Альфредо Конде - Грифон

• Название: Грифон
• Автор: Альфредо Конде
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-00773-1

«Грифон» — интеллектуально-авантюрный роман одного из крупнейших писателей современной Испании, удостоившийся восторженной похвалы самого Умберто Эко.

Альфредо Конде приглашает читателя в увлекательное, полное неожиданностей путешествие во времени и в пространстве. Герои романа таинственным образом связаны друг с другом фантастическим существом — грифоном, способным перемещаться из одной исторической эпохи в другую. Испания XVI века и современная Франция, Инквизиция и интеллектуальная атмосфера современного университета, гибель Непобедимой Армады, борьба за национальное возрождение Галисии и Ирландии и, конечно же, история любви.

---

И можем зорче вглядеться в свою родную «малую родину» с ее осинами да березами, с ее мифотворящей реальностью.

* * *

«Искусство — дитя одиночества и тоски», — заметил однажды великий испанец Пабло Пикассо. Создавая произведения, художник преодолевает свою человеческую тоску и одиночество, он переплавляет их в реальную радость — в свое творение — и дарит эту радость всем людям.

Созданный любовью к своей земле, роман галисийца Альфредо Конде уже подарил эту радость англичанам и итальянцам, немцам и японцам, французам и шведам…

В Галисии находится самая западная точка Европы. Грифон, нырнувший в воды Галисии почти двадцать лет назад, вынырнул теперь на самом востоке Европы — в России. Право слово, можно только порадоваться за русского читателя.

Итак, поиски Галисии начинаются…

Benvidos sexan a Galicia!

ВикторАндреев

К РУССКОМУ ЧИТАТЕЛЮ

Роман — это нечто, что происходит с кем-то в каком-то месте. Это верно, как верно и то, что роман представляет собой нечто большее, чем изложение какой-то истории; он предполагает также наличие определенного мировоззрения или мировоззрений, которые могли возникнуть у автора на протяжении его жизни. Именно таким образом построена эта книга. С одной стороны, я ощущал настоятельную необходимость понять, откуда взялись мы, галисийцы, и наша история, которую у нас украли, потому что я не имел об этом ни малейшего представления. Мои русские читатели прекрасно знают, что история — это старая потаскуха, и я выдумал историю Грифона, дабы узнать, чем занималась сия гетера в XVI веке в Галисии, и постараться понять, а заодно описать и полюбить ее, — ведь писатель всегда готов влюбиться в блудницу, особенно такую неприветливую, как наша. Я ощущал также необходимость объяснить себе мир, в котором я живу, — и выдумал историю старого писателя, который проходит по неким местам, не зная, что до него здесь уже побывал кто-то другой и что все, что существует сейчас, — это всегда повторение чего-то бывшего ранее. И ты сам — такое же повторение.

Сегодня имеется уже гораздо больше сведений об истории Галисии XVI века, чем в то время, когда я задумывал эту книгу, но они во многом совпадают с тем, что я создал в воображении, чтобы написать свой роман. И тем не менее я не перестал считать историю старой прелюбодейкой, а человека — химическим чудом, способным мечтать; ни та, ни другой не являются чем-то существенно большим.

Добро пожаловать в мир, который я создал в мечтах, чтобы понять мир, в котором я живу. Возможно, он очень далек от вашего мира, мои русские читатели, я точно не знаю, но если это так, то тем лучше, потому что различие предполагает обогащение, делает жизнь интереснее и радостнее.

Итак, добро пожаловать в мой галисийский мир, во всяком случае в галисийский мир, созданный моим воображением, в котором любовь не считается грехом, а подвергать людей пыткам способны лишь прибывшие из иных миров. Пусть наш мир — и мой, и ваш — станет на самом деле повторением того мира, который мы в свое время не сумели создать, станет миром разнообразным, многоликим, терпимым, где поощряется любое общение, возможна любая свобода, осуществима любая мечта. Но я боюсь, что если все уже было когда-то раньше, то смогут повториться и палачи, и тогда нам останется наслаждаться свободой разве только в мечтах. Добро пожаловать в мир мечты о свободе — о ней уже столько мечтали! — в мир надежды и неизбывного упования.

Алъфредо Конде

Каса-де-Педра-Агуда (Галисия)

ГРИФОН

Моей матери Марии Терссе, моим братьям Сесару, Тете и сестре Луисе за все.

Сегодня, например, одновременно ощущая себя мужчиной и женщиной, возлюбленным и его подругой, я прогуливался верхом вечерней порой под желтыми листьями осеннего леса, и я был и лошадьми, и листьями, и ветром, и словами, что те двое говорили друг другу, и багряным солнцем, заставлявшим их прикрывать глаза, исполненные любви.

(Переписка Гюстава Флобера,письмо Луизе Коле[2]от 23 января 1853 года)

Роман — это нечто, что происходит с кем-то в каком-то месте.

Гонсало Торренте Бальестер[3] (во время беседы однажды на закате дня)

I

История Грифона, вернее, Сира Гриффона, ведь так говорили в старой Франции и именно так он подумал о нем впервые, и потом «Сир» — это звучит красиво и по-научному изысканно, — так вот, история Грифона никак не давалась ему, и он бился над ней уже целый год. Первая мысль о Грифоне пришла ему в голову, когда он ужинал вареными раками, приготовленными с какими-то неизвестными ему травками. Впрочем, о рецепте он сразу же догадался: Ecrivesses а l’Armori-caine[4] — масло оливковое и сливочное, а еще коньяк, немного белого вина, возможно эльзасского, соус томатный и кэрри, и потом — неведомые травы, аромат которых он помнит даже сейчас, ведь это они делали соус таким кисло-сладким и вяжущим. К пряному блюду очень шло вино, «Шатонеф дю Пап» 79-го года, и все это вместе доставляло наслаждение, сравнимое разве что с освежающей легкостью вечернего ветерка. Ведь там, в Отель-де-Пари, Fluctuat nec mergitur [5], в доме постройки XVIII века, недалеко от шоссе, ведущего в Марсель через весь Прованс, по ущелью Горж-де-Ванту, имелись не только маленькие залы, в которых ужинали зимой, но и терраса, где можно было поужинать летом. Долетавший до нее восхитительный ночной бриз, как и таинственные пряные травы, невозможно забыть, пока ты жив.

В маленьких залах висели огромные, во всю стену, картины в стиле наивного пасторального барокко, и, когда на них падал свет, изображенные фигуры приобретали объемность, отчего комнаты становились гнетуще-тесными. Возможно, это происходило потому, что в живописи преобладали золотистые и желтые тона, или из-за зеленоватых бликов, рассеянных тут и там, или же — почему бы и нет? — благодаря обилию алых и голубых пятен. Если присмотреться, пятнышки превращались в камзолы кавалеров или веера в руках у дам, — изнеженные, представленные в жеманных позах, они кокетливо склоняли голову набок, словно она была слишком тяжела для них, или будто они томно погружались в объятия воздуха, неспешно и сладострастно отдаваясь ласке. Все это вполне соответствовало как общей безвкусице обстановки, так и обреченному виду уставших от созерцания официантов — они-то хорошо знали, почему в Отель-де-Пари летом бывает намного больше посетителей, чем зимой. Впрочем, маленькие столовые залы не лишены были своеобразного очарования — в некоторых имелись даже охотничьи сцены.

Терраса была скрыта вековыми платанами; на ней ощущалась близость реки и слышалось пение тоскующего одинокого соловья, а также рычание автомобилей, проносившихся по шоссе, и что-то еще, что сейчас не имеет никакого значения.

На этой террасе ему и пришла впервые в голову мысль о Грифоне. Солнце уже давно зашло, когда он вдруг почувствовал тишину, ту тишину, которую дарят деревья находящимся под их кронами: всю тишину, идущую от сотворения мира; удивительную тишину, прилетающую на крыльях легкого, почти незаметного ветерка, — он осторожно подносит ее к твоему уху, она скользит по лабиринтам ушной раковины и заполоняет тебя до головокружения, и надо совершить усилие, чтобы не обезуметь. Столь опасной может оказаться странная музыка тишины. Шум тишины: пустота раковины, или согнутой ладони, или просто темный провал, поглощающий грезы, а ведь человек — всего-навсего химическое чудо, умеющее грезить. И хоть это сказано здесь будто бы невзначай, но так оно и есть.

Итак, была тишина. Прятавшийся в листве платана фонарь отбрасывал неясный, зеленоватый, тихий свет на стол, на котором совершались роскошные похороны раков, а он пытался избежать ощущений, вызванных, быть может, букетом знаменитой «La grappe du Pape» [6] урожая 79-го года, оседавшей на его нёбе; он испытывал удовольствие, странным образом связанное со вкусом средиземноморских устриц или чем-то подобным. Эта терпкость могла родиться только на каменистой земле Прованса, мягкой лишь по берегам рек, будто бы ласковой на поверхности, но обнажающей свою суровую сущность, если поглубже ее копнуть; и потом, эта вечная пыль: она лезет в глаза и рот, словно желая смягчить невыносимое напряжение провансальского воздуха, такого упругого и плотного, что нужно бежать от него, иначе потеряешь покой. Вот что это за ощущения, вот что это за воздух. Видимый днем, он властвует над тобой и ночью, и фонари, спрятанные в ветвях платанов, придают ему такую страшную силу, что он может смести абсолютно все: и ужин, и тишину, и даже вино, и твою волю, и здравый смысл, и — отчего бы и нет? — то необходимое равновесие, без которого немыслимо нормальное течение жизни.

Он вдруг ощутил необходимость, острую необходимость нарушить эту тишину. Надо поблагодарить за ужин и выразить каким-то образом свою любовь к этой земле — ведь он, несомненно, любил ее, постепенно открывая ее для себя с каждым новым приездом: мятежная Безье [7], где двадцать тысяч казненных все еще ждут, чтобы Бог принял их; тихая Фонтэн-де-Воклюз [8], над которой витает душа Лауры, благосклонно принимающая возвышенную любовь Франческо; наконец, священная Карпантра [9]. Все это призывало его к решительным действиям: либо прогнать призраки, либо призвать их. Сейчас ему трудно это сделать: мешает и выпитое вино, и изысканное буржуазное воспитание, унаследованное от предков — деревенских идальго, переселившихся в город в те времена, когда города только еще начали появляться в его маленькой далекой стране, — и стремление всем угождать — диктат слабого духа. Но в его теперешнем состоянии любой выход хорош, лишь бы прервать тишину. Надо было обязательно призвать кого-нибудь на помощь.