Сергей Рафальский - Что было и что не было

• Название: Что было и что не было
• Автор: Сергей Рафальский
• Издательство: Альбатрос
• Жанр: Биографии и Мемуары

Статистика — она, помимо всего прочего, может быть прочитана совсем по-разному. Недаром в СССР бытует пословица: есть ложь грубая, есть ложь тонкая, а есть и статистика… Вы, наконец, читаете воспоминания о той эпохе, какую описывает в этой книге ее автор, Сергей Милиевич Рафальский (1895–1981). Мемуары А. Ф. Керенского — и Л. Д. Троцкого, П. Н. Милюкова — и Суханова, ген. А. И. Деникина — и, скажем, графа Игнатьева… Но все эти деятели тех лет, вольно или невольно, сознательно или бессознательно, но стремятся в первую очередь оправдаться «перед лицом истории», да при этом еще и мало были причастны к той непосредственной, рядовой, именуемой ими «обывательской», — жизни, какая и есть жизнь народа, жизнь страны, жизнь эпохи. Из книг этих, из этих воспоминаний вы не почувствуете никак того самого существенного, самого главного, что называется, очень неточно, атмосферой эпохи. Вы ее не увидите, а потому — и до конца не поймете.

Но вот воспоминания не вождя, не «деятеля», не партийного вожака, а просто современника той или иной эпохи — они неизмеримо больше дают для понимания самого воздуха времени, «шума времени» (по словам О. Мандельштама), «музыки эпохи» (выражение А. Блока). В них мы чувствуем сам пульс эпохи, саму ее живую жизнь. Видим, как эпоха переживалась ее рядовыми, пусть и не выдающимися дарованиями, современниками. А ведь в этом-то и сама суть жизни, суть истории, ни в какие даты и статистику не укладывающейся, никакими схемами не объясняемой.

Этот-то вот неповторимый воздух эпохи, все пронизывающий — от столиц до «глубинки», и передают нам ярко и выпукло картины, нарисованные умелой рукой С. М. Рафальского.

---

Но все это таилось там — в «лучшем будущем», куда пока еще не заглядывало веселое первомайское солнце, и Весна Освобождения продолжалась…

Если для того, чтобы судить П. Н. Милюкова и А. Ф. Керенского или вообще период активности (иные предпочтут сказать — пассивности) Временного Правительства нужен человек еще не пришедших поколений, уже свободный не только от последствий пьянящей февральской лихорадки, но и наводящей ужас и отвращение октябрьской чумы, то о «революционном народе» уже можно сказать без риска грубой ошибки: если исключить настоящих и потенциальных шкурников и дезертиров-солдат, профессиональных агитаторов, часть «сознательного» и полусознательного городского пролетариата и деревенской допризывной молодежи, остальная народная масса (по крайней мере в местах, где мне довелось проживать) больше всего, конечно, ждала земли и весьма туманно представляла себе будущую волю: «Хай буде республыка — абы цар був добрый…»

При всем том жизнь на местах организовывалась на новых (или почти прежних) началах довольно быстро и — не будь, с одной стороны, фронта, с другой, не перестающих бурлить столиц — могло бы показаться, что все идет к лучшему в обновленном Российском государстве.

Я не буду касаться собственно политической жизни. Едва ли в городе были организованные эсеры — эта местность не была их месторазвитием, зато ячейка РДРП (вернее, БУНДа) безусловно существовала. Что же касается отдела партии Народной Свободы, к которой я тогда себя причислял, он стал действовать только на пороге выборов в Учредительное Собрание. На первом же открытом его выступлении я, взглянув в далеко не переполненный зал, глазам своим не поверил: большинство общеизвестных городских «зубров», во главе с бывшим исправником Иовом Матвеевичем, тем самым, которому во времена манифестаций в 1905 году местные Улисы кричали: «Долой самодержавие, а вы, Иов Матвеевич, оставайтесь с нами», — были налицо… Некоторых — после собрания — я, как секретарь, записал даже в «действительные члены». И то сказать: другой альтернативы у них не было. Конституционные демократы («кадеты») оказались самой правой политической группировкой, официально признаваемой (вернее — допускаемой) только что вполне самовольно и незаконно до Учредительного Собрания объявленной Демократической Республикой… О существовании большевистского Ревкома в городе я узнал только много позже, во время польско-советской войны, когда один из его членов, с которым мы в свое время без конца и довольно остро дискутировали, находясь в «обозе» побеждающих «красных», через верного человечка мне передал, чтобы я с поляками не уходил, потому что меня ждет «большая и интересная общественная работа в городе». Я с поляками не ушел и потому, что не собирался, и все равно не успел бы — тем более, что «верный человечек» испугался и передал мне лестное приглашение после того, как поляки вернулись обратно, а приглашавший, за неделю до вступления его отряда в город, по неизвестной причине застрелился — будто бы от неосторожного обращения с оружием.

Культурно-общественная жизнь городка, несколько приглушенная относительной близостью фронта (тихими летними вечерами до окраин отчетливо доносился «космический» гул канонады) — после освобождения оживилась и даже, можно сказать, расцвела.

Еще в мирное время в городе оформилось в условиях старого режима нечто вроде краеведческого общества, правда, на несколько особых, сугубо православных густопатриотических основах. Душой его был второй священник местного собора о. Михаил Тучемский. Общество реставрировало остатки замка князей Острожских — следы былого расцвета той «третьей Руси», которую историки называют «Русью Литовской».

После падения монархии Общество лаицизировалось и его вдохновителем стал весьма своеобразный персонаж, один из тех «чудаков», которые водились в каждом российском (да и не только российском) городе. Он носил значок какого-то Археологического Института и в своей науке был двоюродным братом Хлестакова; найденный им в ризнице одного из волынских монастырей, в котором будто бы ночевал Петр Первый, шелковый красный плат, с нашитым посредине позументным крестом (может быть, богослужебный «воздух»?), без всяких серьезных к тому оснований он объявил «знаменем Петра Великого» и на видном месте поместил в замковом музее. За эту легкость в археологических мыслях необыкновенную, а также за другие его самоуверенные «оригинальности» — непочтительные обыватели звали его за глаза «Юзей» (полное имя его было Иосиф). После революции Юзя собрал добровольцев из молодежи с ними раскопал на окраине города так называемые «холмики» — настоящие, хоть и небольшие курганы, вечерний приют влюбленных ли запретно распивающих приобретенную в складчину водку гимназистов. Холмы оказались дулебскими погребениями, из которых Юзя извлек между прочим и самый красивый по форме, какой мне приходилось видеть, каменный топор с просверленной для рукояти аккуратной дырочкой. Только потом, уже в Европе, познакомившись с описаниями кропотливой работы настоящих археологов, я понял, что Юзя просто «грабил» погребения, уничтожая при этом всякую возможность в дальнейшем их серьезного научного изучения. Но в то время дилетантски-хлестаковские труды Юзи казались прозябавшим под благодатным Солнцем Освобождения ростком общественно-полезной деятельности. «Показуха» родилась вместе с революцией. Так впоследствии банальные железнодорожные платформы с поставленными на них обычными авиационными моторами, бурно несясь по рельсам, должны были демонстрировать изумленным поселянам неудержимый галоп социалистического прогресса.

В том же порядке пробуждения общественной инициативы устраивались открытые доклады на разные (преимущественно, конечно, злободневные) темы. Один из них своим названием долго радовал городских контрреволюционных насмешников: на афишах значилось: «Куда идет Россия? По М. Горькому». И зубоскалы отвечали за докладчика: «к чертовой бабушке» (в оригинале значительно крепче и «заборнее») «да еще под горку!».

Похоже, что самую широкую деятельность развернул создавшийся в городе «ОСУВУЗ» — то есть «Острожский Союз Учащихся Высших Учебных Заведений». Поскольку — в принципе — он намеревался объединить всех студентов и абитуриентов города, никаких политических задач он себе не ставил и специализировался в «области культуры, спорта и развлечений». Кроме клуба, он организовал первый в городе футбольный матч и первую выставку картин местных художников, в которой приняли участие и два учителя рисования гимназии и городского училища и многие уже вышедшие из-под их попечения и никогда у них не учившиеся «мастера». Трудно сказать, что выставка была «на уровне», но даже в ней, как «солнце в малой капле вод», отразилась история российской живописи: учитель гимназии (выходящий на пенсию) был строгим (хоть и весьма убогим) классиком, учитель городского училища уже писал размашистыми мазками в сероватых, слегка приглушенных передвижнических тонах, а среди их питомцев многие успели хлебнуть и «декадентской отравы», что дало повод иным критикам говорить, что «ученики превзошли своих учителей», а циникам и острословам — вспоминать Собакевича: «Ты мне лягушку хоть сахаром обсыпь, я ее в рот не возьму».

Лучше всего развернулся в ОСУВУЗе концертно-танцевальный и драматический кружки. Последний, начав с водевилей («Одолжи мне свою жену»), перешел на Островского («Без вины виноватые», «Лес»), Гоголя («Женитьба») и Фонвизина («Недоросль»), умудрился пережить все смены властей и, когда поляки утвердились на Волыни прочно и когда вместе со своей женой, оперной певицей, перешел границу столичный режиссер Улуханов, под его руководством стал опереткой. Но в 1917 году это еще было чисто любительское «самодеятельное» начинание. Иногда вместо спектакля танцам предшествовал концерт. На одном из первых таких вечеров, устроенном, кстати, в пользу раненых, пришлось мне впервые столкнуться с «новыми веяниями»: кассирша пришла ко мне как к одному из распределителей с заявлением, что согласившиеся принять участие в концерте офицеры стоявшего в городе запасного полка, бывшие петроградские артисты, требуют деньги вперед, а иначе отказываются петь.

У меня было сильное искушение объявить с эстрады, что такие-то номера из программы выпадают, потому что их исполнители, г.г. офицеры, после «приказа номер первый», переменив кодекс чести, отказываются бесплатно петь на благотворительном концерте в пользу своих же боевых товарищей. Но другие «ответственные» предпочли, поторговавшись слегка с «республиканскими воинами», не поднимать скандала и заплатить им в счет их будущих ран.

Когда один из «протестантов» проревел, Два гренадера» Шумана, заменив из предосторожности где надо «императора» — «полководцем», публика, преимущественно из «имущих» или «бывших» (в первомайском шествии, конечно, участия не принимавшая), поняла это как намек и устроила исполнителю настоящую овацию. Не меньший успех выпал на долю одного киевского студента, бесподобно имитировавшего начавшего тогда приобретать известность (сопровождавшую его, кстати, до эмигрантской могилы во Франции) эстрадного рассказчика Павла Троицкого. И зал, что называется, гремел рукоплесканиями, когда киевский товарищ подражал митинговому оратору, истошно кричал с эстрады (намекая на участившиеся перемены во Временном Правительстве): «Долой, всех долой! А то, если они будут засиживаться, когда же до меня очередь дойдет?!..».