Ирина Ободовская - После смерти Пушкина: Неизвестные письма

• Название: После смерти Пушкина: Неизвестные письма
• Автор: Ирина Ободовская
• Издательство: "ТЕРРА"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-300-02724-3

В этой работе авторов, являющейся продолжением книги «Вокруг Пушки­на», собраны письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер, написанные ими после смер­ти А. С. Пушкина. Эти письма позволяют расширить наши представления о личности Натальи Николаевны, узнать о ее дальнейшей судьбе и жизни детей Пушкина после гибели поэта. Особенный интерес представляют публикуемые в книге письма Александры Гончаровой-Фризенгоф, ее мужа Густава Фризенгофа, а также Екатерины Дантес, Жоржа Дантеса и Луи Геккерна, которые дают возможность почувствовать отношения, которые сложились между ос­новными действующими лицами трагедии, произошедшей так давно, но не пе­рестающей волновать всех любителей творчества Пушкина. Вступительная статья Д.Благого.

---

Вообще же после возвращения в Петербург Наталья Николаев­на повела очень уединенный образ жизни, не бывала, за исключе­нием салона Карамзиных, который так часто посещала вместе с Пушкиным, ни на светских приемах, ни в театре. В то же время она всячески пыталась окружить себя близкими Пушкину людьми, такими, как П. А. Плетнев, П. А. Вяземский (еще с лицейских пуш­кинских лет бывший его личным и литературным другом, который стал теперь завсегдатаем в ее доме, посетил ее в Михайловском и даже поддался ее женскому обаянию, как говорили, «волочился за ней») и, в особенности, наиболее любимый Пушкиным в послед­ние годы его жизни П. В. Нащокин и его жена. «Пушкина всегда трогает меня своею привязанностью», говоря, «как ценит дружбу ко мне мужа», писал Плетнев тогда же. Повторила она свое горячее желание продолжать самые дружеские отношения с ним и по­сле выхода замуж за Ланского, во время традиционного свадебно­го визита к нему, приехав, однако, не так, как полагалось по этике­ту для новобрачных, не вдвоем, а одна. Плетнев очень обиделся за это на Ланского, не поняв, что со стороны Натальи Николаевны (можно не сомневаться, что именно она проявила здесь инициати­ву) это было подсказано столь присущим ей особым сердечным тактом — опасением, что появление ее — счастливой — вместе с новым — счастливым — супругом может причинить боль другу поэта.

Примерно с такой же, если еще не большей, неохотой, как в свете, Наталья Николаевна снова стала появляться и при дворе, когда император и императрица опять пожелали украсить ее при­сутствием свои балы и приемы; а вовсе уклониться от этого, конеч­но, было немыслимо. Напомню, что и после брака с Пушкиным она, как известно, очень не хотела, и отнюдь не только по робо­сти, как считала ее свекровь, уверяя, что это скоро пройдет, сбли­жения с императорской четой и двором, но силой обстоятельств и стремлением Пушкина ни в чем не лишать свою юную и прекрас­ную «женку» она вынуждена была все же пойти на это. Весьма оживленная, полная развлечений великосветская жизнь, которую вследствие этого ей пришлось повести, ее молодость, преклоне­ние перед ее красотой, блистательные светские и придворные триумфы, бесчисленные поклонники - все это на какое-то время могло вскружить ей голову. Но под влиянием того чуть не разорвавшего ее душу в клочья удара, который на нее внезапно обру­шился в 1837 году и который навсегда оставил на ней свои следы, первоначальные, исконно свойственные ее натуре черты стали проявляться с еще большей силой.

При дворе она стала бывать лишь тогда, когда нельзя было это­го избежать, когда ее специально звали, а по существу, приказыва­ли. Характерен ее ответ одной сугубо великосветской даме, дочери фельдмаршала Салтыкова и матери старшего приятеля Пушкина и позднее Лермонтова, поэта и камергера И. П. Мятлева, которая «требовала», чтобы она присутствовала на панихиде по маленькой великой княжне. Наталья Николаевна решительно отказалась от этого, ссылаясь на то, что не получила никакого специального «приказа». А когда несколько месяцев спустя ей все же не удалось уклониться от присутствия на торжественной панихиде в Петро­павловском соборе по последнему брату царя, Михаилу Павлови­чу, она писала Ланскому: «Рядом со мной все время стояла госпожа Охотникова, которая заливалась слезами, г-жа Ливен сумела вы­жать несколько слезинок. Другие дамы тоже плакали, а я не мог­ла». Привел эту цитату потому, что она очень напоминает, вероят­но, хорошо запомнившуюся одну из народных сцен пушкинского «Бориса Годунова»: согнанные на площадь сторонниками Бориса толпы народа, чтобы слезно умолять его принять царский венец, кроме немногих, «все плачут», да и немногие, кто не может или не хочет плакать — а «надо плакать», — трут глаза луком или, имити­руя слезы, мажут их слюной. Но плакать или хотя бы «выжать не­сколько слезинок» о том, кто (можно с уверенностью сказать, что это стало известно вдове Пушкина) выражал сожаление не об уби­том поэте («Туда ему и дорога»), а об его убийце — разжалованном в солдаты Дантесе, Наталья Николаевна не хотела и не могла.

Но особенно значительны в отношении всего только что при­веденного выдержки из другого ее письма той же поры к Ланско­му, который посмеялся над какими-то высказываниями жены на политические темы: «Ты совершенно прав... этот предмет мне со­вершенно чужд... Я более привыкла к семейной жизни, это про­стое, безыскусственное дело мне ближе, и я надеюсь, что испол­няю его с большим успехом». Да, в «семейной жизни» — в любви и преданности тому, с кем она навсегда перед Богом и людьми соеди­нила свою судьбу, — в радостях материнства она не только находи­ла свое наиболее полное счастье, но считала это выполнением своего долга, того высокого предназначения, которое возложено на женщин законами их природы. С этим было связано и ее глубокое сочувствие тем, кто, оставшись старыми девами, был всего этого лишен. Об этом она, порой споря со вторым мужем, не­однократно писала, объясняя и оправдывая тяжелый характер Александры, которая после вторичного замужества сестры про­должала жить у Ланских, тем, что ее выход замуж так затянулся, прямо угрожая, по понятиям того времени, превратить ее в ста­рую деву. «Нет ничего более печального, чем жизнь старой девы, которая должна безропотно покориться тому, чтобы любить чужих, не своих детей, и придумывать себе иные обязанности, неже­ли те, которые предписывает сама природа, — пишет она мужу и продолжает: - Ты мне называешь многих старых дев, но проникал ли ты в их сердца, знаешь ли ты, через сколько горьких разочаро­ваний они прошли...» В этих словах открывается и еще одна чудес­ная грань душевного строя Натальи Николаевны, объясняющая то обаяние, которое, как уже сказано, при более близком общении с ней испытывали даже те, кто поначалу был ее недругом, — умение так сочувственно-сердечно заглянуть в чужое сердце, успокоить и ободрить его.

Мало того, исключительная любовь к детям, постоянная по­требность материнства — со всеми его не только радостями, но и огорчениями, тревогами, заботами — были характернейшей чер­той ее натуры, тоже отличающей ее от большинства представите­льниц великосветского общества. И это ярко проявилось уже почти с самого начала ее семейной жизни и не ослабевало даже в пе­риод ее наиболее шумных придворно-светских успехов и вспых­нувшего было увлечения Дантесом, вызывая восхищение поэта и непонимание и осуждение этого со стороны ее сестер. «Таша поч­ти не выходит, так как она даже отказалась от балов из-за ее поло­жения, и мы вынуждены выезжать то с той, то с другой дамой», — жалуется в письме к брату 28 января 1835 года Александра Гонча­рова. Отказ от балов был вызван, кстати, тем, о чем Пушкин писал месяцев за шесть до этого в конце марта в письме к Нащокину: «Жена во дворце. Вдруг, смотрю, с нею делается дурно - я увожу ее, и она, приехав домой, выкидывает». «Вот до чего допляса­лись», - записывает он же в дневнике. Из дальнейшего видно, как это глубоко огорчило Наталью Николаевну. А Екатерина Гончаро­ва в связи с этим прямо почти негодует: «Надо тебе сообщить и не­которые наши новости. Прежде всего о самой большой и самой плохой: Таша уже три месяца, как в положении. Бедная, только что освободится и опять за то же принимается» (4 декабря 1835 г.).

После трагической гибели мужа страстная любовь Натальи Ни­колаевны ко всем их осиротевшим детям все нарастала. Причем она хотела, чтобы, потеряв отца совсем еще маленькими, они зна­ли и всегда помнили, что они — дети не второго ее мужа, а именно Пушкина. Этим, несомненно, объясняется то, о чем упоминает в своих записках Арапова и в чем действительно можно ей доверять: несмотря на самые добрые отношения с отчимом, он всегда был для них (это, конечно, установила с самого начала Наталья Нико­лаевна) Петром Петровичем. Любила она и детей от Ланского. Эта ее любовь к детям вообще была широко известна, тем более близ­ким к ней людям. Так, В. А. Нащокина просила ее брать к себе на праздники десятилетнего сына, который учился в Петербурге (На­щокины жили в Москве). «Я рассчитываю взять его в воскресе­нье, — писала Наталья Николаевна Ланскому. — Положительно, мое призвание — быть директрисой детского приюта: Бог посыла­ет мне детей со всех сторон и это мне нисколько не мешает, их ве­селость меня отвлекает и забавляет». Действительно, у Ланских, помимо своих детей, жил племянник ее мужа, Павел Ланской, систематически живал другой ученик училища правоведения, сын се­стры Пушкина, Ольги Сергеевны, Лев Павлищев, к которому На­талья Николаевна к тому же испытывала особенную симпатию. «Горячая голова, добрейшее сердце», — пишет она Ланскому и, как бы объясняя причину своего чувства и не тая этого от второго своего мужа, с предельной искренностью и простодушием добав­ляет: «Вылитый Пушкин».

Это — одно из нагляднейших подтверждений того, каким жи­вым и любимым оставался в памяти сердца самой Натальи Никола­евны образ ее первого мужа. А то, что она так могла говорить об этом Ланскому, бросает еще один ярчайший пучок света не только на ее натуру, но и на характер того, в выборе которого после столь продолжительного вдовства она не ошиблась: нашла в нем заве­щанного Пушкиным д о с т о й н о г о ее человека.