Альфредо Конде - Человек-волк

• Название: Человек-волк
• Автор: Альфредо Конде
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

На страницах этой книги самый знаменитый убийца Испании, Человек-волк Мануэль Бланко Ромасанта, рассказывает свою историю. Рассказывает гордо, без раскаяния и жалости. Он помнит каждый стон своих жертв и не упускает ни одной ужасной подробности.

В основе романа знаменитого галисийского писателя Альфредо Конде, неоднократно выдвигавшегося на Нобелевскую премию по литературе, лежат реальные события, которые потрясли в середине XIX века всю Западную Европу. Мануэль Бланко Ромасанта навсегда вошел в историю и впоследствии послужил прототипом для множества литературных героев, включая знаменитого Парфюмера, описанного Патриком Зюскиндом.

Бесспорно, уникальным делает данное издание и тот факт, что российские читатели первыми могут познакомиться с новой книгой Альфредо Конде — европейские переводы и даже оригинальный галисийский текст будут опубликованы лишь в апреле 2004 года. Тогда же в мировой прокат выйдет фильм-экранизация с одноименным названием.

---

Разумеется, знают, но все они жаждут выгоды, так же как преподобный отец жаждет магии и тайн, сомнений и чудес. Иначе откуда же такое изысканное попечение курии обо всем, что касается этого запутанного процесса? Хорошо еще, что ни не соизволили пролить свет на существо дела, ибо они больше, чем кто-либо другой, осведомлены об этих вещах. Они как никто знают, что человек объясняет мир через свои тревоги, то есть страхи.

Жизнь — жестокая штука. Сурова и жестока жизнь галисийских жнецов в Кастилии. Жестоки хозяева земель, на которых они батрачат. Жизнь поглощает галисийцев каждое лето, и всякий раз немалое их число навеки остаются погребенными в этой земле, бескрайней и сухой, неприветливой и суровой, как и характер, который она порождает. Никто не порицает и не осуждает этих хозяев, разве что людская молва. Но нет суда, что осудил бы их, зачитав, как и полагается, приговор. Просто самые слабые падают. Например, я. Почему же и мне не быть жестоким, как сама жизнь, как большинство людей, которых я знаю?

Когда меня арестовали и я оказался перед очевидной невозможностью отрицать свои преступления, поскольку в них почти никто не сомневался, я понял, что ничто не спасет меня от казни. Ничто и никто этого не сделает. Если только мне не удастся поразить судей каким-нибудь неожиданным поворотом и заронить зерно сомнения, нарушив неоспоримость обвинений. И мне это удалось. Я открыл новый мир, заставив признать меня человеком-волком. Теперь я прекрасно понимаю, что мнение, которое складывается у людей обо мне, зависит не только от моих поступков, но и от того, как их подают, как их толкуют и как о них сообщают те, кто, как и я, занимаются передачей известий.

Сейчас уже никто не сомневается в том, что я убил по меньшей мере полторы дюжины человек, но большинство испытывает сомнения по поводу моего умственного здоровья, — большинство, среди которого нет ни Барбары, ни доктора Фейхоо, ни привлеченных ими на свою сторону судей, приговоривших меня к позорной смерти у столба, с горлом, перетянутым железным обручем, ни прочих — не знаю, много их или мало, — что восторженно одобрили их решение. Но много и других, тех, кто сочувствует мне и моему невежеству. Кто испытывает сострадание к моей личности и желает благоприятного завершения моего дела. Я попал в точку. И еще многому научился. Теперь мне остается только ждать.

После того как суд Альяриса огласил мой смертный приговор, нужно было ждать, чтобы дело было передано на рассмотрение в суд Коруньи; то есть необходимо было ждать, когда придет момент сменить адвоката, который будет защищать меня в новой инстанции; новым защитником должен был стать адвокат Мануэль Руа-и-Фигероа, молодой и честолюбивый, способный сделать так, чтобы по-прежнему распространялось благоприятное для меня мнение в прессе, сей важной реальности, коей я в свое время не оценил, ибо мне неведомы были ее истинные масштабы. Новый адвокат, напротив, похоже, родился с осознанием важности того, чтобы газеты говорили о тебе и твоем положении, и при этом не имеет никакого значения, будет ли оно соответствующим действительности или ложным, фантастической выдумкой или плодом самого прозаического и пристрастного воображения.

Мне было совершенно неизвестно, что о моем деле говорят в Мадриде, мне даже в голову не приходило, что там, далеко на юге, их может заинтересовать, что здесь, на севере, существует какой-то там человек-волк. Я и представить себе не мог, что там, так же как и здесь, мнения могут разделиться; но как только я узнал об этом, нечто такое — что-то вроде интуиции, а может быть, проблеск ума, который признают во мне лекари, — подсказало мне, что Фигероа сможет справиться со своей ролью адвоката столь же ловко и успешно, как я справился со своей; что он готов действовать таким образом, чтобы меня сочли еще в большей степени волком, чем когда-либо, и добьется он этого единственно лишь на основании моих же собственных признаний.

С тех пор как меня содержат в тюрьме Сан Антон, Фигероа часто навещает меня. Он и раньше это делал, узнав о моем деле. Я услышал о нем от своего прежнего адвоката, который первым заговорил о нем и о его готовности взять на себя мою защиту, если по делу будет вынесен смертный приговор; он с самого начала имел это в виду и считал необходимым обжаловать приговор в территориальном суде, что теперь и сделал.

Вчера он вновь навестил меня, и я еще раз убедился, насколько он молод и честолюбив. Если бы мне довелось учиться, я был бы таким, как он, но даже и теперь, хоть я и не учился, он во многом похож на меня, притом что обладает иными возможностями, иным оружием для удовлетворения целей, к коим стремится. Мне нравится этот честолюбивый молодой человек. Я завидую ему. И я злюсь, когда думаю, что ему все было дано от рождения. Совсем не так, как мне, которому пришлось добиваться всего самому, вплоть до права читать те книги, что я прочел; в этом праве мне отказывают и теперь.

Я благодарен адвокату, поскольку именно ему я обязан тем, что вовремя ознакомился с составленным министром-прокурором доном Лусиано де ла Бастида обвинением. Тем самым, которое он собирался предъявить в территориальном суде Коруньи. Пока сие обвинение готовилось к предъявлению, пока прошение о нем не было аннулировано высокими инстанциями, мне оставалось лишь ждать. Но я уже знал, как мне следует себя вести.

Была весна. Шестого апреля 1853 года меня приговорили в Альярисе к смертной казни. Видите, с какой точностью я помню, как происходили все знаменательные события, которые я здесь запечатлеваю; но есть нечто, о чем я умалчиваю, что навсегда останется погребенным в моей памяти, ибо в полной обнаженности мысли нет ничего хорошего и ее следует избегать.

Итак, шестого апреля меня приговорили к казни. Это было сделано сразу после того, как я подтвердил все признания, сделанные алькальду Номбелы и судье Эскалоны. А также после того, как я подтвердил то обстоятельство, что если я и убил всех неоднократно упомянутых людей, то делал это под воздействием неодолимой силы, о которой я также уже неоднократно заявлял, — силы, совершенно неудержимым образом и полностью, вопреки человеческой воле, толкавшей меня к превращению в волка вкупе с Антонио и доном Хенаро, страдавшими от той же страшной болезни, от какой, вынужден признать, страдал и я, а может быть, если верить суждению доктора медицины сеньора Лоренсо, настоящего мудреца, страдаю и до сих пор. Сия болезнь скрыто продолжает существовать в моем мозгу, навсегда измененным ее воздействием, и она, вне всякого сомнения, является следствием — по крайней мере, так полагаю я, а вовсе не врачи — древнего коварного проклятия, которое передали мне родители, деды или какие-то другие родственники или близкие люди, ибо я то ли седьмой, то ли девятый сын своего отца, если считать всех нагулянных, которых он радостно и великодушно расплодил по округе.

В тот злосчастный день я упорно отрицал, что прикончил Мануэля Феррейро и леонского альгвасила, а также пытался убить Мануэля Фернандеса по прозвищу Сюртук, равно как и Луиса и Марию Гарсию, это уж точно; я сделал это хотя бы для того, чтобы внести в дело еще большую путаницу, чем раньше. Мануэль Руа Фигероа так все это и понял, и данное обстоятельство оказалось для меня столь же приятным, сколь и поучительным.

Заговорив об адвокате, который до этого защищал мое дело, дружище Фигероа был весьма выразителен. Он сказал о Мариано Гарраке — так зовут того, кто ранее был моим защитником, — что это человек в высшей степени рассудительный в делах, осмотрительный в действиях, выполняющий свои обязанности в высшей степени благоразумно, почти никогда не рискуя; и, поскольку его предшественник, от которого он принимает теперь дело, не оставляет желать ничего лучшего в законно-юридическом отношении, адвокат Руа Фигероа счел уместным отдать ему дань уважения и наивысшего почтения; эти слова, высказанные в моем присутствии, следовало толковать следующим образом: я приступаю к хорошему делу, и жаль, что у меня не было возможности взяться за него раньше.

В те дни стены моей камеры еще хранили отзвуки праздника, состоявшегося в Альярисе в честь моего приговора; но мне кажется, слышны были и иные голоса, доходившие до меня благодаря дружеской помощи моего нового, закаленного в боях защитника, который ни разу не счел нужным спросить меня о том, что для меня являлось краеугольным вопросом всего процесса. Он так меня и не спросил, действительно ли я — человек-волк или хотя бы верю ли я, по крайней мере, сам в это; и действительно ли я думаю, что пребываю под воздействием проклятия или колдовства. Он не спросил меня также, насколько велико мое невежество и суеверие, и у меня сложилось впечатление, совершенно восхитительное впечатление, что в данном случае, как, впрочем, и во многих других, это наше взаимное уважение было продиктовано общими ценностями, которые могут и должны подразумеваться сами собой. И это нравится мне в нем больше всего. Не надо ничего объяснять. Нужно лишь действовать в соответствии с нашим чутьем и нашими желаниями. Вот это-то как раз мне и нравится, я бы даже сказал, это главное, что ведет меня в жизни.