Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— О да!.. — радостно согласился Григорий Николаевич.

И слабым, шелестящим голосом он рассказывал Евгению Ивановичу с тихим восторгом о своей жизни у сектантов. Евгений Иванович внимательно слушал.

— А знаете, чем удивил и тронул меня Никита больше всего? — спросил он.

— Ну?

— Я думаю, что он этого никогда и ни за что не повторит… — сказал Евгений Иванович. — Но тогда минута вышла уж такая хорошая: в сумерках, в больнице, когда вы бредили все о каких-то больших слонах… Он сознался, что не только у него, но и у многих братьев, которые постарше, иногда поднимается… тоска по обряду, по церкви… по всему, что они оставили… И он говорил: как бы устроить это так, чтобы, не оставляя главного, с ней опять соединиться?

— Ах, как это хорошо! — умилился Григорий Николаевич. — Как это трогательно! Да, да: не все в церкви плохо… И может быть, правда в соединении этих двух враждующих теперь правд, тех и этих…

Они помолчали.

— Ну а что тут, по деревням-то, делается?

— Огорчать мне вас не хочется, но… хорошего мало… — сказал Евгений Иванович. — Зерно, присланное земством на семена, оказалось никуда не годным, а лошади, пригнанные земцами из степей, совершенно дикими. Крестьяне прямо не решаются брать их, а те, которые взяли, жестоко раскаялись: лошади и близко к себе не подпускают, и ногами бьют, и зубами рвут, совершенные дикари. Файзулла, мой хозяин, ухитрился как-то с помощью соседей ввести своего дикаря в оглобли, но как только татары отпустили поводья, тот бросился со двора, одним махом разбил соху о верею и с одними оглоблями унесся в степь…

— А как же пашут мужики?

— Хотите посмотреть? Это совсем близко…

— Пойдемте…

Медленно, то и дело отдыхая, они перешли на другую слободу и вышли на зады, за которыми тотчас же начинались поля. Около разоренного на топливо чьего-то овина они остановились: отсюда было видно все. На ближайшей же полосе целая семья, оборванная и жалкая, заостренными палками раскорчевывала землю и не подымала глаз: было стыдно — еще недавно самостоятельные хозяева, теперь они превратились в нищих, которым даже вспахать полосу было нечем. Чрез две-три полосы пахал молодой мужик на беленькой лошаденке, которая то и дело останавливалась и тяжело носила зелеными боками, вся потная до ушей, точно ее из воды вытащили: жаворонков слушает, говорили с тяжелым юмором мужики о таких стоявших на пашне лошадях. А влево неподалеку шел пахарь, а в соху были запряжены бабы его, жена и свояченица, в грязных, высоко подтыканных платьях. Пот лил с лошадей крупными каплями и смешивался с едкими слезами отчаяния. И вдруг пахарь отшвырнул сошку в сторону, разразился ужасающими ругательствами и, упав на пашню вниз лицом, заголосил дико и страшно…

— Пойдемте, пойдемте… — говорил Евгений Иванович, уже раскаиваясь, что он привел больного сюда. — Идемте же…

— Но что же правительство думает? — тихо проговорил Григорий Николаевич.

— Из Петербурга едет какой-то большой генерал сюда послом от царицы… — отвечал Евгений Иванович. — Мужики говорят — с золотой грамотой, но, конечно, вероятно для того, чтобы посмотреть лично и донести…

— Может быть, что-нибудь и выйдет… — сказал Григорий Николаевич. — Пусть видят… Не звери же…

— Да, но… Один уже проехал тут, какой-то кавалергард, во время вашей болезни, но все, что мы от него видели, это было два облака пыли от его троек: на первой несся он сам, а на второй везли его ватерклозет… А в Самаре и в нашем городе стон стоял от его кутежей… И теперь вот уже вторую неделю все лучшие лошади волости мобилизованы и стоят на подставах под второго генерала. Крестьяне просто ревмя ревут, но все их ходатайства об освобождении лошадей для пашни кончаются тем, что земский сажает их в холодную. А ведь самая пахота…

Они снова вышли на деревенскую улицу. Страшное разорение крестьян бросалось в глаза. Среди улицы в пыли играли совершенно голые дети. Собак не было слышно ни одной: всех перебили за зиму, а которые и сами с голоду подохли. Не слышно было веселой переклички петухов. И изб против осени стало вдвое меньше: пожгли на дрова. Теперь семьи опять расселялись, но так как изб не хватало, то потерявшие избу копали себе ямы и, прикрыв их сверху всяким гнильем, жили там в сырости и чаду в невероятной тесноте. На амбулаторном фельдшерском пункте стояли хвосты больных человек по шестьдесят и больше, и замотавшийся, раздраженный фельдшер с помощью сестры наделял их — поскорее, только бы отделаться — зеленым мылом, касторкой, рыбьим жиром и лимонами…

А в солнечном небе над всем этим разрушением и гибелью журчали жаворонки и весело бежали белые и пухлые облака-барашки…

XXXIV ЦАРСКИЙ ПОСОЛ

С самого раннего утра на селе поднялась озабоченная суета. В волостном правлении мыли, скребли, проветривали мужицкий дух, а урядник, маленький, худенький, в новеньком кителе, с серым озабоченным личиком, крутился на своей худой горбоносой лошади по улице, наводя порядок. Было приказано снять с тифозной больнички красный флаг, чтобы не пугать генерала. Голых ребятишек урядник то и дело загонял в избы. Потом он решил крыльцо волостного правления украсить березками, как в Троицын день{126}. И опять скакал, и опять смотрел вокруг озабоченно и строго, и ему все казалось недостаточно парадно.

Весь день прошел в томительном ожидании. Мужики побросали все работы, и все сходились и низкими голосами о чем-то переговаривались. И они были убеждены, что близится что-то очень серьезное, которое в жизни их произведет крутой поворот к лучшему, даже к небывалому. Суета в волостном правлении и строгая озабоченность урядника подкрепляла их в этих надеждах: не зря же, в самделе…

И вот наконец уже под вечер в струящихся от солнца полях, не запаханных и наполовину, послышался заливистый колокольчик и селом в облаке пыли пронеслась довольно знакомая тройка буланых вяток. То был исправник, высокий худой мужчина с казацкими усами и острыми глазами, которые приводили мужиков в трепет. Чрез небольшой промежуток времени за ним показались еще четыре коляски, запряженные каждая четверкой разнокалиберных крестьянских лошаденок. В первой коляске сидел царский посол в широком английском пальто и фуражке с кокардой, мягкий, румяный старик с седой пушистой бородой, и молоденькая, сухощепая девица с белым зонтиком. Такие же светлые девицы с распущенными зонтиками сидели и в трех остальных колясках, в каждой по две. А за ними нестройной толпой скакали, прыгая в седлах и нескладно взмахивая в такт локтями, стражники и десятские, потные, с вытаращенными от усердия и ужаса глазами.

Одна за другой коляски подкатывали к начисто вымытому крылечку волостного правления. Волостной старшина, богатый толстый мужик с носом в виде большого красного фонаря и с едва видными глазами, исправник и местный земский начальник, флегматичный человек с сонным татарским лицом, но в новеньком мундире, почтительно бросились к коляскам, чтобы помочь высоким гостям выйти. И все это пестрое шествие двинулось медленно в дом. Мокрые от пота лошаденки фыркали и тяжело носили боками. В стороне поодаль, не решаясь беспокоить гостей поклоном, без шапок стояла толпа крестьян. Барышни посмотрели на них в золотые лорнеты, но не нашли в них ничего особенного и, перекидываясь французскими фразами, скрылись в правлении.

Только что вошли высокие гости в просторную, на диво вымытую большую комнату волости, где на стенах висел портрет царя в красном мундире с золотыми шнурочками и целая масса всевозможных приказов, указов, расписаний, предписаний, повелений в рамочках, как старшина вдруг степенно откашлялся и, развернув вытащенную из кармана бумажку, выступил вперед и начал:

— Ваши высокопревосходительствы и сиятельствы! Потому как я почтен от населения… гм-гм… — спутался он, — с чистым усердием… прибегаем к стопам…

Пораженный этой дерзостью, исправник, едва придя в себя, свирепо отдернул его за рукав в сторону и, точно ничего не случилось, стал на его место и, почтительно склонившись перед сановником, сказал:

— Позвольте, ваше высокопревосходительство, представить вам местного священника отца Александра, — проговорил он. — Батюшка пользуется большой любовью среди населения… Наш земский начальник, господин Джантюрин… А это, — почтительным жестом указал он на совсем смущенного старшину, — наш волостной старшина, хороший, дельный хозяин, уважаемый населением и могущий служить примером…

— Очень рад… Чудесно… — рассеянно-ласково говорил петербургский посол. — Очень чудесно… очень рад…

Ему представили земскую докторшу, маленькую женщину с седыми уже волосами, но с бойкими черными глазами и вострую на язык, совершенно от ужаса одеревеневшую матушку в слежавшемся шелковом платье, которое нестерпимо резало под мышками, и даже писаря, бледного, прыщеватого, похожего на мышь, с закрученными усиками, носившего всегда на страх мужикам дворянскую фуражку с красным околышем, но теперь запрятавшего ее подальше.