Федор Кнорре - Рассвет в декабре

• Название: Рассвет в декабре
• Автор: Федор Кнорре
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

---

Может быть, еще тогда, когда девятилетний Алешка, ревниво скрываясь от всех, ревел над «Полтавой», над «Оводом» или «Воздушным кораблем»?

Пли когда восторгом и ужасом переполненное его сердце рвалась быть вместе с воинами маленькой дружины града Китежа?

Кто может знать по-настоящему: когда? Но решение сформировалось в нем, оказывается, давно, и теперь ему требовалось не решать, а только выполнять: ползти по крыше к верхнему окошечку.

И он полз, с содроганием чувствуя за собой пустоту обрыва у края крыши, со слезящимися после тошноты глазами.

Не сон это все было, не сон! Это действительно БЫЛО, и много лет спустя, множество раз, просыпаясь в холодном поту, он все еще полз и полз по скользкой крыше, опрокидывавшейся все круче ему навстречу, хватался за веревку колокола, и веревка расползалась у него в руках, или язык, когда удавалось его раскачать, шлепал о мягкую ватную стенку колокола, не издав ни звука.

Этот многолетний ужасный сон, подстерегавший его, как только начинались какие-то тяжелые беспорядки в сердце, был как бы заготовленной формой, в которую ночью во сне неизменно выливалась боль, тревога, все беды его дневной жизни.

И даже теперь, когда все неприятности, как и сама жизнь в общем, были для него позади, — как только он опять почувствовал себя на этой крыше, он заметался, и, желая остановить неизбежное продолжение с колоколом, Нина, бдительная, чуткая Нина, уловила момент. Даже не пытаясь его разбудить, приняла свои меры, скомбинировала что-то по своему разумению и опыту из разноцветной палитры лекарств, не спрашивая ввела ему в мышцу и только тогда потихоньку стала звать его, вызывать обратно издалека.

Он рад был вернуться. Глаза просветлели, и он улыбнулся. Она в ответ приветливо, как обычно, сказала «здравствуй!», и он опять улыбнулся.

Полежал молча, с удовольствием чувствуя, как влажная ватка ездит у него по лицу, лазая за ушами, на шею, оставляя после себя полоски свежести и запах поддельной, но все же приятной хвои.

Такое же приятно-беспомощное чувство было в совсем раннем детстве: тебя властно и ласково чем-то трут и щекочут, тихонько поворачивают с боку на бок, и кто-то радуется за тебя, что ты делаешься такой свеженький, умытый и хорошенький, пахучий, и тебе самому приятно, что ты такой молодец, всем нравишься и все тебя любят.

— Ты много, ужасно много разговаривал, только больше про это не надо. Ладно?

Неожиданно ему стало все легко и ясно. Пошел опять легкий час. Еще один.

— Да, теперь, когда все все равно, даже странно, почему я тебе не говорил.

— Только уж про «то» не надо, пожалуйста, ты зря измучаешься. Про колокол больше не надо, пожалуйста, ведь это просто твой вечный бред. Ты это тоже, наверно, читал. Это все верно. Всю ночь там действительно колокола били в набат, по колоколам стреляли, а они отвечали звоном, и там написано, что их просто с ума сводил этот непрерывный, неустанный звон, который подхватывали в горах одна за другой колокольни. Ох, я так понимаю, почему это может сниться… Сердце сжимается: люди, окруженные в лесу эсэсовцами. И их хотят поскорей загнать в каменоломни. Наши танковые колонны рвутся через перевалы к Праге, а тут, совсем рядом, каменоломни… я все-все вижу… Потом, там сказано, еще прилетел наш самолет?.. Он разве мог слышать звон? И повесил в небе лампу… осветительную ракету, да? И все окрестности осветились?.. А ты это видел?

— Нет. Самолет? Не знаю, не видел… Мы были сумасшедшие. По колокольне стреляли. А мы и разрывов-то не слышали. Оглохли. А может быть, я уже свалился с лестницы в то время? Не смотри так. Это действительно было. В самом деле было, свалился… Да, Алексахин и Удо скатились и сорвались с крыши, я это видел, они бы удержались, да сил-то уже не было, и меня стало рвать, от бессилия, от страха, что самому… туда надо вылезать… Вот я как полз, так двадцать лет с этим не расставался — все полз… Почему на этих старинных домах такие чертовски крутые крыши делали?

Наверное, совсем голову потерял, почему Рено один раз слабенько так ударил в колокол и замолчал… Он там упал, ударился и не сразу в себя пришел… Когда я до него добрался, мы вдвоем ухватились за веревку и как следует раскачали язык… Ох, это был звон!.. Старинный колокол бил в набат — пел во всю мощь свою старинную песню бедствия, призывал неведомых друзей, всех, кто мог услышать его голос в темноте звездной ночи: спасите наши души!

Старинной отливки, главный колокол монастыря, давно уже сделавшегося только приманкой для туристов в горах, снова пел в ночи свою древнюю дикую песню истребительных пожаров, гибельных наводнений, ночных набегов врагов — всех на свете бедствий, какие обрушивались на людей в долинах у подножия гор. Он колотился, как сердце загнанного беглеца: все скорей, чаще, пока не остановилось дыхание… Мы менялись… по очереди, только бы колокол не замолчал. Мы совсем, по-настоящему оглохли от звона… Нет, ты так не смотри, я тебе говорю — это не бред, колокол был на самом деле, он медный был и здорово бухал, гул от удара не успевал далеко уйти, его догонял новый удар, под конец мы не слышали, а только чувствовали всем телом сотрясение и знали, что звоним, гремим на весь мир, на небе в звездах нас слышно, вот когда мне прекрасно бы на этом и кончить жизнь. Рено, тот получил попадание, а мне никогда не везло… Рено лежал и только гаснущими глазами провожал каждый размах: влево… вправо… Потом и меня взрывной волной сбросило с лестницы.

Нина, бессмысленно глядя в лицо отцу, испуганно пролепетала:

— Рено — это ведь завод?.. Ах, я глупости говорю. А этот сон, про ватный колокол, что тебя всю жизнь мучает?.. Почему? Откуда-то он к тебе привязался, ватный?

— Ватный — это только в кошмаре. Медный! И мы звонили. Я и Рено… сколько могли.

— И ты никому не рассказал? Все, все, как было?

— Два раза в жизни. Все. Раскрыл душу капитану Малоземову, он все выслушал и сказал: что-то чересчур заковыристую выдумал ты легенду, перехватил, браток, а?.. А во второй раз — сейчас. Вот тебе сказал. Выговорил вслух, и ты поверила… Что-то мне легко теперь стало.

— Но хоть мне-то! Мне почему ты раньше не мог… выговорить?

— Кому это нужно? Разве тебе было нужно? Ведь нет.

— Это так, — с каким-то мрачным отвращением к себе, с беспощадной твердостью сказала и повторила Нина. — Это правда, ты прав… А теперь? Ты видишь — у нас с тобой теперь все другое, да? Ты потому и сказал?

— Мы оба другие. И меня отпустило. Ведь я никогда не вспоминал об этом днем, а сейчас все легко… Было время, я сам себе почти перестал верить. Легенда! Было — не было?

Его глаза мирно, успокоенно и неотрывно смотрели в лицо дочери, точно он отдыхал после изнурительной усталости. Да так оно и было. Тут и лекарства свое дело сделала.

Лихорадочно покусывая губы, она надолго замолчала, очень была занята ходом своих мыслей. Потом, беспомощно помогая себе руками, шевеля пальцами, сводя вместе и вдруг раскидывая врозь, точно птицу выпуская на волю, — и все это невпопад, не в лад со словами от волнения, она стала отрывисто, толчками, выкладывать мысли вслух:

— Все поняла… Но еще ничего не понимаю… Все повернулось… а как быть дальше?.. Надо смотреть по-другому, к этому привыкнуть надо, сразу я не умею, — она сильно наморщила лоб и крепко зажмурилась. — Так. Значит, так. Ты был там. Наверху звонил колокол и ты был там? Даже если всего одну минуту, даже если один раз ударил, ты это сделал вот этими руками, ты хватался, полз, полз по железной крыше, чтоб добраться к колоколу… Что?

— По черепичной, древней, черепичной…

Теперь Нина отчаянно заспешила договорить, все полушепотом, боясь не расслышать какое-нибудь ответное его слово, в постоянном страхе, что оно может оказаться последним ею расслышанным словом. Сейчас. Или совсем последним.

— Ах, да. Это очень важно. Старая, островерхая черепичная крыша, я больше этого не спутаю. Я никогда больше не смогу равнодушно услышать этих слов: черепица, старинная крыша — это всегда будет часть тебя. А ты? Ты человек из тех людей, кто ударил в колокол. На свете две породы людей: которые ударят и которые не ударят. И ты для меня переместился из второй в первую, а я все еще не могу к этому привыкнуть… Ты молчал, только мучился в своих снах, я слышала их обрывки, была уверена: просто навязчивый бред, отголосок чего-то нехорошего… твоего прошлого… Думала: вот он опять туда возвращается — надо его поскорей отвлечь, помешать ему как-нибудь.

— Возвращается человек, верно… На какое-нибудь свое самое больное место, все возвращается без конца, против воли. В дневной жизни у тебя все давно зажило, ты все позабыл, похоронил… А по ночам твои дневные часовые засыпают, спит твоя разумная воля. Тебя подхватывает… как Черномор Людмилу, и уносит, куда ты вовсе не желаешь — в то, о чем ты и думать позабыл. Наверно, множество есть людей, которым это даже смешно бы показалось. А есть такие, как я, и никто не знает, много таких или мало, ведь они никогда не признаются. И я не признавался. Встречаемся мы днем бодрые и сильные, сухие и насмешливые, деловитые, жесткие, бодряки-оптимисты, а что я думал ночью, в тишине кого я там видел, от кого бежал, спасался, на какие крыши я лез? Кто может догадаться… да что такое капитан какой-то, чтоб он человеку потом всю жизнь мог сниться в виде размякшего колокола… Чепуха он, и ничего больше, раз в таком глупом виде может даже во сне показаться… Если все здраво взвесить, ведь я сам-то и есть урод… Ты что? Не поняла? Урод и Ходжа.