Марина Сербул - Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков

• Название: Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков
• Автор: Марина Сербул
• Жанр: Культурология

Книга из серии «За страницами школьного учебника» поможет учащимся на основе описаний предметов быта, орудий труда, обычаев и нравов погрузиться в эпоху создания литературного произведения. Авторы пособия построили его в виде глав, посвященных отдельным шедеврам русской классики XVIII–XIX веков, входящим в школьную программу. Каждая глава снабжена комментариями, разъясняющими значение малоизвестных или исчезнувших из обихода предметов, терминов, имен и т. п. В конце книги учащимся предложен перечень литературы для более углубленного изучения произведений русской классики.

---

Уже в первой трети XIX века инородность и нежизненность этих заимствований была очевидной, хотя в свое время они и были привлекательны для «просвещенного дворянства». Вот как в 1833 году воспринимал А. Бестужев-Марлинский вкусы своих дедушек и бабушек: «Но пусть бы уж вытерпели мы одну скуку от настоящих и переделанных на русские нравы Криспинов, Валеров, от злодеев и наперсников, которые приходятся ко всем лицам… Пускай бы уж осуждены мы были слушать ухорезную французскую музыку, питаться соусами-микстурами, слоняться по стриженным в виде грибов аллеям Ленотра, любоваться пестрядинными картинами Ванлоо. Так нет, Франция XVIII века наводнила нас песнями, гравюрами и книгами, постыдными для человечества, гибельными для юношества выдумками…» («Клятва при Гробе Господнем. Соч. Н. Полевого»).

Действительно, в подмосковных усадьбах и дворцах карамзинской поры на старых гобеленах и обветшавших шпалерах и по сей день сохраняются напудренные пастушки и пастушки, изящные поселянки, изображенные на фоне аркадского пейзажа [7] ) и неотличимые от античных Хлой, Флор и Психей.

А в домашнем театре богатого просвещенного барина в те времена непременно показывали на праздник театральную «пастораль», которую разыгрывали крепостные актеры. Вот как описал такую театральную постановку П. Мельников-Печерский: «Тут занавеска на подмостках поднимется, сбоку выйдет Дуняшка, ткача Егора дочь, красавица была первая по Заборью. Волосы наверх подобраны, напудрены, цветами изукрашены, на щеках мушки налеплены, сама в помпадуре на фижмах, в руке посох пастушечий с алыми и голубыми лентами. Станет князя виршами поздравлять, а писал те вирши Семен Титыч («княжий пиит». – М. С.). И когда Дуня отчитает, Параша подойдет, псаря Данилы дочь.

Эта пастушком наряжена: в пудре и штанах и в камзоле. И станут Параша с Дунькой виршами про любовь да про овечек разговаривать, сядут рядком и обнимутся… Недели по четыре девок, бывало, тем виршам с голосу Семен Титыч учил – были неграмотны. Долго, бывало, маются, сердечные, да как раз пяток их для понятия выдерут, выучат твердо.

Андрюшку-поваренка сверху на веревках спустят. Мальчишка был бойкий и проворный, грамоте самоучкой обучился. Бога Феба он представлял, в алом кафтане, в голубых штанах с золотыми блестками. В руке доска прорезная, золотой бумагой оклеена, прозывается лирой, вкруг головы у Андрюшки золоченые проволоки натыканы, вроде сияния. С Андрюшкой девять девок на веревках, бывало, спустят: напудрены все, в белых робронах, у каждой в руках нужная вещь, у одной скрипка, у другой святочная харя, у третьей зрительная трубка. Под музыку стихи пропоют, князю венок подадут, а плели тот венок в оранжерее из лаврового дерева. И такой пасторалью все утешены бывали» («Старые годы»).

Идеал «естественного человека»

Повышенный интерес к буколической античности и пасторальным героям не случаен. Под знаком сентиментализма и зарождающегося романтизма к 1770-м годам в европейских нравах происходят существенные перемены. И здесь не последнюю роль сыграли сочинения Ж. Ж. Руссо, под влиянием которых стало повсеместно принятым стремиться к природе, быть «естественными» в нравах и поведении.

Новые веяния проникают и в Россию. К концу века в сознании людей укрепляется мысль о том, что природа – источник добра, а деревня – заповедник нравственной чистоты. Идеалом становится «естественность», которая носила, конечно, ограниченный и отчасти даже жеманный характер. Изящный вкус и хорошие манеры определяли ее границы. Чрезвычайно выразительно с этой точки зрения замечание Карамзина из его письма к И. Дмитриеву в 1793 году: «Один мужик говорит пичужечка и парень: первое приятно, второе отвратительно. При первом слове воображаю красный летний день, зеленое дерево на цветущем лугу, птичье гнездо, порхающую малиновку или пеночку и покойного селянина, который с тихим удовольствием смотрит на природу и говорит: « вот гнездо! вот пичужечка!» При втором слове является моим мыслям дебелый мужик, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: « ай, парень! что за квас!» Надобно признаться, что тут нет ничего интересного для души нашей!»

«Естественность» обнаруживают в «театрализованном» по законам пасторали крестьянском быту. Идеалом становится образ поэтической девушки. Она бледна и мечтательна. В ее печальных голубых глазах часто блестят слезы, а душа уносится куда-то вдаль – в идеальный мир поэтической мечты. Этот литературный образ резко расходился с тем, что давала жизненная реальность. Но он влиял на реальных девушек, определял их поведение. Становится модным падать в обмороки и заливаться слезами. М. Пыляев в своих очерках «Старое житье» писал по этому поводу: «Обмороки в это время вошли в большую моду, и последние существовали различных названий: так, были обмороки Дидоны, капризы Медеи, спазмы Нины, ваперы Омфалы, «обморок кстати», обморок коловратности и проч. и проч.». В XVIII веке, когда обмороки были еще в новинку, они стали одной из форм «любовного поведения» щеголих (Ю. Лотман).

У Карамзина Лиза воплощает в себе руссоистский идеал «естественного» человека. Она «прекрасна душой и телом», трудолюбива и честна (не желает брать у Эраста рубль за пятикопеечный букет ландышей), лишена эгоистических помыслов. До встречи с Эрастом ничто не смущало ее «невинную душу», но, полюбив Эраста и «совершенно ему отдавшись, им только жила и дышала, во всем, как агнец, повиновалась его воле и в удовольствии его полагала свое счастие». Утрата любимого человека для Лизы равнозначна утрате жизни. В этом отношении интересна поэтика имен карамзинских героев, которые определяют «ядро» их характеров: Эраст в переводе с греческого означает «прелестный, милый», Елизавета с древнееврейского переводится как «моя клятва, Богом я клянусь».

Образ жизни молодого дворянина

Если Лиза – литературная пасторальная героиня, то Эраст обитает в реальном «золотом веке» русского дворянства. Новые идеи ему не чужды. Согласно авторской характеристике, «он читывал романы, идиллии, имел довольно живое воображение и часто переселялся в те времена (бывшие или не бывшие), в которые, если верить стихотворцам, все люди беспечно гуляли по лугам, купались в чистых источниках, целовались, как горлицы, отдыхали под розами и миртами и в счастливой праздности все дни свои провождали».

В Лизе, как Эрасту кажется, он обрел то, что «сердце его давно искало» – «чистые радости» натуры, «страстную дружбу невинной души». Эраст называет Лизу своей пастушкой. Он готов по смерти матери ее «жить с нею неразлучно, в деревне и в дремучих лесах, как в раю».

Карамзин чутко уловил и воплотил в своем Эрасте современный ему тип русского офицера-дворянина, барина-жуира, [8] «ослабленного» новой философией, но не проникнувшегося ею. Для него «природная жизнь» – это временное обличье, а не подлинное состояние души. До встречи с Лизой «он вел рассеянную жизнь, думал только о своем удовольствии, искал его в светских забавах, часто не находил: скучал и жаловался на судьбу свою», а потому, когда любовь девушки утратила для него значение «новости», он оставляет ее ради богатого приданого пожилой вдовы.

Этот тип довольно точно описал А. Грибоедов в своем очерке «Характер моего дяди». «Вот характер, который почти исчез в наше время, но двадцать лет тому назад был господствующим, характер моего дяди. Историку представляю объяснить, отчего в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства. Тогда уже многие дуэлировались, но всякий пылал непреодолимою страстью обманывать женщин в любви, мужчин в карты или иначе…» «Отцами Онегиных» назвал В. Ключевский этих людей. Их воспитание начиналось при императрице Елизавете, а завершалось в эпоху Екатерины II. [9] С детства они дышали атмосферой, пропитанной развлечениями и светскими забавами. В пятнадцать лет произведенные в офицеры, молодые дворяне, пристроившиеся в столице, уже допускались на французские комедии, бывали на детских балах, участвовали в великосветских балах-маскарадах, длившихся порой по 48 часов.

Бал не был единственным местом, где можно весело и шумно провести время. Веселье продолжалось на холостых попойках в компании молодых гуляк, офицеров-бретеров, известных «шалунов», пьяниц и забияк. Загул и пьянство, доступные любовные приключения воспринимались как истинно «гусарское» поведение, противопоставленное скованной «приличиями» и условностями жизни светского человека.

Другая важная сфера развлечений молодого дворянина – игра в карты. С карточной игрой связаны мысли о случае, удаче, как результате непредсказуемой игры обстоятельств, капризов Фортуны. Азартные игры влекли за собой атмосферу мистики, ощущение вторжения потусторонних сил в расписанную по рубрикам частную жизнь человека империи. Ю. Лотман обоснованно усматривает «связь между азартной игрой и общей философией романтизма, с его культом непредсказуемости и выпадения из нормы».