Всеволод Иванов - Цветные ветра

• Название: Цветные ветра
• Автор: Всеволод Иванов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1968

---

— Веру надо… а какую кому — неведомо…

Голосом пристальным, в душу заглядывающим, Настасья Максимовна сказала:

— Веру?… Какую тебе веру, окромя любви, надо?…

VI

При закате солнца летели с легким криком рябки на водопой.

— Бульдьрр… бульдьрр…

Спустившись к воде, они замерли. Трепыхались перышки на вытянутых шейках, и тревожился зеленоватый глаз.

Смелков наметился и швырнул камень. Камень задел рябка в плечо, он, колыхая крылом, побочил в таволгу.

— Нету? — спросил возвратившегося Смелкова Никитин.

— Где убьешь!

Смелков лег у костра головой к огню и жалобно сказал:

— Покурить бы, а там — черт с ними, пусть хоть шкуру сдирают!

Никитин быстро сжал твердые и расширенные зубы. Стоял он длинный, суровый, в грязной шинели на голом теле. Тело же было исцарапанное, искусанное комарами и загорелое, как пески.

Смелков, почесываясь, рассказывал, как разбили их отряд, как перебили комиссаров, как убили третьего товарища. Голос у него был тоскливый и острый.

— Какая, скажи ты мне, разница между тобой и чехом? — спрашивал он серба Микешу. — Пошто один большевик…

Микеш молчал. Он растирал кедровым суком кору на камне.

В светло-голубой австрийской тужурке лежал на земле венгерец Шлюссер.

Шлюссер и Микеш подняли красноармейцев на песчаном оползне и укрыли с собой в овраг. Хлеба в овраге не было.

Выходить боялись — недалеко в лесу мужицкие заимки, а по долине и в горах — атамановские отряды.

Смелков заплакал маленьким, тощим плачем:

— Да что я, зверь? ну?…

Никитин молча, пристально взглядывал вдоль по оврагу.

Бился овраг в таволге, таволга металась в блестящих, как вода, травах. Мутно пахло влажной землей, грибами.

Молчал Никитин так же, как он молчал в первый день бегства, когда догнал Смелкова. Были те же у него жесткие, как сухостой, руки, животный, пристальный взгляд.

Смелков нарвал трав и одну за другой начал их пробовать, которая съестнее.

Серб Микеш поднялся вверх на гребень оврага и долго стоял там, глядя на юг.

— Тоскуешь! — тонко и жалобно сказал Смелков. — Поись бы хоть, а он тут… тосковать…

Потом серб сварил толченую кору в котелке. Красногвардейцы ели ее поочередно одной ложкой.

Смелков проглотил хлебок, выпустил ложку. Прижимая руки к груди, лег. Плакал.

Микеш поднял ложку и, хлебнув, передал Никитину.

Полежав, Смелков рыл коренья перочинным ножом. Нашел в пне пахнущие псиной грязно-желтые грибы и украдкой, торопливо съел. После грибов рвало.

Шлюссер и Микеш тихо переговаривались по-немецки.

Шлюссер в овраге нарвал большой пук зеленовато-золотых трав и долго варил похлебку. Попробовал ложку, плюнул и выплеснул на землю всю похлебку.

А вечером, сгибая колени и ударяя каблук о каблук, ушел Смелков на пашню воровать зерно в колосьях. Не возвратился.

Ели какие-то сладкопахучие коренья, корни аира. Шлюссер поймал рубахой в потоке двух мальков величиной с палец. Мальков разделили и съели.

Было сыро и душно в овраге. По ночам бродила зеленовато-золотистая мгла.

Трещал таволожник. Казалось им, что крадутся мужики. Вскакивал Микеш и, ступая на пальцы, убегал в тьму. Потом возвращался, и голос у него был тихий:

— Тумал… пьют… мена!…

Двенадцатый день тусклые и густые облака низко, как полог, висли над оврагом.

Из пади кверху по травам шел сырой и дождливый ветер. Свистели сучья шиповников.

Кипятили котелок с кореньями, когда раздвинулись кусты таволожника и резкий голос сказал:

— Бог на помощь! А только огонь-то раскладываете зря!…

Стоял человек низенький, как дитя, большеголовый. Вместо ног — культяпки в две четверти длиной. Схватил было Микеш сук, но, увидав его культяпки, отвернулся.

Зло рассмеялся человечек и сказал:

— Думаешь — не донесу? Очень просто!… За троих сто двадцать целковых дадут.

Никитин подошел к человеку и, отставляя ногу в сторону, спросил порывисто:

— Донесешь?

Подковылял бойко человечек к костру. Котелок на огонь опрокинул.

— Дураки!… Прет дым на нос. Ладно — овраг, низко дым идет, я только учуял. А ростом выше меня пойдет?

Снял он пиджак рваный, серенький картузишко без козырька. Постелив на землю пиджак, сел.

— Не донесу! Потому мне троих где убить? А мужики коли убьют — не поделятся керенками. Опять и надоело мне, паре, добро людям делать… Ну их к лешаку!

Оглядел их уверенно и хитро и, закуривая от тлеющей головни, сказал:

— Я, парни, тридцать лет правду искал. К бродягам в тайгу пошел, баяли, там есть правда, а они меня к кедру привязали и ноги до колен сожгли… Не верю я людям, сволочи они и звери…

Но тут выхватил из кармана кусок хлеба и кинул в траву.

— Жрите!…

Микеш упал лицом на кусок, зарычал. Подбежал Шлюссер, теребя серба за плечо, слабо просил:

— Микеш, Микеш.

Никитин же, приподнявшись на локте, глядел в сторону на куст шиповника за культяпым человечком.

— А ты что ж?… — спросил Никитина человечек.

Никитин с трудом поднялся, подошел к человечку. Ногой ударил его в зубы. Человечек закрылся руками.

Никитин хотел отойти, но запнулся и повалился на куст.

Человечек вытер окровавленные губы, сплюнул. Проговорил протяжно:

— А это ты правильно!…

VII

Случилось так на пригоне.

Семен долго и беспокойно глядел в опухшие веки Дмитрия, хитростно сказал:

— Батя — мужик хозяйственный, он это зря притворяться не будет. У него тоже собака голову не съела!… Тут, брат!…

Дмитрий стоял, плотно, по-солдатски, сжав ноги. Мычал в стойле теленок. Угарно ложились на грудь запахи гниющего навоза.

— По-вашему выходит, машинка? — бойко спросил он. — Согласен. Я как был на действительну призван, да почесть восемь лет отчехвостил, думаю — спятил старик в эти времена!

Семен, прихрамывая, отнес вилы в угол.

— Мы тут удумали, — тихо и убежденно проговорил он, — с Феклой, она у меня баба — куда хошь. Удумали мы так — не будет зря старик болтаться, хозяйственный человек! И насчет веры выходит тут тово!… Народ-то в вере колеблется, надоело, ну, он тут… свою и придумал. Старик-то.

Дмитрий хрипло кашлянул, поглядел на теленка. Закивал опухшей головой.

Семен, придыхая слова, говорил:

— Нам-то он ни за што не скажет — комерцеский человек. У нево отец-то какого товару, бывало, привезет — никак не покажет!… А?

— Тут надо стратегически!…

Семен, обрадованно передернув плечами, оправил рубаху на груди. Постучал в грудь Дмитрия:

— Ты, Митя, одно пойми — торговать счас опасно — за товарами в Маньчжурию надо ехать!… И разбойник народ!… Раз!…

— Народ — сволочь. Били сколько лет и не перебили.

— А торговому человеку такая жизнь — могила. Он и… Вера!…

Дмитрий восторженно выматерился. Семен отогнал теленка, кинул ему сена и пошел.

Дмитрий постоял, поглядел на поветь с тугими светло-зелеными стогами сена… Вдруг начал проделывать, приседая, гимнастику.

Ра-аз!… Два-а!… Раз!… Два!…

После обеда Семен отозвал Алимхана за ворота, сказал:

— Ты мне, немаканай, келью срубишь? На манер святова!…

— Ни? — переспросил киргиз.

Семен плюнул, мотнул плечом и, прихрамывая, побежал догонять отца на улице.

— Я тебе тут, батя, — сказал он, — келью заказал, Алимханка, он ничего, срубит. Красить, жалко, не умет!

Калистрат Ефимыч остановился, посмотрел в сторону на радужные окна зеленоватых изб. Согласился.

— Мне, што ж, коли!… Агриппина-то замуж не сбиратся? Раз келью…

Семен подмигнул.

— Обождет. Мы ей попа подыщем. Погоди вот!… Я понимаю.

В сенях Алимхан прорубил окно, сделал двойную перегородку из плах. Дмитрий сколотил широкую постель на деревянных козлах.

Пришла в клеть Агриппина, сухая, темная, как слежалое сено. Она долго исступленно оглядывала стены, потолок.

— Баб водить будет сюды? — пренебрежительно спросила она.

Дмитрий похлопал ладонью стены, подоткнул в пазы мох и похвалил:

— Хоть Николаю-чудотворцу туда же!… Молись!

Через три дня Калистрат Ефимыч перешел в келью. Забежал, прихрамывая, Семен, мелко подергивая рукой, перекрестился и спросил беспокойно:

— Молишься, батя?…

Калистрат Ефимыч лежал на кровати, заложив жилистые руки за голову. Ответил твердым, широким голосом:

— Нет.

Семен потоптался, оглянул пол и, заметив валявшуюся щепку, сунул ее в карман.

— Добротна келья!… Хошь игумену! — И добавил досадливо: — А ты молись… Я ведь знаю — ты молишься… Без молитвы какой хрестьянин! Пыль!… А, батя, верна-а?…

Был у него просящий, мелкий, как пшено, голос. Калистрат Ефимыч посмотрел на его жесткое лицо с потрескавшимися, точно древнее дерево, губами и, отворачиваясь к стене, выговорил: