Голодные, юные — души знакомить

С жонглерами тел и пасхальных сердец.

В этой жизни «нормальной», где тупость овечья,
Где в плесени дней — невозможная вонь, —

Мы,
Люди в цветах,
Конечно — сумасшедшие,
Которым повсюду: «Вон!»

Так давайте же к солнцу прямо чрез тучи,
Чтоб радугой в небо железные плечи,
Давайте откроем — веселый, могучий —
Профсоюз Сумасшедших!

[445–446]

Показательно, как старательно, подражая именно В. Шершеневичу, Л. Чернов выравнивает все свои стихотворения по правому полю — и в пику устоявшейся традиции, и следуя древней традиции восточной. При всей зависимости от поэтики Шершеневича, поэзия Чернова имеет и свое оригинальное лицо: в ней гораздо больше судорожной экстатичности, глобальности образов, и порой эти черты напоминают опыты экспрессионистов и футуристов. В лирике Чернова парадоксально соединяются радость бытия и неподдельный трагизм, ощущение огромной власти человека над миром и предощущение близкого конца. Это поэзия максималистских чувств, захлестывающих душу поэта, взрывающих изнутри созданные им образы, странно деформирующих их, так что они словно бы взрываются на наших глазах. Поэт предстает как провозвестник яркого грядущего, невероятным усилием воли тянущий в «великую Радость» «серую барку подмоченных дней»:

На канатах стихов
Разлохмаченно-грязных,
Как бурлак задыхаясь грузней и трудней,
Я тащу на какой-то чудовищный праздник
Эту серую барку подмоченных дней.

Эти жесткие рифмы мозоли натерли
На нетронутом теле
Дремучей
Души.

От взрывов созвучий,
От копоти в горле
Слишком больно дышать,
Слишком трудно мне жить.

Ну а всё же я верю в чудовищный праздник,
В колоссальные солнца во взглядах людей
И что скоро чрез горы столетий напрасных
Мне в великую Радость снарядом влететь.

Только каждой секунде всё выше и выше
Разлохмаченный крик моих вздувшихся вен:
«Никаким механическим поршнем не выжать
Из цилиндра души эту веру в День!..»

[448–449]

Это стихотворение, посвященное С. Есенину, А. Мариенгофу В. Шершеневичу, т. е. «отцам»-имажинистам, с вызовом названо «А все-таки она вертится!..» (1923) и носит программный характер.

Столь же программный характер приобретает в поэзии Л. Чернова и тема Любви (именно так, с заглавной буквы, чаще всего пишет это слово поэт). Любовь спасает от серости будней, противостоит сытому мещанскому существованию. Это Любовь, равная великой космической силе, равновеликая самому космосу, а поэтому ее унижает любая канцелярская печать, скрепляющая брак. В трилогии «Любить» (1922) поэт говорит:

Длинноногий студент, искалеченный Римским правом,
Идеальный бездельник, лизака научных блюд, —
Подбоченясь, в кафе громогласно и браво:
«Я женюсь — потому что люблю». 

Ну а я?

Как мне думать об этом браке
С той, что в сердце — хирурга ножом, —
Если даже чернилами плакать
Страшно ночами об имени Твоем.

Мне б только губ электрическим током
К алым рубинам грудных куполов.
Мне б молчанья — долго и много,
Мне бы — из клетки любовных стихов.

Милая, милая!
Ты думаешь, легка мне
Мысль о понедельниках Любви моей?
Сердце букашкой под мельничным камнем
Серой громады придущих дней.

И пока не прокрались — облезлые, старые —

Будней коты
Птиц Любви задушить —
Смычок Твоего имени неслыханные арии
На скрипке моей души.

И — честное слово — не нужно истерик,
Рычаний, взвизгов и медных труб.
В поисках новых, незнанных Америк
В океан Твоего тела
Корабли моих губ.

[443]

В интерпретации любовной темы для Л. Чернова характерна молитвенно-экстатическая тональность (отсюда это благоговейное, с заглавной буквы — Ты, обращенное к возлюбленной), соединяющаяся с обобщенным гиперболизмом метафор и одновременно их подчеркнутой конкретностью, особенно метафор эротических. И как бы ни были далеки от словесной ткани Песни Песней строки: «Мне б только губ электрическим током // К алым рубинам грудных куполов», — нельзя не почувствовать в них глубинного родства с поэтикой древнего библейского текста, также сближающего далекие понятия, но из мира живой природы, в то время как у поэта индустриальной эпохи — из мира рукотворных созданий человека. Так или иначе, поэта XX в. объединяет с поэтом древности ощущение космического размаха Любви, когда домом для влюбленных становится весь природный мир, все мироздание («…И наше зелено ложе, // Своды дома нашего — кедры, // Его крыша — кипарисы» — Песнь 1:16-7)[65]:

Покрывало их — звездоблесков полог,
Ложе у них — поцелуи трав,
Знамя Любви — сумасшедший астролог
На подушках любовных прав.

…И когда, едва касаясь губами
Пьяных букв, Твое имя ночью шепчу, —
Только в эту минуту я слышу меж нами
Любовных узлов золотую парчу.

И когда моих рук обезумевший Цельсий
На солнцах груди Твоей плюс 100, —
Твое тело экспрессом на губ моих рельсы
В сжигающий будни Восток.

И когда на трепещущей лодке кровати
Извиваясь в волнах кипятка — к нулю, —

На Твоих
И моих губ
Кровавом закате:
«Не женюсь — потому что люблю».

[444–445]

Эпатаж финальных строк, как и обильное употребление технических терминов и понятий современной цивилизации, отнюдь не отменяет глубинного родства поэта XX в. со своим древним предшественником. Не случайно и сам Л. Чернов дает понять, что, когда он пишет свое «Любить», он думает о Библии, о великой поэзии Востока, устремляется «в сжигающий будни Восток».

Еще более очевидно устремленность к необычной восточной образности библейской поэмы о любви — образности, ощущаемой как прототип авангардного мышления вообще, — проявляется в переложении Песни Песней, выполненном Л. Черновым в декабре 1922 г. и названном, как и библейская книга, — «Песнь Песней». Характерный подзаголовок — «Опыт динамизма скульптуры» — свидетельствует о программности этого произведения для молодого поэта и отсылает к установкам В. Шершеневича и имажинизма в целом, к их восприятию стиля Песни Песней как начала имажинизма (у Шершеневича: «Соломону — первому имажинисту…»), как текста, соединившего пластику и динамику, конкретность и гиперболичность метафор, разворачивающего перед читателем непрерывную цепь ассоциаций (по Шершеневичу, «верлибр образов»).

Безусловно, «Песнь Песней» Л. Чернова написана под прямым влиянием переложения В. Шершеневича, но одновременно и в некоторой полемике с ним. Эта полемика касается прежде всего самой концепции любви. Если для Шершеневича характерно стремление представить любовь в контексте современного быта (но одновременно и бытия), дать ее в порой сниженных и шокирующих образах (наряду с провозглашением ее глобальной власти и над человеком XX века), то у Чернова доминирует тенденция к предельной гиперболизации и мистической поэтизации любовного чувства, осознающегося как единственная сила, спасающая мир от духовной и физической деградации. Отсюда — обилие евангельских образов и реминисценций, включающихся с первой строфы поэмы (точнее, большого стихотворения), дерзко вторгающихся в контекст сугубо эротический и сопровождающихся образами-символами индустриально-технической эры: