Всеволод Иванов - Цветные ветра

• Название: Цветные ветра
• Автор: Всеволод Иванов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1968

---

— Спать хочу.

В тот же день на сходе Дмитрий шумно и оголтело кричал мужикам:

— Каки ваши дела!… Резервный вы люд, и никаких… Листрату Ефимычу, родителю моему, виденья видятся… Всю ночь на коленах стоит! Келью срубил, молится! Обязаны за вас мы молиться? Ну? Вы как?…

И долго путано рассказывал про виденья отца. Вспомнил генералов: Радко-Дмитриева, Рузского, предателя Ренненкампфа и вставил их в видения.

За грязной дверью присутствия повис на дрожащих и желтых ветвях черемухи лиловый клочок неба.

Мужики непонятно молчали, остро глядя в двери зеленоватыми глазищами.

Агриппина, прижавшись к стене у крыльца, придушенно спросила Дмитрия:

— Настасья-то как будет, она вить безверная?…

Дмитрий, подымавшийся на крыльцо, остановился. Сильно постукивая каблуками, сказал:

— А там мы бога ей прикомандируем!…

VIII

Святой Евтихий пришел, тихий и мягкий. Возили золотые, пахнущие медом снопы овса. Пахли медом тихие, тучные лошади с зыбкими, зелеными глазами.

Мягко, осторожно мялся на камне водопад.

Пересекая дорогу, из тальников выходили на мостик и шли в горы арбы киргизов. Скот прогнали, от него до полуночи свертывала земля жирные клубы пыли. Шла орда на запад мимо деревни Талицы.

Калистрат Ефимыч у мостика глядел на киргизов.

Тревожно перекликался с арбами Алимхан. Пахло от арб верблюдами и кизяком. Лица у киргизов были беспокойные, грязные, узкие глаза боязливо оглядывались на юг.

— Куды они? — спросил Калистрат Ефимыч.

Алимхан вздохнул:

— Байна! Кыргыз байна не любит. Кыргыз хороший царя нада!

— Война?

Увешанного амулетами и звенящими бубенчиками, провезли шамана Апо.

Ревели, шумно отплевываясь, верблюды. Нежные, тонконогие, звонко пробежали мостом жеребята.

— Байна! — помолчав, сказал Алимхан. — Белый генерал байна зовет, красный генерал не хочет… Сапсем плоха!…

От водопада летели на киргизов зеленоватые брызги.

Как племя злобных рыб, пойманных в сети, билась в камнях вода. Голубое, нежное, как мех песца, стояло небо.

Катились арбы. Было их много, как птиц на перелете. Тревожно и резко скрипели они.

На возу, тесно наполненном снопами овса, ехал Дмитрий. Увидав отца, он, указывая на киргизов, крикнул:

— Киргизы-то бегут!… Они, как мыши, гарь чуют.

Калистрат Ефимыч медленно пошел домой. На крыльце сидела рябая баба с ребенком на руках.

— Чего ты? — спросил ее Калистрат Ефимыч. Баба положила ребенка на ступеньку и, поддерживая рукой живот, тяжело опустилась на колени.

Подымая худые и мокрые от слез щеки на Калистрата Ефимыча, она хрипло сказала:

— Помолись… Помират…

Калистрат Ефимыч отступил. Густо засинели глаза, быстро вышедшие из тугих, острых век.

— Кто это тебя, — сказал он жестоко, — послал?

Баба, передвигая худыми коленями под ветхой юбкой, хрипела:

— Помолись!… Бают, у те вера новая… Помолись! У дверей, упершись ладонью в косяк, стояла Фекла. Глядела она на бабу радостно.

— А ты к фершалу, — сказал Калистрат Ефимыч. — Он те и полечит. А я што?

Баба вскочила, стягивая с ребенка грязные пеленки, кричала:

— Не хошь! Другим молишься, а бедным не хошь? Ты посмотри, посмотри!…

Серое, в липкой кровяной чешуе тельце ребенка. Тыча ему под грудь пальцем, причитала:

— Сыночек ты мой, мил аи, никто тебя не пожалеет, не приголубит!… Дудонька ты моя, яровейчатая!…

С тонким, прерывающимся писком напряженно дышал ребенок. Баба, протягивая, хрипела:

— Помолись!… Тебе что? Помолись!…

Калистрат Ефимыч сказал:

— Не умею. Не молюсь.

— А ты по-своему, по-новому!…

Калистрат Ефимыч наклонился над ребенком, прочитал про себя “Отче” и сказал, отодвигая дитя:

— Неси.

Баба понесла было, но вернулась.

— А ты перекрести хоть!

— Неси, — сказал Калистрат Ефимыч и вдруг неожиданно для себя сказал радостно: — Выживет!

Баба, держа ребенка на далеко выдвинутых руках, шла слепым, срывающимся шагом к воротам.

Сторожко, подбирая юбки, пошла за ней Фекла.

В ужин Дарья принесла Калистрату Ефимычу блинов, сметаны в холодной кринке. Остановившись у стола, сказала:

— Ты, если што — калитку-то мы теперь запирать не будем.

Не понимая, спросил Калистрат Ефимыч:

— Куда мне ее?

— Мало ли… Може, и захошь… позвать Настасью!…

Улыбнулась. Хищно и плотски шевельнула грудями. Медленно вышла, выгибая спину.

Тонко пахло из пазов мхом. В горнице громко говорил Дмитрий.

Смертоносно таяло сердце, и хотелось холодного зимнего воздуха…

Синеглазый, веселый староста торопливо обходил поселок, постукивая в окна, кричал:

— Бабы, выходи!… Девки — обязательна!…

Весело оправляя платья, выбегали бабы, становились в ряд. Писарь держал коротенький фиолетовый карандаш. Позади него хохотали парни.

— Дарья Смолина!… Жена законная, двадцать семь лет — ядреная баба — айда!

Оттолкнул Дарью направо. Дарья покраснела; закрылась рукавом. Веселый староста кричал:

— Фекла Смолина. Жена законная, сорок лет!…

Посмотрел на нее, на писаря, подумал.

— Лошадь надобна — уборка. Налево пожалуйте!

Фекла плюнула и, резко крича, пошла в ворота.

— Да што меня мужики не хочут? Комитет — подумашь!… Выбрали понимающих!…

Парни захохотали. Староста, весело щуря глаза, кричал:

— Гриппина Калистратовна Смолина. Целка!… Двадцать пять — направо жарь!…

— Не хочу! — стремительно сказала Агриппина. — Не поеду!

Староста пошел к другой избе.

— Твое дело, — сказал он. — Казацкого захотелось, оставайся… У нас и так лошадей нету, на уборку надо. А тут баб в чернь увози. Оставайся!

Вечером в таежные заимки уходили прятаться подводы с бабами. На гумнах затопили самогоночные аппараты. Стрелки пошли бить птицу. Старухи пекли блины и шаньги.

Проскакала селом тележка. В ней культяпый Павел, стегая взмыленных лошадей, торопливо перекрестился левой рукой на церковь.

В субботу в поселок приехали атамановцы.

IX

Пили самогонку и пьяные, в обнимку, уходили в тайгу, махая остро отточенными шашками. В день приезда выбежали из тайги три кабана. Атамановцы схватили их в шашки.

Ждали еще кабанов.

Желтые, тугие лица с темными, напуганными зрачками. Ходили всегда по нескольку человек. А ночью в душных, жарких избах говорили долго, неустанно, по-пьяному.

Офицеры, трое, посланы были вербовать киргизов в отряды Зеленого знамени. Киргизы не шли.

Вечером горькое, оранжевое небо покрывало тайгу, Тарбагатайские горы.

Потом атамановцев, большую часть отряда, услали куда-то. Говорили, к Семипалатинску. Остались самые молодые.

Пригнали мужики скот. Бабы вернулись с заимки.

Горели медленно розовые, нежные и тягучие, как мед, дни.

В один такой день встретила Агриппина поручика Миронова. Был он большой, розовый, с волноподобно переломанными бровями, оттого казался всегда смеющимся.

Остановил ее в переулке, сказал:

— У тебя, говорят, отец святой?

Исступленно взглянула Агриппина, ответила:

— Не знаю. Чудес не видела. Офицер пошел с ней рядом.

— А ты какая, из святых? У вас тут на каждую девку парень есть — не подступишься!

Говорил он торопливо, точно догоняя кого рысью, но голос вертелся круглый и румяный.

— Ты с кем гуляешь?

Вытягивая вперед ногу в побуревшем лаковом сапоге, он рассмеялся. И так шел до самого дома, смеясь.

Ночью, густой, зеленой, как болотные воды, Агриппина металась по кровати и шептала:

— Прости ты меня, заступница!… Аболатская, нерукотворная!… Восподи!…

Перед лицом стоял он — темноликий, сухой, как святые на иконах. Поднимал медную руку и говорил звонкие, повелительные слова. И от его слов жгло и дымилось гарью сердце, как степь в весенние палы.

Но был офицер румяный, словно не ходил по тайге в ловлях. И только веки были в резких, угловатых морщинах.

Хотелось видеть его таким, каким подходил он к постели, ночами. Строгим, повелительным.

Агриппина сторонилась, молчала.

Злобно кричала она на приходящих убогих и жалующихся:

— Молиться надо, молиться, нехристи вы и злодеи!…

Мутнели души убогих, как весенние воды. Опуская глаза, говорили протяжно:

— Грешны, Гриппинушка, грешны, нетронутая. Молились!… Наши-то молитвы не подымаются — будто градом колос… Грешны!…

Конопляники тошно-душные — людские лица. Нельзя в них смотреть, дышать ими. Марева в голове пойдут — облачные, радужные, неземные…

Спросила Агриппина офицера Миронова:

— Ты в бога-то веруешь?

— Верую, — строго ответил офицер и вдруг постарел, морщины с век пали на все лицо. — Верую. У меня вера осталась одна.

— А эта, ваше благородье, еще тижалей — чисто пушка!…