Владимир Киселёв - Весёлый Роман

• Название: Весёлый Роман
• Автор: Владимир Киселёв
• Издательство: "Молодая гвардия"
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

---

От Симферополя до Ялты по спидометру семьдесят восемь километров. Троллейбусы идут как по улице. Разве что немного быстрей. Пассажиров полно. В тех троллейбусах, которые я об­гонял, как мне показалось, у людей лица побелей и повеселей, чем в тех, какие шли навстречу. В них было побольше загоре­лых, задумчивых физиономий. Кончался отпуск.

Я притормозил на перевале, на тридцать восьмом километре от Симферополя. У фонтана. Это памятник Кутузову. Здесь его ранили в сражении с турками, и он остался без одного глаза.

По всему шоссе торчали указатели с надписями, призываю­щими остановиться, отдохнуть, осмотреть. Чучельский перевал, Гурзуфское седло, Беседка ветров, Лунный камень, Каменная куница, Золотой источник. Здорово заверчено. А за Алуштой пошли вообще фантастические места: Медведь-гора, Гурзуф, Массандра.

Я приехал вечером. Я не устал. Я никогда не устаю на мото­цикле и не понимаю, как можно утомиться от поездки. Просто по ялтинским улицам стадами двигались женщины-кентавры с человечьими головами и лошадиными крупами, затянутыми вo все сорта тонких, ярких, отсвечивающих металлическим блес­ком тканей. Просто в Ялте было столько гуляющих, столько по­жилых людей, которые по примеру молодежи ходили в обнимку, что ни пройти, ни проехать, все — приезжие, и никто не мог мне сказать, как попасть в переулок под названием «Узкий». Я увяз в толпе, в громких голосах, в смехе, в поп-музыке, кото­рая рвалась из сотен транзисторов, и чувствовал, что даже гор­ло у меня сжимается от странного, злобного ощущения. Я словно как-то сразу отупел, как человек, попавший в чужой, незнакомый и неприятный ему мир.

Лена и Николай снимали комнату в одноэтажном деревянном доме с верандами, сплошь заросшими виноградом. Веранды эти были со всех четырех сторон дома. В саду стояли раскладные койки из алюминиевых трубок, между деревьями висел гамак, и тут тоже в транзисторах пели трубы и вскидывали свои палоч­ки ударники. Я подумал, что атомная энергия — не единствен­ный пример, когда великое открытие, сделанное людьми, об­ращается против них же.

Я понимал, что Николай тяжело, смертельно болен и что он должен был как-то измениться за это время, но я не мог пред­ставить себе, что это такие странные и страшные перемены.

На койке лежал глубокий старик с морщинистым, плохо вы­бритым лицом, с улыбкой человека, который тебя, может быть, увидел, но не узнает и не силится узнать.

Но еще больше удивили меня перемены, которые произо­шли с Леной. Она не просто похудела. Она стала какой-то не­весомой, какой-то бесплотной. И платье на ней висело мешком, и даже трудно было догадаться, есть ли под ним тело.

— Здравствуйте, — сказал я.

Больше всего я боялся, чтоб они не заметили по моему лицу или голосу, как я испуган.

— Здоров, здоров, — ответим Николай, закашлялся, утер рот рукой и предложил: — Садись, гостем будешь. Где мы его устроим? — спросил он у Лены.

— Я сейчас договорюсь с хозяйкой. — Лена смотрела на меня внимательно, встревоженно и словно бы застенчиво, как бы отыскивая во мне подтверждение тех перемен в ней и в Нико­лае, которых я не мог не заметить. — Мы возьмем раскладуш­ку и положим тебя в саду под магнолией. Тут хорошо, воздух… Тут почти все так спят. Особенно дикари.

— Хорошо, — согласился я. — Да вы не беспокойтесь, я уж как-нибудь устроюсь.

— Нет, нет, — сказала Лена. — Я сейчас договорюсь.

Она вышла за дверь. По-видимому, она хотела, чтобы я поговорил с Николаем наедине.

— Так вот, Рома, — медленно, с трудом преодолевая сла­бость, сказал Николай, — это не туберкулез. Они мне ничего не говорят. Но я знаю. Когда б туберкулез, они бы мне и дальше «паск» давали, фтивазид, стрептомицин кололи бы. А они мне ничего не делают. Я думаю, это рак. Ну тебе-то они скажут.

Я знал, что нужно что-то говорить. Что нужно его успока­ивать, утверждать, что врачам виднее, может быть, даже по­шутить насчет его мнительности. Но я не мог ничего этого. Я молчал и не мог сказать ни слова.

— На сколько ты приехал? — спросил Николай.

— На две недели.

— Как дорога?

— Нормально.

— Это хорошо, что ты приехал. Отдохнешь, поплаваешь. Тут хорошо, в Ялте. Весело.

Я уже не вспомню, когда в последний раз плакал. Может, в первом классе, а может, еще до школы в детском саду. Но те­перь глаза у меня как-то застлало и першило в горле.

Вошла Лена.

— Уже договорились, — сказала она. — Если хочешь — можно на веранде, но там спит еще один человек — моряк с китобойной флотилии. А хочешь, можно прямо в саду.

— Все равно, — ответил я. — Лучше в саду.

— Что там, в Киеве? — спросил Николай. — Как наши?

— Ничего, — сказал я. — Все нормально. Гоша женился.

— Какой Гоша?

— Ну, помнишь, такой маленький, толстенький… У него ИЖ.

— Помню, — ответил Николай.

— А так что еще. Вроде бы все нормально.

— Хорошо, — сказал Николай и, не поворачивая головы, другим голосом, каким он, наверное, теперь всегда с ней раз­говаривал, обратился к Лене: — Сделай мне укол. Ты что, не видишь, что мне опять больно?

— Сейчас, — торопливо ответила Лена. — Только шприц прокипячу.

— Ты выйди, — сказал мне Николай, когда Лена вернулась. — Не нужно тебе на это смотреть.

— Может, я помогу?

Я посмотрел на Лену и увидел только глаза, полные боли, жалости и ужаса. Она молчала.

— Не нужно, — повторил Николай, — она сама справится.

Я вышел в сад. Я невольно прислушивался и услышал то, чего ожидал: слабый стон. Я услышал его сквозь все транзисторы.

Я закурил и стал ругаться. Негромко, шепотом я произносил самые грязные и бессмысленные ругательства, какие только существуют. Мать его растак и разэтак. В бога и в душу. Я не хотел, чтоб он умирал. Я не хотел, чтоб на земле были люди, которым нельзя помочь. Которым ничем нельзя помочь.

Ко мне подошла Лена.

— Пойдем поужинаем, — сказала она. — И ложись отды­хать. Ты, наверное, очень устал.

— Не хочется, — ответил я. — Я ужинал.

Мне и в самом деле не хотелось есть, хотя в Симферополе я только выпил бутылку кефира и сжевал черствый бутерброд с сыром.

— Нет, нет, нужно поесть. Я тебе яичницу приготовлю. Хо­чешь? С ветчиной?

— Что говорят врачи? Может быть, нужно было… в боль­ницу?

— Ничего не говорят. Говорят, плохо. Говорят, медицина бессильна.

— О черт! — сказал я.

Яичница не лезла мне в горло. Николай на этот раз полуле­жал-полусидел, опираясь спиной о подушки. Ему стало легче после укола. Он почему-то говорил о стихах, о том, что всегда не любил стихов, не думал о них, а сейчас оказывается, что со школьных лет в памяти осталось очень много стихов и что они — удивительное явление в области творчества. Что можно написать целую книгу и все равно она не вызовет у человека того чувства и того настроения, которое вызывают эти строки:

Горные вершины
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой.

Он не продолжил стихотворения, и я понимал — почему, и подумал о том, что слова «Подожди немного, отдохнешь и ты» он теперь воспринимает совсем иначе, чем поэт, сложивший эти стихи. А может быть, и поэт эти слова понимал так, как их по­нимает теперь Николай? И еще я думал о том, что это в самом деле удивительные стихи, потому что от них становится как-то покойнее, и уже не хочется вскочить на мотоцикл, до конца крутануть рукоятку газа и мчаться сквозь ночь по шоссе, об­ходя машины, дальше, дальше, чтоб только уйти от этого, чтоб убежать от всего этого, чтоб не думать обо всем этом.

Лена положила себе на тарелку маленький кусочек яичницы, но и она его не съела, и к хлебу не притронулась, а лишь отпи­ла несколько глотков чая.

Я долго не мог заснуть, курил, смотрел на звезды, на чер­ное небо, вернее, оно тут не черное, а такое густо-синее, что кажется черным. По мне ползали муравьи и еще какие-то ко­зявки. К самой моей койке допрыгала маленькая жаба. В тем­ноте глаза ее отсвечивали красным. Я посадил ее на ладонь, и она сидела тихо, тяжело дыша, раздувая бока.

В конце концов я заснул, но через час или два проснулся со странным чувством. Мне смертельно хотелось есть. Мне ка­залось, что я еще никогда не был так голоден. Я тихонько встал, пошел к мотоциклу, снял с багажника чемоданчик, где лежали добрый кусок зачерствелого киевского белого хлеба — паляницы, початое кольцо минской колбасы и пара увядших огур­цов. Я все это съел. В одну минуту. Если бы там была еще одна такая порция, я бы и ее сожрал. Черт его знает, что со мной происходило в эту ночь.

Утром пришел врач. Молодой, высокий, очень плотный, я так определил про себя, что весу в нем не меньше килограммов ста двадцати. Волосы у него были подстрижены коротко, а глаза закрыты большими темными очками. Когда он вошел, он снял их на минутку, что-то повернул, и темные стекла поднялись и стали торчать на лбу в виде защитного козырька. Разговаривал он неторопливо, весело и настолько естественно, что, если бы я не знал, как плохо дело, я бы вполне поверил, что ничего страш­ного не происходит, что все благополучно.