Сергей Рафальский - Сборник произведений

• Название: Сборник произведений
• Автор: Сергей Рафальский
• Издательство: Альбатрос
• Жанр: Современная проза

Рафальский Сергей Милич [31.08.1896-03.11.1981] — русский поэт, прозаик, политический публицист. В России практически не издавался.

Уже после смерти Рафальского в парижском издательстве «Альбатрос», где впоследствии выходили и другие его книги, вышел сборник «Николин бор: Повести и рассказы» (1984). Здесь наряду с переизд. «Искушения отца Афанасия» были представлены рассказ на евангельскую тему «Во едину из суббот» и повесть «Николин Бор» о жизни эмигранта, своего рода антиутопия, где по имени царя Николая Николиным бором названа Россия. А в 1987 увидел свет сборник статей Рафальского «Их памяти» — собр. заметок на культурные и политические темы, выходивших в «Новом русском слове», «Континенте» и «Новом журнале». В отличие от своей ранней статьи с обвинениями в адрес интеллигенции в этом сборнике Рафальский выступает в ее защиту. «Кто только не бросал камешков… в огород русской интеллигенции. К стыду своему и нижеподписавшийся к этому, не слишком благородному делу… и свою слабую руку приложил» (С.7). В статье «Вечной памяти» Рафальский защищает от нападок имя А.Ф.Керенского, присоединяется к обвинениям А.И.Солженицына в адрес западных интеллектуалов за поддержку советского режима («Страна одноногих людей»), но отстаивает свое понимание социализма как демократического общества («Путь человека»). Весь сборник объединяет мысль о защите демократических ценностей как от властей в СССР, их попирающих, так и от тех, кто считал саму демократию виновницей всего случившегося в России.

---

В открытое окно, вместе с крепкой духовитостью старых, еще помещичьих лип, врывалось жадное жужжание июньских пчел. В тон ему в углу комнаты гудел под сурдинку радиоприемник: дядя Влас слушал с. — х. передачу, в которой на сегодня был обещан, неделю тому назад в этом же доме отдыха, записанный на пленку репортаж.

— Загнали вы меня в изолятор! — в трудном раздумьи над расположением остающихся у него фигур признался Афанасий Павлович.

— От тюрьмы да от сумы… — ласково напомнил дядя Влас в пол-уха, между тем уловляя глухо сочившееся из громкоговорителя сообщение «о летнем высотном режиме для штатных овцематок Кавказа». — Ив изоляторах люди живут!

— Ну-ну, — недовольно отмахнулся Афанасий Павлович и, решившись, наконец передвинул фигуру.

Биолог смотрел на него, сочувственно улыбаясь. Ему нравился и ход, лучший в почти безнадежном положении, и сам молодой партнер и частый собеседник. Неизвестно, откуда этот, явно сформировавшийся уже в пореволюционные годы, школьный работник успел прихватить интеллектуальное беспокойство, которого и днем с огнем не сыщешь в молодых поколениях. Те твердо и уверенно хотят быть инженерами, докторами, учеными и — точка. А этот, по-видимому, еще не прочь стать и человеком.

«Послушайте сообщение знатной свинарки», — заглушил его мысли торжественный женский голос из рупора: «о необходимости некоторой свободы для правильного развития молодняка».

— А вы все играете? — наперерез радиовещательному энтузиазму отозвался у окна скучный голос. Положив на подоконник руки и на них наклоненную на бок голову — в комнату глядел молодой человеком с красивым — удалым — чуь-чугь цыганским, сказали бы в старину, — лицом. Его карие глаза сонно томились, а сросшиеся брови черной чайкой падали с загорелого лба… Это был известный верхолаз, поставивший ряд героических трудовых рекордов, знатный человек страны…

— Мы все играем, — дружелюбно ответил ему дядя Влас, — а вы все гуляете?

— А я скучаю…

— Неужто на работе-то веселее?

— На работе думать не надо: висишь на основном канате метров на сто от земли, или там от реки, скажем: тянешь за собой проволоку и, пока тебя во все стороны мотает, только и смотришь, как бы чего не запуталось, либо сам в реку не нырнул… А дно — вот оно: прямо под тобой… С такой высоты гвоздем в ил войдешь, если о поверхность на сто двадцать составных частей не расшибешься… Раздумывать долго некогда.

— Ну, а здесь?

— А здесь… вышел, вот, в поле — смотрю: стоит дед, седой весь, бороду в кулак собрал, в небо смотрит и губами шевелит. Что, говорю, отец: Богу молишься? — Нет, отвечает, сынок! Бога-то по нонешним временам вроде как бы и нет. А ты вот лучше погляди: на небе над леском — словно быбы крынку с простоквашей разбила… Да и ветерок, как желторотый воробей, что из гнезда выпал — то вспорхнет, то в траву свалится. С утра он будто с вашей дачи дул, а сейчас от лугов пошел. Вот ты и примечай: еще не завтра, но послезавтра беспременно свинячий дождь денька на три, а то и больше… Ну, так что ж? — говорю… — А вот и то ж, отвечает, — что председатель, заместо уборки скошенного, все луга подряд гонит… Ему, известно, нормы перекрыть надо… Америку перегоним, а сена сгниют к чертовой матери. Раньше каждый давно бы свой лужок в копны сметал… — Что ж ты ему, отец, не скажешь? — спрашиваю. — Поди, сам скажи! — отвечает. — Он партейный, из города, ему все знать полагается! На свою коробку — баромет называется — смотрит, а он ему, может, только завтра к вечеру кукиш покажет… Значит коровенок опять на соломенный режим к зиме посадим, а молоко государству сдавать надо. Вот ты и смекай! — Нет, говорю, отец! Я отдыхать сюда приехал! Смекай сам… и ушел в лес… А там благодать: сосны гудят, смолой пахнет, земляникой пахнет, на папоротниках от солнца блеск… Иду по тропинке и отдыхаю… Вдруг, что-то по лицу… Оказывается — в паутину влез… Как только переполох отошел — выбежал откуда-то из-под листка паук, осмотрел убытки и пошел поправлять. Работает совсем, как наш брат, верхолаз: по одному канату ползет, другой за собой тянет. Пробежит — куда надо и натяжку делает, боковые скрепления ставит. Один конец не за что было зацепить, так он камешек на нем привесил — грамотный, сукин сын! Только муха вдруг в самую середину сетки — раз — и влипла. Набросился на нее паук, паутиной обмотал и айда кровь сосать. Хотел я муху освободить и вдруг вспомнил: а теленка-то за обедом кто съел?. Скучно все это, дядя Влас… Посмотришь на лес — как будто мир и покой, а сколько насекомого народа в нем каждый момент страдает и гибнет, и не только насекомого. И во всем мире так… Зачем устроено, что все друг друга жрут?

— Борьба за существование, — внимательно глядя на доску, нехотя ответил дядя Влас.

— Тоже — объяснил!

— Чем богат — тем и рад…

— Какое уж там богатство! Одна скука…

— Что поделать дорогой:

«вся тварь разумная скучает…

…и всех нас гроб, зевая, ждет».

— Кто это сказал?

— Пушкин.

— Вот ведь какое дело: прежние писатели — это все равно, как в открытое окно на новом месте глянул: и ты в мир вышел, и мир к тебе вошел. А возьмешь нашего теперешнего — будто в гостях у болтливого хозяина: и слушать нет мочи, и уходить не полагается.

— Талантов нет, — без всякой убедительности подал реплику дядя Влас.

— Ну-у! Опять «борьба за существование!» Сегодня с вами не договоришься. Пойду лучше купаться. Там, на излучине, есть местечко: если сесть — почти по горло… Внизу песочек, на бережку лозы, вода булькает — чудно!

— Опять же и думать не надо.

— И думать не надо, — охотно отозвался уже из сада верхолаз.

— Да, — сказал дядя Влас, держа свою ладью на весу над доской: — свобода действительно необходима для молодых… поросят.

Афанасий Павлович искоса взглянул на партнера. В этом старике, как и в преподавателе логики, как и во всех других, пришедших в новый строй из старого века, самой поразительной была способность думать не по прямым линиям, как у всякого диалектически воспитанного человека, а по каким-то, порой весьма запутанным, кривым… Получалось что-то вроде ходя коня и — в результате — совершенно неожиданно враг оказывался в тылу защиты. Это и нравилось Афанасию Павловичу и как-то его злило. Впрочем, после пребывания у церковников и он стал замечать у себя параллельные мысли, которые — вдруг переставая быть параллельными, перечеркивали как раз то, что он хотел и должен был думать.

Между тем дядя Влас установил свою ладью. — Шах королю… — уронил он как будто безразлично.

Афанасий Павлович примерил так и этак, пожал плечами и сдался и, наклонив стул на двух ножках до опасного предела, потянулся к радиоприемнику: поджать потенциометр.

— Что вы делаете, молодой безумец! — испугался дядя Влас: — ведь стульчик-то уже не княжеский! Вспомните случай в столовой! Вы рискуете повредить себе нос, народное имущество и репутацию мебелыреста одним махом… Дайте хоть высказаться репортеру!

В отменной гражданской мелодекламации радиодокладчик, прежде всего, обратил внимание слушателей на ту заботу о народном благоденствии, которой исполнены Великая Партия и Мудрое Правительство. Затем, перейдя собственно к дому отдыха, к его внешнему и внутреннему виду, с головой нырнул в излюбленные радиословесностью эпитеты: «культурный, изящный, гигиенический и красивый», со всеми их формами и степенями сравнения и падежами. В конце концов оказалось, что данный дом отдыха отпускникам предлагает чистые, светлые, гигиенические, изящно обставленные комнаты, богатый калориями и витаминами, красиво сервированный стол, насыщенный озоном воздух, площадки для физкультуры, в частности — для тенниса, городков и крокета, разного рода комнатные культурные развлечения: шашки, шахматы, домино, пинг-понг; тенистый красивый парк для прогулок, красивый дремучий лес для сбора грибов и ягод — и наконец — речку с уютными уголками для рыболовов. Словом, все для того, чтобы трудящиеся, в культурной обстановке восстановив расстроенные в творческих напряжениях силы, могли с новой энергией включиться в ряды строителей еще более счастливого будущего нашей Великой Социалистической Родины… «Аминь», — мысленно провозгласил по привычке Афанасий Павлович, снова расставляя на доске фигуры, и спросил вслух:

— А разве в нашей речке можно ловить рыбу?

— А почему бы и нет? — удивился дядя Влас, деликатно — двумя пальцами — перенося на место коня: — Ловить никому не запрещается… А вот поймать — это дело другое…

— Похоже, что с Николаевских времен в ней, кроме туфты, ничего не водится… Разве лягушки… Впрочем, за границей, говорят, и лягушек едят. А как, кстати, ваш живот?

— Да было уже почти благополучно, а сейчас вот снова словно еж под душой и в спину отдает…