Жорж Бордонов - Вильгельм Завоеватель

• Название: Вильгельм Завоеватель
• Автор: Жорж Бордонов
• Издательство: Прибой
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-7041-0081-3

В центре романа «Вильгельм Завоеватель» знаменитая битва при Гастингсе, происшедшая 14 октября 1066 года и оказавшая огромное влияние на судьбы Франции и Англии, хотя сражалось на поле брани с обеих сторон всего-то (по нынешним понятиям) 12–14 тысяч человек. Вскоре после этой битвы безвестными мастерами было создано единственное в своем роде произведение искусства — знаменитый ковер из Байе. Это льняное полотно длиною в 70 метров, на котором цветными шерстяными нитками, не поблекшими до сих пор, вышиты эпизоды подготовки похода и самой битвы. Писатель метр за метром как бы прокручивает перед читателем эту удивительную киноэпопею тысячелетней давности.

Книга адресована поклонникам историко-приключенческой литературы.

---

Жорж Бордонов ВИЛЬГЕЛЬМ ЗАВОЕВАТЕЛЬ

Заветы прошлого суть всегда изречения оракула: только в качестве строителей будущего и знатоков настоящего вы поймете их.

Ницше

Глава I Я, ГУГО ПЭН…

Года Господня тысяча семьдесят седьмого, когда лето уже клонится к закату, а дожди и ветры готовы с новой силой обрушиться на землю, я, Гуго Пэн, решаюсь наконец взять в руки перо.

Но не потому, что я стал стар и преклонные годы торопят меня перенести воспоминания на бумагу, — ведь мне нет еще и тридцати! А быть может, оттого, что великие и невероятные, по разумению моему, приключения, в кои еще недавно бросали меня превратности судьбы, до срока состарили и плоть мою, и дух мой. Но что-то мешает мне принять это как неизбежность, а посему я ничуть не тревожусь. Мое самолюбие нисколько не ущемляет и мое нынешнее положение: я не сумел воспользоваться благосклонностью судьбы и остался всего лишь владетелем скудных фьефов[1] на Котантене[2] — Реньевиля и Кустэнвиля. Разумеется, я мог бы обладать и властью и богатством — но только в туманной Англии. Ныне же мне не остается ничего другого, кроме как довольствоваться почтительностью моих друзей. Кануло в Лету время мимолетной славы — и натура моя взяла-таки свое. Именно во имя верности ей пожертвовал я высоким положением и предпочел ему ежедневный кувшин вина, ароматный соус, лакомый кусок дичи с приправами из трав и грибов, душевный покой подле домашнего очага и радостный смех моих домочадцев. С моими ленниками[3] я стараюсь жить в мире и согласии. Как точно подметил наш герцог, каждый человек сам себе голова. Стало быть, ежели сбросить с себя напускную суровость и смирить никчемную гордыню да жить с людьми в дружбе, питая друг к другу взаимное уважение, тогда жизнь, скажу я вам, пойдет своим чередом — безмятежно и ко всеобщей радости.

Дом мой в Реньевиле[4], обнесенный высоким частоколом, напоминающим изгородь из длинных острых пик — в память о былых битвах, — стоит на самой вершине скалы. Оттуда взору открывается благолепная картина: широкое устье Сиены, луговые просторы, а за ними — море и прибрежные острова. На берегах реки пасутся бараны, чье мясо сродни пище богов, прочая рогатая скотина и лошади. Неподалеку от побережья я посадил лес и заселил его самой разнообразной дичью. На холме я оставил два виноградника для своих нужд да на утеху гостям. Чего еще остается мне желать? Мой дом — единственное каменное строение в округе, составляющей мое скромное владение. Над домом, прилепившись к одному из его торцов, высится деревянная башня. Будь во мне больше практичности, я обнес бы его прочным валом с высокой сторожевой башней из гранита. Впрочем, какой был бы в этом толк — ну, потешил бы я собственное тщеславие, только и всего! В герцогстве нашем царит мир. Даже корабли, что проплывают мимо этих берегов, не несут для нас никакой опасности — слишком велик страх иноземных мореходов перед герцогом Вильгельмом. Насчет же пригодности моей к ратным делам я не обманываюсь, ибо в отличие от моего отца и, наверное, всех моих предков дух воинственности мне чужд.

Онфруа, отец мой, ощущал себя счастливым на этом свете лишь в седле, с копьем в руке, ибо тогда ему было все нипочем — и дождь, и ветер, и снег! Что до меня, то я, признаться, давно дал себе зарок избегать опасных приключений, дабы жизнь моя шла по своему обычному руслу. Я знаю, книги учат гордиться оружием и приносить себя на алтарь славы. Однако читал я мало и так и не сумел до конца проникнуться наставлениями моего учителя Ансельма. Впрочем, не все ли равно! Мне куда больше по душе вести беседы у домашнего очага — после сытной трапезы, с кубком в руке, чтобы время от времени промачивать глотку, потому как она у меня что-то часто пересыхает! Сколько раз, сидя вот так же у камина, я подробно рассказывал друзьям моим и близким, стоило им только попросить, и о внезапно прерванной охоте Вильгельма, и об отступничестве Гарольда, и о ночи, проведенной среди леса корабельных мачт, и о долгих ожиданиях в то далекое утро в пустынных водах Англии, и о поражениях и о победах ратников при Гастингсе, и о том, как славно закончилась для нас эта великая битва — тогда, на заходе солнца! Сколько раз, безмолвно внимая мне, Герар потом умолял меня описать историю дней минувших на бумаге! Он говорил мне:

— Друг мой, у слов есть крылья. Мудр тот, кто может хватать их на лету. А мудрейший из мудрых — тот, кто сумеет заключить их в клетку на веки вечные!

Меня с Гераром связывают узы испытанной дружбы — и мне было бы совестно отказать ему, тут уж не помогли бы никакие отговорки, даже ссылки на собственное невежество. Сказать по правде, главное для меня — жить и радоваться жизни. Все думают, будто я во всякое время чем-то занят, непрестанно хожу пешком либо езжу верхом, припуская моего коня лихой мелкой рысью. Однако на самом деле это не так! Часто я просто сижу сложа руки, наслаждаюсь полной праздностью, а ежели что-то и поделываю, то только от скуки. Я просто не замечаю, занят я чем-либо или бездельничаю — ведь жизнь мчит нас галопом. Тем не менее я уступил настоянию Герара. Но уже на середине первой страницы перо выпало у меня из рук. И я тотчас же отправился на охоту — сие занятие показалось мне более достойным и не терпящим отлагательств. Подстерегая зайца в густом кустарнике, я от нечего делать стал размышлять и пришел к мысли, что царапать пером по бумаге — удел писца, но никак не сеньора, пусть даже небогатого.

И все же ответьте, отчего вдруг нынче вечером я, разбитый усталостью, опять взял в руки чернильницу и листки пергамента, который даровал мне Герар во искушение сидящих во мне демонов? Иной, пожалуй, извлек бы из этой сумятицы чувств добрую сотню полезных выводов, за исключением, быть может, одного — верного. А что было верным для меня, именно для меня?

Когда-то отец корил меня за то, что я, словно зачарованный, могу часами безмолвно разглядывать оперение куропатки или голубки и любоваться лучами заходящего солнца. В такие минуты я бросал работу, терял нить разговора и меня вдруг охватывала сладкая презренная дрожь, недостойная будущего воина. С годами я почти перестал ощущать подобные переживания, это чудное смятение души. В самом деле, я страсть как хотел походить на моего отца и его друзей, а для этого мне приходилось усиленно трудиться над собою.

И вот нежданно-негаданно то почти совсем забытое странное волнение опять вернулось ко мне и принялось будоражить с новой силой, и я с удивлением обнаружил то, что за долгие годы сна стало только глубже!

Случилось это четырнадцатого дня месяца июля сего года в Байейском соборе. Не то, чтобы душе моей был свойствен религиозный экстаз, вовсе нет! Просто епископ Одон, сводный брат нашего августейшего герцога, повелел вывесить там огромное, чарующей красоты вышитое полотно, что он привез с собой из Англии. На нем была изображена история Великого завоевания[5] — начиная со злополучного пленения Гарольда Ги Понтьейским и вплоть до полного разгрома англичан при Гастингсе. В тот день в соборе собралось очень много сеньоров из Англии и Нормандии. Все они в один голос утверждали, что сие великолепное произведение, выполненное по заказу епископа, создали вышивальщицы из графства Кент. Они еще долго восхищались полотном, но я не запомнил всего, что они говорили, потому как слушал вполуха. Этих всадников в железных шлемах, копьеносцев, легконогих лучников я видел не только глазами! Но и сердцем. Наверное, со стороны вид у меня был отрешенный. Но никто даже вообразить не мог, насколько я действительно стал отрешен от этой жизни. Дело в том, что для меня эти огромные кони, багряные и черные, эти несметные полчища всадников — не просто искусно вышитые фигурки, предназначенные для любования ими. Я вдруг увидел среди них себя таким, как прежде. По левую руку от меня скачет Герар. А впереди нас с высоко поднятым жезлом мчится герцог. Рядом с ним — Тустэн, рука его крепко сжимает штандарт, посланный нам Папой Римским…

Четыре дня кряду ходил я в собор не столько затем, чтобы еще и еще раз любоваться каждым фрагментом полотна, каждой сценой на нем, сколько для того, чтобы вновь пережить прекрасное время своей юности. Я как бы и вправду вошел в это полотно, напрочь позабыв про тот, едва ли достойный восхищения образ, какой я являю собой теперь. Ибо, в конце концов, я сам был одним из тех героев. Я узнавал себя среди этих всадников, не только мыслями, но и всеми моими чувствами вернулся в прошлое — я стал остро ощущать даже запах и вкус воздуха, которым когда-то дышал.

Засим, навестив многих моих друзей, бывших товарищей по оружию, я, по-прежнему пребывая во власти обуявших меня переживаний, возвратился к себе в деревню. По пути домой я часто закрывал глаза, чтобы лучше представить себе полотно. И если б не мой конь, ловкий и проворный — не чета хозяину, я непременно угодил бы в какую-нибудь лощину, свернул себе шею или завяз в болоте.