Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №1 (2003)

• Название: Журнал Наш Современник №1 (2003)
• Автор: Журнал Наш Современник
• Жанр: Публицистика

---

Боде также свидетельствует о запрете Гаше “трогать свое тело”: “...велела похоронить себя, как была; говорила, что тело ее потребуют и увезут, что много будет споров и раздоров при ее погребении”. Однако старая армянка — ее служанка, “обмывая ее после кончины ...заметила на спине ея два пятна, очевидно выжженные железом”. После похорон — “хоронили русский православный и армяноарианский священники” — слух дошел до Петербурга, от Бенкендорфа прибыл курьер “с требованием ея запертого ларчика, который был немедленно отправлен в Петербург”. Могила и “надгробный камень не тронут доныне”. Оказалось, пишет Боде, что это действительно была графиня Ламотт-Валуа, имя де Гаше она получила от эмигранта, за которого вышла замуж где-то в Италии или Англии, долго жила в Петербурге, в 1812 году приняла русское подданство. Встречалась с императрицей Елизаветой Алексеевной и императором Александром I, открылась только последнему, который якобы “обещал тайну и защиту”.

Заканчивает Боде так: “Участь этой женщины покрыта непроницаемою завесою; она исчезла, как исчезло знаменитое искусительное ожерелье, причина ея падения, одна из причин смерти несчастной королевы Марии-Антуанетты. Писатели долго будут говорить о Жанне Валуа, и никто не догадается искать на безвестном кладбище Старо-Крымской церкви ея одинокой могилы!” (с. 129).

Из записок Храповицкого “По поводу воспоминаний баронессы Боде” (там же, с. 130—132) узнаем, что “графиня де ла Мотт (р. в 1756) — женщина развратная, по отцу своему Сен-Рени происходившая от одного из незаконных сыновей короля Генриха II Валуа”, действительно присвоила и продала в Англию “бриллиантовое ожерелье редкой красоты, ценою почти в 2 миллиона ливров”, которое изготовили “около 1784 года придворные ювелиры” для Марии-Антуанетты. В биографиях Ламотт указывается, что она будто бы “умерла в Англии в 1791 году, бросившись из окошка после ночной оргии”.

Заметки Храповицкого свидетельствуют, что А. Дюма в своем романе “Ожерелье королевы” (1848) достаточно точно воспроизвел детали интриги. “Враги королевской власти, — пишет в заключение Храповицкий, — зная твердый характер Марии-Антуанетты, обрадовались случаю набросить тень на ея честное имя. Дело вышло похожее на наш процесс Веры Засулич, судебные прения клонились не столько к обличению преступников, как служили поводом к разным оскорбительным для власти намекам”. Храповицкий также иронизирует, вспоминая, что англичане просили у нас Крым для использо­вания его для ссылок, вроде Мыса Доброй Надежды, “благо оно поближе”; о словах Екатерины II по поводу колонистов Южной России: “С’est un tas de canailles” (“Это — куча каналий”). Увы нам...

Однако ничего себе компания для племянницы и воспитанницы Венского салона графини Розалии Ржевуской, которая была дочерью княгини Любомирской, гильотинированной на Гревской площади в Париже вместе с королевой Марией-Антуанеттой! Вместе с матерью, будучи еще девочкой, пробыла Розалия Ржевуская несколько месяцев в тюрьме (В. Белоусов, с. 58). Очевидно, что автограф Марии-Антуанетты, украшавший коллекцию Каролины Собаньской, урожденной Ржевуской, — от тетки.

 

Вместо заключения

 

Если допустить, что в имени Эльвина сочетание “Элленора — Каролина”, то похоже, что знакомство поэта с К. Собаньской произошло не в феврале 1821 года в Киеве, а раньше. Может быть, даже еще в Петербурге.

В Крыму же он был короткое время “счастлив разделенной любовью” (М. Гер­шензон. Мудрость Пушкина. М., 1919, с. 196).

Почему в конце письма о крымских впечатлениях (А. А. Дельвигу, декабрь 1824 г., черновик) поэт приписал: “Пожалуйста, не показывай этого письма никому, даже и друзьям моим...”? Интересно, что впоследствии (1826) это письмо будет адресатом, с согласия автора, опубликовано в “Северных цветах” и считается предназначавшимся к печати. В собрании сочинений дается не в томах писем, а в разделе “Воспоминания и дневники” (т. 7, М., 1962, с. 280—282). Что изменилось за один год? Но это был 1825 год...

Как не вспомнить А. А. Ахматову, которая, говоря о приеме антитезы: “Не посвящал друзей в шпионы” в черновой строфе (XIV—XV) 2-й главы “Евгения Онегина”, пишет, что это означает: “Кто-то ...посвящал друзей в шпионы и не уважал в других решимость мнений, красоту гонимой славы, талант и правоту сердца, т. е. не уважал его — Пушкина и его же, друга, посвящал в шпионы, т. е. распускал слухи о том, что Пушкин шпион.

Укор жестокий и кровавый, и этого ...Пушкин до смерти не забыл и не простил. Здесь очень пахнет Собаньской , которая, заметая следы, могла сказать, что в чем-то виноват Пушкин, в то время как это была ее работа” (Неизданные заметки А. Ахматовой о Пушкине. Вопросы литературы. 1970, 1, с. 158—206; выделено мною. — Л. В. ).

М. А. Цявловский свидетельствовал, что рукой Собаньской написаны “донесения Витта о слежке за декабристами”, что она “была... не просто авантюристкой, а самым ревностным провокатором, доносчиком, агентом III отделения” (Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. М., Изд-во АН СССР, 1951, т. 1, с.171).

В письме Дельвигу поэт также пишет: “В Юрзуфе я жил сиднем ...” (выде­лено автором. — Л. В. ). Зачем подчеркнул он? А затем: “В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество...”

Вспомнились “почтовые ящики” — дупло дуба в “Дубровском”, в “Барышне-крестьянке”, бесконечные рисунки деревьев в рабочих тетрадях...

И еще в нем — о фонтане в Бахчисарае: “К* поэтически описывала мне его...”, а также, похоже, — “ключевые слова”: “или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему?”.

Эта же мысль — в письме Дельвигу 23 марта 1821 года, в письме Вибельман Пушкину 26 декабря 1833 года.

Кстати, Алексей Берестов, герой “Барышни-крестьянки” (20 сентября 1830, Болдино) привлекает наше внимание “черным кольцом с изображением мертвой головы”, адресом “его писем” (“А.Н.Р.” — Александру Николаевичу Раевскому? — Л. В. ), выделенным автором. Но более всего интересна “иллюстрация” (Рабочие тетради, т. VII, ПД 841, л. 81 об., рис. 2). Первая строчка повести звучала: “В одной из южных губерний наших”. На рисунке вслед женщине глядят трое мужчин. Профиль среднего, похоже, — авто­портрет, в третьем — сходство с А. Мицкевичем. Если первый — изображение А. Яблоновского или В. Лихарева, чьи портреты нам пока неизвестны, то нет сомнений, что и женщина, и — “двуликий Янус” — К. Собаньская. Двойной женский профиль несет определенное сходство. И это еще раз засвидетельст­вует, что М. А. Цявловский ошибался, считая, что “...ни Пушкин, ни Миц­кевич ...не подозревали, перед какой женщиной они преклонялись” (там же). Попервоначалу разумеется, но позднее... Однако это самостоятельный фрагмент нашей темы.

В августе 1999 года почти весь материал, предлагаемый вашему вниманию, был предложен к публикации, но, по независящим от автора причинам, не был опубликован. В октябре 1999 года я познакомилась с рукописью одесского исследователя А. С. Говорова “Пушкин и Каролина Собаньская в Крыму, в Одессе и в Петербурге” (1964 г., Пушкинский Дом РАН, Санкт-Петербург, регистрационный номер 97,3/75, 48 стр.). А. С. Говоров считал, что Пушкин познакомился с Собаньской в 1820 году в Гурзуфе (с. 2). С нею связывал стихи “Дорида”, “К Дориде”, “Нереида”, “Буря”, многие другие — более 30 произведений. Писал, что она — “амазонка, спутница верховых поездок по окрестностям Гурзуфа” (с.19).

В 1825 году А. С. Пушкин напишет:

 

На небесах печальная луна

Встречается с веселою зарею,

Одна горит, другая холодна.

Заря блестит невестой молодою,

Луна пред ней, как мертвая, бледна.

Так встретился, Эльвина, я с тобою.

 

...Не дает покоя это “затмение луной” того, о ком — в некрологе: “Солнце русской поэзии...”.

А в выпущенных строках из Главы четвертой “Евгения Онегина” (опубли­кована в январе 1828-го) после уже цитированных нами (“Женщины”) про­читаем:

 

...Пустая красота порока

Блестит и нравится до срока.

Пора проступки юных дней

Загладить жизнию моей!

Молва, играя, очернила

Мои начальные лета.

Ей подмогала клевета

И дружбу только что смешила,

Но, к счастью, суд молвы слепой

Опровергается порой!..

 

В 1835 году Пушкин вспомнит в стихах “В мои осенние досуги...” “и келью и харем”, определений им не найдет, стихи останутся незавершенными...

10 ноября 1836 года А. С. Пушкин напишет Н. Б. Голицину в Артек из Петербурга: “Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату: письмо ваше возбудило во мне множество воспоминаний всякого рода. Там колы­бель моего “Онегина”, и вы, конечно, узнали некоторых лиц” (выделено мною. — Л. В. ).