Федор Кнорре - Рассвет в декабре

• Название: Рассвет в декабре
• Автор: Федор Кнорре
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

---

О Китеже он ничего не сказал. Он и додумать-то не сумел. А говорить лучше было и не пробовать.

— Повадился к нам этот Хохлов. Опять являлся! — равнодушно доложила Нина. — Чего это он? — она выжидательно смотрела на отца. — Ты его хоть знаешь? Толстый такой. Хохлов?

— Да ну его.

— Я его и выперла. А если он опять припрется? Что ему сказать?

— Не знаю. Все равно. Ни к чему это.

Потом снова явился этот Хохлов, громадного роста пожилой обрюзгший тяжеловес. Осанистый, благообразной внешности мужчина.

С неторопливой, тяжеловесной элегантностью раскланялся, приподняв еще за порогом шляпу, представился и тревожно спросил: «Как он?.. Алексей Алексеевич? Как он сейчас?» — и непритворно обрадовался, когда жена Алексейсеича ответила, что ничего… как обычно; лежит — и молча показала на дверь в спальню.

Хохлов сразу понял, что тут разговаривать неудобно, даже рот зажал толстой ладонью и на цыпочках прошел, куда его пустили, — в столовую.

И все время, пока жена, сперва привычно в двух словах, а потом пообстоятельнее, выкладывала ему все про болезнь Алексейсеича, он слушал с самым живым интересом, выспрашивал все новые, самые подробные подробности и, внимательно слушая, кивал головой, с очень странным для постороннего человека видом живого сочувствия и даже как будто облегчения.

Он тотчас уловил причину возникавших в разговоре запинок, чистосердечно улыбнулся и доверительно поспешил объяснить:

— Вы даже не воображаете себе, до чего я рад… Да, уважаемая, да… Вы на меня удивленными глазами глядите, что это, мол, старый дурак обрадовался, когда у вас в доме такое печальное настроение… несчастие. Все это и мне печально, что вы рассказываете. Хотя не забывайте, медицина — дело хорошее, но темное, вроде прогноза погоды, но вы все-таки удивлены, чего это я вроде даже радуюсь! Да как же, помилуйте! Ведь я откуда-то вообразил— или спутал меня кто, неважно, — что Алексей-то Алексеич Калганов помер уже лет семь назад. Я просто уверен был, что его на свете нет. Я так об нем и полагал… вот и Калганова уже нет, думаю… Никого уже из тех не остается, и вдруг мне докладывают: очень болен! Как это болен, когда его на свете нет? И вдруг оказывается, вот оно что! Есть!.. Ах, мне бы повидать его!.. Вы поймите — он для меня вроде с того света вернулся, и я вдруг с ним с живым посижу, поговорю. Это же мне чудо! Понимаете?

— Я могу понять… Отчего же… Но я ведь вас предупредила, в каком он у нас печальном положении, так что…

— Да я-то ведь числил его в каком положении? А?.. И вдруг мне вот такая неожиданность… Он ведь в полной памяти?

— Да, да… он вполне… А почему я вас никогда… Вы с ним давно не виделись?

— Давнооо!.. Мы знаете где? Мы в лагере виделись, в Германии, вот где. А почему долго не встречались? Городок-то! Тут ведь можно в одном квартале жить и пятнадцать лет не встретиться. Да я ведь и не знал, что он в Москве! Долгое время не знал. Ну, ездим но разным улицам, работаем в разных сферах, где же найти человека и увидеться!.. И вдруг мне сообщают: заболел! Как это вдруг заболел? Да ведь… семь лет!.. Я так и взвился! Навел справку: правда! Вы подумайте!

Он ушел, продолжая радоваться, и с тех пор каждые три-четыре дня стал появляться снова. Входил уже вроде как старый знакомый, сидел в столовой, предлагал достать какое-нибудь дефицитное лекарство. Вообще чем-нибудь помочь. Он уже узнал и про Маргариту. Вызывался посидеть, подежурить у Алексея Алексеевича, пока жена поедет навестить Маргариту. Он свой номер телефона оставил на нешуточном служебном бланке с фамилией Хохлова. Машина с шофером поджидала его у подъезда, так что отпало подозрение, что он может обворовать квартиру. Наконец он, предварительно выспросив, действительно привез для Маргариты сразу три флакона заграничного лекарства в великолепной упаковке и небрежно отмахнулся от разговора про деньги.

— Опять твой Хохлов являлся! — мельком сообщала жена. — Чего он добивается? Все просится к тебе. Посидеть.

Алексейсеич отмалчивался, но однажды как-то равнодушно сдался:

— Посидеть? Пускай сидит, а ты пока съезди к Маргарите.

— Разве я про Маргариту говорю? Я просто тебе рассказываю, что он ей лекарство достал.

— Конечно, отвези ей лекарство. Мне же все равно. Черт с ним. Пускай.

— Может быть, ты все-таки не хочешь?.. Как это все равно?.. Я могу только съездить и сейчас же обратно, но ты странно говоришь, как будто я из-за этого…

Так появился Хохлов.

Оставшись наедине с Алексейсеичем, он с первой минуты бодро, хотя и несколько нервозно, заговорил, зашумел, суетливо пододвигая и усаживаясь в кресло, пошучивая с панибратской неуверенностью человека, опасающегося в наступившем молчании услышать вдруг что-нибудь вроде «позвольте вам выйти вон».

Однако неловкие первые минуты прошли, Калганов смирно лежал, отвечал мирно, прилично, и Хохлов быстро успокоился.

— Ну, брат, попасть к тебе! Хуже, как к министру, без доклада не входить, а с докладом не принимать, и точка! Я к тебе который раз на прием записываюсь.

— Мне говорили… Да вот я, видишь, лежу.

— Разговаривать-то тебе ничего? Разрешается? Не трудно?

— Когда как… Ничего, могу.

— Кабы ты знал, до чего же это я обрадовался, когда узнал… и вот отыскал тебя.

— С чего бы это тебе радоваться?

— Справедливо-правильно. Ведь как будто и не с чего. А я рад. Ни с чего, просто радость. Я о тебе думал. Определенным образом думал. Не-ет, я не представляться пришел. Я правду говорю. Десятки годов я о тебе и не вспомнил ни разу. Вообще ничего прошлого вспоминать не желал. Что знал — позабыл. Что было, давно похоронено, камушком привалено, верно? Кустики кудрявые на том месте выросли, и если ты, мимо идучи, случайно ногой запнешься об этот камушек, ты его не узнаешь все равно… Прошлое. Оно прошло? Значит, и нет его. Факт? Факт!.. И вот, оказывается, ничего подобного… Возможно, у меня обмен веществ или на нервной почве. Скорей всего. Однако стал думать. Недавно это со мной сделалось. Только слышишь: тот помер, этот помер, и вроде никого уже из тех и не осталось… и вдруг вот сижу, с тобой разговариваю. Ведь я полагал, что и тебя давно уже нет, по правде сказать. Ты вспоминаешь когда те времена? Гитлеровский лагерь и так далее? Или забылось?

— Забылось. Ничего я не вспоминаю.

— Вот ты, значит, и есть счастливчик… Ах ты, до чего мне облегчение с тобой побеседовать, твой голос угрюмый услышать. А почему угрюмый? У тебя что?… Осталась против меня заноза в сердце? Есть заноза на меня? За что? Лагерь — ведь это что? Как тифом переболел. Ну, был тиф, чего об нем вспоминать?

— Не совсем-то тиф.

— А-а! Хранится заноза! Я чувствовал.

— Я же не вспоминаю.

— Ты рассуди — может человек отвечать за то, как он при температуре сорок два без малого, в тифу… или в чуме, действовал или говорил?

— Не было тифа.

— Значит, отвечать должен? Я перед тобой должен?

— Мне-то на что? Мне это все равно.

— Вот я и рвался к тебе: объяснить и доказать… Чтоб ты сам признал, что я прав. Я-то сам это знаю, да мне бы от тебя услышать! Ты рассуди. Я тебе что-нибудь напортил? Фактически? Нисколько. И со мной и без меня все то же самое было бы! Точно… Ну, скажи, да или нет?

Алексейсеич раза два набирал воздуху в грудь, прежде чем выдохнуть:

— Да… Возможно.

— Правильно… — как-то уныло подхватил Хохлов, теряя вдруг весь свой бодрый болтливый заряд убеждений. И уже скорее вяло продолжал: — Себе я вред мог причинить, но без пользы для тебя. Так к чему в таком случае? Правильно говорю? — И, дождавшись нового, с натугой выдохнутого утвердительного «аха», Хохлов еле поплелся дальше: — А раз в фактическом, то есть вещественном, смысле, то есть на самом деле, это все так, то чего же мне еще надо, а? Чего добиваюсь? Я же не признаю ничего такого, невещественного, то есть что только якобы витает… якобы в одной умственности нежизненного воображения или рассуждений… не признаю и насмехаюсь над подобными книжонками… — Продолжая саркастически усмехаться над своими словами, он вдруг сник, замолчал и, как бы извиняясь, признался: — Книжки я привязался почитывать, понимаешь, честное слово… до глупости даже, а в перерыве после первого тайма прилягу почитать и другой раз второй тайм прозеваю… Ну хоть не до конца, а бывает, забудусь… Это, брат, дело к старости…

Хохлов выжидательно помолчал.

— Ты не споришь. Это плохо. А у меня, наверное, была надежда поспорить с тобой, доказать, как я прав. Убедиться… — Он тоскливо вздохнул с досадой. — Не убедился я. Нет. Вот мучение. Я фактически признаю себя невиновным. А желаю еще слышать подтверждение. Какая глупость, скажите на милость!.. Нет, это от книжек! Зачитался… Да сами книжки-то вроде ничего… какие, спрашиваешь? Да всякие. Все нашего издания, с предисловиями. У меня много накопилось. Так, другой раз ходишь вдоль полок, ходишь, смотришь, смотришь, какую-нибудь наугад с полки потянешь, и вдруг: «Одна тысяча и одна ночь», что такое? Здрасьте, а их двенадцать не то десять томов, все их и прочитаешь. Или «Записки охотника»… да много чего. Мне все по выписке доставляли: «Дефицит, берите!» Ну и берешь. Пускай стоят… Давно уж стояли, а вот как-то последнее время вовлекся.