Сергей Михеенков - В донесениях не сообщалось... Жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. 1941–1945

• Название: В донесениях не сообщалось... Жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. 1941–1945
• Автор: Сергей Михеенков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-227-02803-7

Книга историка и писателя С. Е. Михеенкова представляет собой уникальный сборник солдатских рассказов о войне, над которым автор работал более тридцати лет. Наиболее яркие эпизоды, скомпонованные тематически, сложились в цельное, захватывающее повествование о войне Русского Солдата. Эта, говоря словами поэта, «с боем добытая суровая правда солдат» поразит читателя предельной откровенностью, обнаженностью души и нервов воина Великой Отечественной.

---

Тогда мы кинулись в соседнее село. Немцы нашего нападения не ждали. Выбили мы их. И захватили там шестиствольный миномет. В нем был один снаряд. Потом на самолете эту установку вместе со снарядом отправили через фронт в Москву. Шестиствольный миномет, прозванный нашими бойцами «скрипачом», тогда на фронте был еще диковинкой. Стрелял он огромными снарядами, похожими на ракеты наших «катюш». Мы его боялись. Правда, наша «катюша» была все же лучше. Но по нас-то стреляли «скрипачи». Не дай бог попасть под его огонь.

Кстати, в том последнем батальоне, сформированном майором Бойченко для охраны аэродрома, тоже были десантники. Внешне они к тому времени ничем от нас, кавалеристов, не отличались. Все были оборванные, голодные, истощенные.

– Вскоре неподалеку от нашего аэродрома в деревне появились какие-то люди. Мы прислушались: вроде немцы. Мы – к командиру: «Нас окружили?»

Майор Бойченко послал меня и еще одного сержанта, Хомякова, в разведку, узнать, кто в деревне.

Пошли мы с Хомяковым к той деревне. У Хомякова был трофейный бинокль. Я и без бинокля увидел: на огородах стоят какие-то люди, по виду и осанке – немцы. Хомяков посмотрел в бинокль и говорит: «Наши». Посмотрел в бинокль и я: «Какие наши? Немцы». А он мне опять: «Наши».

Стали мы подходить ближе.

Шли, шли, остановились. Как будто что-то почувствовали. Бывает на фронте такое – почувствуешь вдруг опасность. Объяснить невозможно. Стоим. И вдруг пулемет как даст очередью! Мы залегли. Пуля попала мне в ногу – в правую стопу навылет. Сразу полсапога крови. Я в горячке вскочил, побежал. Снова очередь. Я пополз. А ползти пришлось в горочку. Пулеметчик меня видит на моем пригорочке как на ладони. Но видимо, убивать меня он не хотел. Прижимал к земле. А другие немцы уже бегут, обходят меня. Понял я: хотят взять живым. Страшно стало. Эх, как я пополз!

Немец из пулемета бьет поверх головы. Я плотнее прижимаюсь к земле – и вперед! Вот где я научился как следует ползать по-пластунски. Это точно. Никакой сержант так не научит. Перевалил я через пригорок, вскочил и побежал. Впереди за речкой, вижу, залегли наши пулеметчики. Машут мне: мол, отклонись в сторону! Дело в том, что я бежал прямо на них и оказался на одной линии со своими преследователями. Пулеметчики не могли стрелять. Я сразу метнулся к речке, в сторону. Наши, слышу, ударили сразу из двух пулеметов. Немцы сразу повернули.

Пришел я в лазарет, говорю врачу: «Помоги мне чем-нибудь». – «А чем я тебе помогу? Видишь, ничего нет. Ни бинтов, ни медикаментов», – отвечает. «Да хоть отрежь мне пальцы. Болтаются…» – «У меня, – говорит, – нечем тебе пальцы резать. Даже топора нет». Нагнулся, посмотрел: «Ничего тебе отрезать не надо. Заживет». Тогда я стал перевязывать себя сам. И остался в лазарете.

А в то время мы уже голодали. Питались в основном травой. Офицеров штаба уже отправили. Самолеты больше не прилетали. Чего мы там ждали, не знаю.

Через несколько дней немцы, видимо, усилились и начали окружать наш аэродром. Но мы их не подпускали. Держали на расстоянии.

2 июня меня ранило. А дней через десять – пятнадцать пришел в лазарет батальонный комиссар Глушко. Все эти дни – одна трава. А до этого давали по ложке ржи в день. Комиссар посмотрел на нас и приказал выдавать по ложке ржи. Получал свою «ржаную» пайку и я. Но вскоре ее лишился. Пришла помощница начальника лазарета, женщина. А у меня в ране уже черви завелись. И когда только успели? Я вроде мух отгонял, не подпускал к ране. Видать, когда-то задремал…

Она подошла ко мне. Стала делать перевязку. Черви-то уже из-под бинтов ползут. Размотала бинт, покуда можно было. Конец бинта присох. Она взяла и дернула его с силой, чтобы отодрать. У меня в глазах потемнело. Я и выругался матерщиной. Она пошла и пожаловалась командиру батальона. Майор Бойченко наложил на меня дисциплинарное взыскание: на трое суток лишил пайки ржи. Хорошо, думаю, хоть со своим наганом ко мне разбираться не прибежал. Когда медсестра узнала, как меня наказали, пришла, стала сожалеть, что пожаловалась майору. «Ладно, – говорю, – поздно теперь извиняться».

И вот 26 июня, как сейчас помню, приходит к нам в лазарет комиссар Глушко и говорит: «Товарищи, обстановка такова, что надо уходить». Его спросили: «А как же быть с ранеными? Что будет с ними?» Он пожал плечами. Видимо, нас, раненых, они решили не брать с собой. Подошел ко мне. Дал мне карту и компас. Указал по карте, какое надо держать направление, чтобы попасть в партизанский район. И ушел. Ничего он больше для нас сделать не мог.

Отряд ушел. А мы, раненые, остались. Я уже ходил, опираясь на палку. Когда комиссар дал мне карту и компас, многие бросились ко мне. Составилась группа из ходячих. И мы пошли. А немцы уже бродили вокруг.

Лежачие раненые остались.

Нас было несколько человек: старший лейтенант, старший политрук, трое десантников и еще несколько человек. У десантников были винтовки. Но истощены от недоедания они были сильнее нас.

Два дня шли лесами. Вышли к полю. На чистое выходить опасно. В лесу, на опушке, легли на отдых. Но не учли мы вот что: когда ночью идешь, сбиваешь росу и оставляешь след, а утром ночная тропа очень хорошо видна. Потом, когда я был в партизанском отряде в Беларуси, такие ночные тропы помогали нам искать полицаев. Те тоже прятались в лесах. Вначале – они нас. Потом – мы их. Так всю войну друг за другом и гонялись.

Утром нашу полянку окружили немцы и полицаи. Закричали: «Сдавайтесь!» Начали стрелять. Я пополз прочь. За мной еще один из нашей группы. В это время пуля попала мне в левую ногу, прошла под коленом, кость не задела. Но мы все же ушли. Полицаи потом вернулись на поляну. Искали нас. Видимо, допросили пленных, а те и признались, сколько человек нас было.

– Попала наша дивизия под Вязьмой… Это было во время первого вяземского окружения. Держались мы хорошо, но с флангов немцы стали обходить, и генерал наш, Лебеденко[1], принял решение отходить.

Дивизия отступала ночью, скрытно. Каждый полк оставлял заставы для прикрытия отхода. Меня, лейтенанта, назначили командиром группы прикрытия нашего полка.

Мы заняли траншею. Поправили окопы. Было нас человек тридцать пять.

А немцы не дураки. Видать, что-то почувствовали, выслали разведку. Разведчики подползли сразу несколькими группами. Одну группу мы встретили, гранатами забросали, а другая до траншеи добралась. Увидели, что окопы пустые, подали сигнал. Они и полезли, уже нагло – знали, что нас мало совсем. Стали окружать.

Что делать? А решение принимать мне! Полк уже отошел. Потерь в моем взводе пока не было. Я и приказал отходить.

В лесу мы встретили комиссара дивизии Шляпникова. Я доложил ему: людей, мол, вывел всех, никого не потерял.

Комиссар приказал прочесать лес и всех, кого найдем, выводить в назначенное место. А уже рассвело. И весь день мы ходили и собирали вышедших из окружения. То там группа бродит, то там. Собрали около роты. Бойцы и командиры прятались в лесу и не знали, что делать.

Собрал я этих людей, построил. Были среди них и старше меня по званию, капитаны и майоры, а все равно меня, лейтенанта, слушались. Комиссар осмотрел их и сказал: так, мол, и так, пойдем на прорыв двумя группами. К тому времени немцы снова перехватили нас. Только вырвались, а тут опять на прорыв. Первую группу комиссар поручил мне. Она состояла из моего взвода. Взвод должен был пойти первым, прорвать брешь. Следом за нами – остальные. И с ними – комиссар Шляпников.

Мы пошли. Ночь на исходе. Туман. Тишина. Я приказал всем двигаться тихо. Ни выстрела, ни звука. И вдруг – топот лошадей. Было такое впечатление, что нас лавой атакует кавалерия. Я испугался, хотел уже дать команду взводу открыть огонь. А старший сержант, командир одного из отделений, и говорит мне: «Не бойтесь, товарищ лейтенант, это не немцы. Лошади наших артиллеристов. Побросали они лошадей. Бегают теперь беспризорные и в табун сбились. Им, бедным, тоже страшно на войне. Страшнее нашего». И мы пошли дальше. Так же тихо и скрытно.

А немцы открыли огонь по этим лошадям. Видимо, они тоже испугались, что их атакует кавалерия. Мы сразу определили их пулеметы и окопы. Стреляли они и из автоматов, и из винтовок. Мы взяли левее и так прошли. Трассы шли густым потоком. Так мы вдоль этого жуткого потока и шли в тумане. Вскоре стрельба осталась позади. Вышли, а сами и не знаем, куда попали.

Рассвело. Осмотрелись. Оказались мы на высотке, в березняке. Впереди, километрах в двух, виднелась деревушка. Я посмотрел в бинокль: в деревне немцы. Что делать? Везде они!

День пролежали в березняке. В сумерках переправились через речку. Шли всю ночь. Утром вышли к какому-то населенному пункту. Оказалось, что это районный центр. Немцев в нем еще не было.

Я зашел в крайний дом, спросил, чем бы покормить бойцов. Вторые сутки ничего не ели. Хозяин мне подсказал, что неподалеку есть пекарня. Я взял с собой троих бойцов. Пошли. Пекарня работала. На стеллажах полно хлеба! Мы зашли и от хлебного духа прямо одурели. Нам дали хлеба столько, сколько мы могли унести.