Вернер Хайдучек - Прегрешение

• Название: Прегрешение
• Автор: Вернер Хайдучек
• Издательство: Известия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989

Повесть опубликована в журнале "Иностранная литература" № 1, 1989

Из рубрики "Авторы этого номера"

...Повесть «Прегрешение» вышла в ГДР в 1986 г. («Verfehlung». Halle-Leipzig, Mitteldeutscher Verlag, 1986).

---

Элизабет Бош сидела на скамье перед открытым окном. Под перекрытиями веранды слепили свои гнезда ласточки. Птенцы неумело махали крылышками. Женщина неподвижно смотрела на улицу, теперь ей было стыдно, что она пришла, и стыдно за Якоба, который оказался пьяницей.

— Перестаньте драть глотки, — вдруг сказала она, — есть люди, которым по душе тишина.

Она и сама удивилась, услышав собственный голос. Вдобавок ей было неприятно, что оба крикуна, а заодно и молодые люди, убивающие время возле игральных автоматов, все на нее уставились. Она заказала сельтерской, и хозяин подал ее немедля, отчасти затем, чтобы доказать этому сварливому типу, что здесь свои порядки и обычаи.

В пивной разом все стихло. Слышно было, как щебечут ласточки и катятся шарики в игральных автоматах. Оттуда доносился детский смех. Ален буркнул, что хочет заплатить. Хозяин выписал ему счет, чего обычно никогда не делал, отодвинул от себя чаевые, которые хотел ему дать Ален, и, не промолвив больше ни единого слова, ушел к себе за стойку и начал перемывать стаканы.

Якоб Ален уже жалел о своей вспыльчивости.

— Вы неверно обо мне судите, — сказал он. Но его слова были адресованы не столько хозяину, сколько Элизабет Бош, впрочем, никто не обратил на него внимания Он почувствовал себя очень чужим и очень одиноким, хотел встать и уйти и остаться тоже хотел. Наконец он все-таки решил уйти, но задержался возле женщины и, сам не понимая, что с ним происходит, вдруг протянул руку и провел тяжелой пятерней по ее волосам. После чего покинул трактир.

Какое-то мгновение Элизабет Бош сидела неподвижно, потом вдруг вскочила и выбежала вслед за ним, даже не заплатив за сельтерскую. Ей было все равно, что подумает хозяин, что скажут люди в деревне. Она догнала Алена и пошла рядом с ним, а он шмыгнул носом и сказал:

— Я вовсе не пьяница.

Деревенская улица шла под гору, описывала крутую дугу и убегала между полями к заброшенной шахте, карьер которой заполнился водой. Вот к воде они и направились и сели на краю обрыва. В маленьком озерке отражалось заходящее солнце. Над водой гулко разносились голоса купальщиков.

— Смешно, — сказала женщина.

— Да, смешно, — подтвердил Якоб Ален.

Послышался голос кукушки, Элизабет начала считать, сколько она накукует.

— Чайки бывают и черные, и красные, и синие, а бывают большие, как канюк.

Она не поняла, к чему он это говорит.

— Море, верно, очень большое, — сказала она.

Он не ответил, а Элизабет подумала, что за всю свою жизнь так и не видела моря, да и вообще мало что видела: Богемские горы, Бранденбургские ворота, ну и еще Цвингер в Дрездене. Вот и все.

— Наверно, оно очень красивое. — сказала она.

Ален поднял руку, словно хотел показать, до чего море большое и до чего красивое.

Женщина подумала, что, должно быть, он ориентируется в морях-океанах не хуже, чем она в своей деревне или в окружном центре. Она не решилась спросить, где он побывал на своем веку. А то ей пришлось бы потом признаться, что она сама почти нигде не бывала. Мужчина тем временем думал, как было бы здорово постоять на палубе рядом с этой женщиной, просто стоять рядом и глядеть на воду и на белый песок какого-нибудь острова. Он даже улыбнулся своим мыслям, бросил в воду камешек и сказал:

— А я почти все в жизни прохлопал.

У Элизабет заныла спина. Она вдруг показалась себе толстой и неуклюжей и подумала, как было бы славно сбросить с плеч несколько годков, тогда бы уж она смогла просидеть на траве хоть до утра и ничего бы у нее не заболело.

— Пошли, — сказала она.

Встать с земли ей было трудно, и он потянул ее за руки. Поднялся ветер и погнал дымные тучи с электростанции прямо на деревню.

В воздухе запахло какой-то затхлой гнилью, и Ален ощутил легкую дурноту.

— Нет, я бы здесь не прижился, — сказал он.

— Где кто живет, там ему и хорошо, — ответила она.

Ответ прозвучал резко, она даже сама удивилась.

— Да, — согласился он, — в конце концов, каждый живет сам по себе.

— У меня есть дети.

— С детьми, может, и по-другому, чего не знаю, того не знаю.

Они медленно возвращались в деревню. Выглянул бледный серп месяца.

— У вас есть жена? — спросила Элизабет Бош.

Якоб вдруг припустил бегом, словно она ему наскучила. Элизабет не поспевала за ним, отстала, прислонилась к дереву, ей стало холодно. Ну и пусть уходит, подумала она. Какое мне до него дело. Но тут он снова появился перед ней и сказал:

— Жена у меня умерла. Она была хорошая женщина.

Он накинул на Элизабет свою куртку, и она сразу согрелась. Они молча шли рядом. Прощаясь, он сказал:

— Меня зовут Якоб Ален.

— А меня Элизабет Бош, — ответила она.

Она купила булочек, колбасы, пирожных, она была уверена, что он рано или поздно объявится. Она поставила на огонь воду для кофе, из сада принесла флоксов, потом села у окна и начала глядеть на улицу. Лишь ближе к вечеру, не выдержав, она побежала к Лаутенбахам.

— Он давно уехал.

Она восприняла только слово «уехал» и с трудом скрыла свою растерянность.

Вернувшись домой, Элизабет снова села к окну. У нее было такое чувство, будто она что-то потеряла, не уберегла.

На стене возле телевизора висела фотография мужа. Таким она его запомнила: чуть прищуренные глаза, широкие скулы, невысокий лоб, слегка волнистые волосы. Пожалуй, она была с ним счастлива. Он сажал мальчика перед собой на мотоцикл и гонял с ним по дорогам, так что, глядя на них, она замирала от страха.

Мертвого мужа ей не показали. Она шла за гробом, дочку несла, мальчика вела за руку, а сама думала: может, в гробу и нет никого. Они не нашли моего мужа, не хотят в этом признаться и что-то передо мной разыгрывают.

Он прав, подумала она, но теперь снова имела в виду Якоба Алена, который давеча сказал: «В конце концов, каждый живет сам по себе». Дети все равно уходят.

Она снова перевела взгляд на фотокарточку и спросила себя, смог бы этот человек быть счастлив с нею или нашел бы счастье с другой?

На выходные Элизабет ездила к сыну в окружной центр. Всякий раз, когда она проезжала мимо терриконов, гигантских эстакад, видела эти бурые поля, покрытые скудной травой, слышала протяжные гудки сигнальных рожков, ее охватывало чувство неприкаянности. Она казалась себе насильно заброшенной в этот безрадостный край и была бы рада сбежать из него, если бы не приросла к нему сердцем. Было время, когда ей повсюду слышался голос погибшего мужа. Тогда она испытывала неодолимое желание выпрыгнуть на ходу из автобуса и припустить по изрытой земле куда глаза глядят. Врач посоветовал ей уехать из деревни, где все для нее было полно воспоминаниями. Комбинат даже предложил ей место сестры-хозяйки в доме отдыха в Тюрингии. Но она слишком долго здесь прожила, она не могла да и не хотела уезжать. Чтобы избавиться от наваждения, она вообще перестала ездить автобусом, начала ездить поездом, хотя от деревни до вокзала был добрый час ходу. Зато железнодорожные пути обходили шахту стороной. И в самом деле, состояние ее улучшилось.

А в городе каждый раз повторялась одна и та же история: Элизабет уезжала туда, полная радужных надежд, а возвращалась подавленная, твердо решив в ближайшее время вообще не ездить к сыну и невестке. Но долгой разлуки она не выдерживала и немного погодя снова к ним ехала. Ехала и уговаривала себя, что на сей раз все будет по-другому. Она привозила богемский пирог, который никто не умеет так хорошо испечь. Она немало гордилась своим искусством, унаследованным от бабушки, душевной старухи, которая однажды за стиркой упала прямо головой в корыто, а потом лежала мертвая на камнях, оставив девочку без всякой защиты, в мире, вступившем в первый год большой войны. Элизабет очень хотела, чтобы молодые — она всегда называла их д е т и — были счастливы. Когда сын защищал диссертацию, а невестка кончала институт, она без малейших колебаний взялась помогать им по хозяйству. Поначалу помощь матери была приятна Хансу и Регине, но потом ее рвение стало их тяготить, тем более что Элизабет Бош вела хозяйство на свой лад. Белье в шкафу она укладывала не так, как это делала невестка. Джинсы она сунула в кипяток и вконец испортила. По воскресеньям она вставала в пять часов, натирала пол в коридоре, шуровала в ванной или отчищала раковину. Если разбуженный грохотом появлялся кто-нибудь из д е т е й, Элизабет Бош говорила: «Дык спи дальше, спи себе» — и на цыпочках удалялась в кухню. Это было и трогательно, и смешно, и досадно. Защита плюс государственные экзамены тоже подлили масла в огонь; короче, в один прекрасный день произошел взрыв. Накануне экзамена Регина нервничала, места себе не находила. А Элизабет то и дело заходила в комнату — взять полотенце, поставить на место перемытые стаканы, спросить, к какому часу подавать ужин. И всякий раз говорила: «Учи, учи, я на минуточку». Под конец Регина не выдержала и закричала, что хоть раз, один раз в жизни имеет право побыть одна, без пирогов, без свекрови, без натертых полов, а потом сидела на полу среди разбросанных книг, рыдала и никак не могла успокоиться. Элизабет так и застыла на месте, растерянная, ничего не понимающая, и в тот же вечер уехала к себе. О том, что произошло, она никогда больше не говорила, как и вообще не говорила ничего худого про детей, сама не говорила и другим не позволяла. Но забыть она не могла. Впервые в жизни она ощутила себя никому не нужной. Это ощущение испугало ее и лишило прежней уверенности в отношениях с детьми, хотя Ханс и Регина наперебой старались убедить ее, что волнение перед экзаменом, и только оно, послужило причиной нервного срыва, о чем они глубоко сожалеют. Элизабет Бош невольно вспомнила присказку, которую часто повторяла бабушка: «Одна мать способна прокормить семеро детей, но семеро детей не прокормят одну мать». Элизабет Бош как-то притихла, теперь и на общинных собраниях она почти не открывала рта, а если, бывало, ее спросят о чем-нибудь, она пожимала плечами и говорила: «Как вы сделаете, так оно и будет ладно». Лишь когда родился Пабло, она снова начала чаще ездить в город, но всякий раз, после того как малыша искупают и покормят, уходила. Ей-де нужно позаботиться об утках, птицы, они тоже ухода требуют, с ними набегаешься. Она никому не хотела быть в тягость. И выносить одиночество казалось ей легче, чем с кем-нибудь общаться, если не знаешь, приятно человеку твое общество или нет.