Геннадий Пикулев - Голубая рапана

• Название: Голубая рапана
• Автор: Геннадий Пикулев
• Издательство: Дом
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991

---

Несколько раз я оглядывался: берег уплывал назад.

— Наташа! — закричал наконец я.

Они услышали. Гриня вскочил и радостно замахал руками. Ялик накренился, вал, прокатившись, шлепнул его под мокрое пузо. Гриня вскрикнул, и я упал с гребня волны к подошве. Когда я снова увидел море, ялик плыл на уклоне волны кверху килем, и Гриня лежал на днище, обхватив его могучими руками и ногами. На блестящем от солнца просмоленном днище он был похож на голую черепаху, которая вылезла и оседлала собственный панцирь.

— Руку! — крикнула вынырнувшая Наташа, и в это время вторая волна стала подымать перевернутый ялик и накрывать Наташу.

— Руку, труболет! — заорал я и яростно заработал ногами: мне показалось, что я дельфином помчался сквозь горько-соленые увалы.

Гриня руками и ногами вцепился в планшир под водой, и, наверно, теперь его не оторвал бы от скользкого панциря даже гигантский спрут своими страшными присосками. Я видел, как пальцы Наташи скользнули по загорелой Грининой икре и попытались ухватиться за широкую щиколотку. Гриня дрыгнул ногой, пальцы соскользнули и скрылись в белой пене, а ялик взлетел на гребень волны, упал, снова взлетел и снова упал: лодку уносило.

Мне показалось, что недалеко колыхнулись белые Наташины волосы — или это была морская пена? Я успел заметить, что солнце воздушным шариком вылетело из-за туч, все вокруг стало ясным и светлым, где-то крикнула чайка, и я нырнул.

Когда я вынырнул в третий раз, днище с намертво прилипшим к нему Гриней виднелось уже далеко. По лодке с одной стороны и по мелькающему обрыву берега с другой я определил, что меня сносит, и нырнул навстречу накатывающимся волнам. Я погружался долго, у дна вода стала светлее, были уже заметны полузанесенные песком камни и темный лесок водорослей. Стало трудно двигаться и дышать. Я задыхался, попробовал вдохнуть светлую воду, и это помогло — сил прибавилось. Я поплыл над донным песком, обогнул занесенный илом разрушенный остов старинной баржи с обомшелыми деревянными шпангоутами, потом встал на ноги и пошел по желтому от песка и солнца дну. За остовом баржи я повернул направо и увидел Наташу.

Она лежала на дне, опершись локтем на песок и положив голову на ладошку: из песка вокруг локтя торчали двустворчатые ракушки, похожие на мидий. Другой рукой Наташа пыталась погладить бычка, который игривым котенком тыкался ей в колени и тут же быстро отплывал. Это был бычок-кочегар, бычок-каменка. Недалеко действительно старинными мрачными памятниками чернели камни, обросшие водорослями, будто мохом. Стайка веселых хамсичек-черноспинок с любопытством издалека рассматривала Наташу. Старый седой судак выплыл было из-за камней, поглядел на меня, на прилегшую Наташу, подумал секунду-другую и уплыл обратно: береженого Бог бережет. Старые рыбы, как и люди-старики, осторожны и недоверчивы.

Наташа увидела меня и кивнула.

— Вот ты где, — обрадовался я. — Ты не ушиблась?

— Нет, — ответила она и заплакала. — Я утонула.

Слезы капали на песок и превращались в прозрачные камешки. Ракушки захлопали своими створками и стали проглатывать камешки. Я догадался, что ракушки эти — жемчужницы.

— Ишь, лодыри, — подходя, недовольно проговорил я и махнул рукой. — Кыш! Нет самим вырабатывать, готовый глотают, тунеядцы противные.

Ракушки, хлопая створками, стыдливо расплылись и закопались в песок: только легкая муть осела.

— Не плачь, — я присел рядом на обомшелый камень и трепетно прикоснулся к Наташиным волосам — погладил. Косынку она комкала в руке, и волосы окутывали ее голову и плечи, будто морская пена. — Здесь не так уж и плохо утонуть. А то, глядишь, в каком-нибудь болоте сидела бы сейчас: что хорошего?

— Там лягушки, — сказала Наташа. — Они веселые.

— А здесь бычки, — возразил я. — Они ласковые.

Наташа погладила бычка, и тот стал тереться об ее колени и смешно мурлыкать.

— Теперь мы вместе, и все будет хорошо.

— А Гриня? — тихо спросила Наташа. — Он уплыл?

— Уплыл, — подтвердил я. — Ты не думай о нем. Он трус. Труболет и трус.

— Он дрыгнул ногой, — Наташа опять заплакала. — Может, он меня не любит?

— Он трус, — сказал я. — А трусы не могут любить. Это как боязнь высоты. Не может человек, и все тут.

— А ты? — спросила Наташа и посмотрела на меня в упор.

— Я люблю тебя, — тихо сказал я.

— А почему не признался раньше? — Наташа легонько подтолкнула бычка, и тот обиженно поплыл к своим камням.

— А Гриня? — вроде бы равнодушно спросил я и отвернулся. Из-за остова баржи выплыл осетренок и удивленно уставился на нас. Он был молодой, любопытный и подплыл ближе.

— Гриня сразу сказал, — Наташа потупилась, вздохнула и посмотрела вверх. — Хоть бы он доплыл. Он, бедный, боится.

Наташа снова посмотрела вверх. Высоко в небе уже плыли не тучи, а редкие облачка, и заходящее солнце подкрасило их в оранжевый цвет.

— Можно я тебя поцелую? — тихо спросил я.

— Нет-нет, — воскликнула Наташа. — Это плохая примета. Я ведь покойница.

— Мне все равно, — прошептал я, наклоняясь. — Плевал я на приметы. Я люблю тебя, и плевать мне на все.

Наташа опустила глаза.

— Тогда поцелуй, — согласилась она.

Я трепетно сглотнул набежавшую слюну и наклонился к Наташе: она закрыла глаза. Губы были у нее прохладными и пахли сырым ветром. Я поцеловал ее еще раз.

Осетренок подплыл совсем близко, любопытно уставился на нас и проговорил звонким голосом:

— Ну и ну… Неприлично. А еще люди.

Я показал ему кулак, осетренок презрительно ухмыльнулся и удрал.

— Домик бы сначала построили, — крикнул он издали, — а потом уж целовались. Где будете детей выводить?

— Ты пошла бы за меня замуж? — спросил я.

— Пошла бы. Жаль, ты не сказал об этом раньше.

— Я писал о тебе стихи.

— Ой? — воскликнула Наташа, поднялась, села на песок и обхватила колени руками: точь-в-точь Аленушка на берегу пруда. — Как жаль, что я не знала. Прочти что-нибудь.

Вечерело. Ветер на поверхности утих. Со дна вечернее небо казалось светлее, чем на земле, но звезды виделись большими и яркими. Далеко из-за кубанского берега выплывала луна. Синим-синим виделся вечер, окутывающий землю и море.

— Вдруг одинокими ночами

В каком-то странном полусне,

— начал я, сорвал водоросль-травинку, растущую около моего камня, и стал покусывать ее: я еще стеснялся первого признания в любви, —

Девчонка с синими очами

Во сне являться стала мне.

Лишь только синий-синий вечер

Уйдет в свое небытие,

Под снежный скрип и снежный ветер

Я начинаю ждать ее.

— Меня? — едва слышно спросила Наташа.

— Да, — так же тихо ответил я. —

Она приходит и ломает

Сосульки с водосточных труб,

Игриво варежки снимает,

И синий пар струится с губ.

        И ручкой белой и желанной

        Все что-то пишет на окне,

        С улыбкой ищущей и странной

        Все хочет заглянуть ко мне.

— Как жаль, что ты не прочитал мне об этом раньше.

— Я боялся, — сознался я.

— Трусишка, — ласково сказала она. — Читай.

Я прикрыл глаза и увидел времянку, Изабеллу Станиславовну, старый сумах и вечерний снег, падающий хлопьями. Это стихотворение я написал, когда прошлой зимой Наташа стала ходить на занятия к тетушке.

Слежу за ней я до полночи,

Стою у шторы, чуть дыша.

И в чем-то так признаться хочет

И так пугается душа.

— Пугается душа, — повторил я и быстро глянул на Наташу.

Наташа понимающе кивнула.

— Девчонка тоже знает что-то,

— в последнем четверостишие я оставил себе место для крохотной надежды. —

И тоже хочет встречи, но…

Всю ночь скрипит крыльцо, и кто-то

Порой слегка стучит в окно.

— Я стучу? — спросила Наташа.

— Ты.

— А я тоже кого-то ждала, — созналась Наташа. — Жаль, что ты не сказал об этом раньше. Если бы ты прочитал мне эти стихи раньше, я, может быть, не утонула бы. Трусишка, — она вздохнула.

— Прости, — прошептал я и наклонился к Наташе. — Я люблю тебя.

— Прости и ты меня.

— Домик сначала постройте, — звонко закричал осетренок: он, оказывается, спрятался за камни и подслушивал. — Ни стыда, ни совести.

Старый судак испуганно прошептал:

— Да черт с ними, пусть целуются. У них все сикось-накось: сначала целуются и рожают, а потом домик начинают строить. Нерыбь, она нерыбь и есть.