Владимир Рыбин - Непобежденные

• Название: Непобежденные
• Автор: Владимир Рыбин
• Издательство: ТЕРРА - Книжный клуб
• Жанр: О войне
• Год: 2005
• ISBN: 5-275-01272-1, 5-275-01270-5, 5-275-01271-3

В основе романа Владимира Рыбина — одна из самых героических страниц Великой Отечественной войны - оборона Севастополя 1941-1942 года. Крохотный плацдарм, насквозь простреливаемый артиллерией, удаленный от баз на сотни километров, в течение восьми месяцев выдерживал почти непрерывные ожесточенные атаки противника.

Боевая обстановка, складывавшаяся в осажденном Севастополе, предлагала самые немыслимые ситуации, из которых бойцы и командиры выходили победителями даже в тех случаях, когда за победу приходилось платить собственной жизнью.

---

Вспышкой электросварки ударила в глаза близкая автоматная очередь, пули хлестко ударили в землю перед самым лицом, глаза резануло то ли песком, то ли снегом, и он зажмурился на миг. Туг же открыл глаза, увидел над собой темную фигуру, ткнул в эту фигуру винтовкой, почувствовал, что немец с разбегу напоролся на штык и в бешеной ярости перекинул этого немца через себя. Может, немец и сам с разбега, хоть уже и напоровшись на штык, перепрыгнул через окоп, но Кольцову показалось, что это именно он его перекинул, и он закричал что-то ликующе-воинственное, в крике этом набираясь уверенности: перебьем, перекидаем, перекалечим!…

И вдруг что-то тяжело рухнуло на него сверху, и все пропало.

Очнулся он от грохота. Зажатый чем-то сверху, Кольцов не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Да и где они, руки-ноги, не знал, не чувствовал их. А уши были — это точно: он слышал сплошной рев близкого артналета, в котором не разобрать было отдельных разрывов. И плечам, упершимся в мерзлое дно окопа, он чувствовал, как дрожит земля от этого артналета. Напрягся, попытался встать. Боль штыком прошла от уха до уха, и снова все исчезло.

В другой раз очнулся от того, что кто-то близко, глухо, как сквозь воду, бубнил по-немецки. Напрягся весь — от немецкой речи и мертвый очнется, — попытался освободиться от тяжести, снова чуть не потерял сознание, но смог превозмочь себя. Немец был, как видно, один, другого, ответного, голоса не слыхать, и Кольцов никак не мог понять, где он, этот немец, и все шарил рукой под собой, стараясь нащупать хоть что-нибудь, чем можно ударить, защититься.

И вдруг тяжесть, давившая его сверху, сама собой отвалила, и Кольцов увидел, что уже совсем светло, и немца увидел — щуплого пожилого солдата с санитарной сумкой через плечо. Немец этот осматривал другого немца, как видно, мертвого, того самого, который, выстрелив с бруствера, не убил, а только оглушил Кольцова, но сам напоролся на пулю и рухнул вниз, в окоп. Он шевельнулся, зашарил руками вокруг себя. Немец-санитар вскинул глаза, с ужасом посмотрел на него и вдруг вскочил, побежал по траншее, тряся сумкой и мотаясь от стенки к стенке, словно они, эти стенки, отталкивали его от себя.

Кольцов с трудом поднялся, ощупал голову. Вся левая сторона была сплошной опухолью и коростой. Но голова была целой, пуля, видать, прошла по касательной, иначе бы он сейчас не щупал себя.

В отдалении, как видно, на основной позиции их морской бригады шел бой — рвались гранаты, непрерывно трещали винтовочные выстрелы, пулеметные очереди. А здесь, в окопах боевого охранения, — ни одного выстрела. Отошла что ли, братва? Но как могла?!

Он увидел черную флотскую шинель, валявшуюся на дне окопа. В первый момент именно так и подумал, что шинель брошена, а потом разглядел нош, торчавшие из-под нее. Но больше всего ужаснули белые следы сапог на черной шинели, на спине убитого. И до него вдруг дошло, что не бежала братва, а вся полегла тут, в окопах боевого охранения, отбивалась, как могла, пока он валялся в беспамятстве, и полегла.

«Как такое случилось?! Как?!.» — заезженной пластинкой металась одна и та же мысль. Какие ребята! Проглядели! Немецкую атаку прошляпили! Привыкли, что наступают немцы только днем, что каждая атака начинается артиллерийской подготовкой. А тут ночью и в тихую. Такого еще не бывало.

— Проглядел! — выругал он себя, ударив обоими кулаками в бруствер, отчего снова чуть не потерял сознание, так резануло, так замутило в голове.

Когда отпустило и он снова услышал звук боя, подумал, что ему, живому, в самый раз подползти бы с тыла к атакующим немцам и придушат хоть одного. Пометался глазами по отрезку траншеи, ища, если не пулемет, то хоть винтовку, но ничего не было. Нагнулся к темному зеву под брустверной землянки, увидел троих в изломанных позах. Видно резанули их, отдыхающих тут из автомата, в упор резанули. Он пополз по телам, боясь заглянуть в лица. Винтовок не было. Но гранат он нашел целых две штуки. Холодные лимонки весомо лежали в руках, успокаивали.

Засунув гранаты в карманы, Кольцов выполз из землянки и снова где-то совсем близко услышал немецкую речь. Это было уже не монотонное бормотание санитара, а спокойный разговор, даже смешки. Выглянул, увидел близко тарахтящую танкетку и возле нее троих в черных комбинезонах. Немцы, видно, выскочили справить малую нужду, а заодно поглядеть, что тут наделали их приятели в русских окопах. — Все трое, нагнувшись, разглядывали что-то там, у себя под ногами.

— А, суки! — выругался Кольцов и, вырвав кольцо, швырнул в них гранатой, злобно, как камнем.

Граната звучно ударилась о борт танкетки, отскочила и взорвалась в воздухе. Он бросил вторую гранату и выскочил из траншеи сразу после взрыва, думая придушить своими руками того, кто уцелеет.

Но никто не уцелел. Трое немцев валялись на черном снегу мертвые, а рядом подрагивала, будто живая, танкетка с белым крестом на борту. И люк был откинут, и никто из люка больше не показывался.

Кольцов полез в этот люк, думая только о том, что за броней безопаснее, что оттуда, сверху, лучше оглядеться. Но когда плюхнулся на мягкое сидение, толкнув рычаги, и танкетка дернулась, он возликовал, сообразив, что надлежит делать. Никогда не водил танков, тем более немецких, но тут уверовал, что дело это не такое уж и трудное. Потянул один рычаг, потянул другой, понял, что надо делать, и поехал медленно через истерзанное артподготовкой поле туда, где гремел бой.

В узкую щель он сначала ничего не мог разглядеть: все мельтешило, прыгало перед глазами. Прижался лбом к резиновой выпуклости, чтобы не отрываться от щели, но лоб то и дело соскакивал с резинки, больно ударялся о какой-то болт, торчавший рядом. Но все же приноровился и теперь он видел частые вспышки выстрелов и каких-то людей, лежавших на пестрой земле, не понять живых или уже убитых. И вдруг, как ножом полоснуло: немцы! И не убитые вовсе: то там, то тут вспыхивали короткие мгновенные огоньки.

У, гады! — заорал Кольцов, направляя танкетку прямо на этих людей. Кто-то отскочил в сторону, но кто-то и не успел. Близко мелькнула голова в каске, большие выпученные глаза, рука с пистолетом.

А потом он увидел пулеметчиков. На мгновение мелькнула картина: лежат двое, растопырив ноги, тугие шинели, каски, пулемет, — не «Максим», не дегтяревский, — чужой пулемет. Он заелозил лбом по резинке, стараясь получше разглядеть пулеметчиков, снова увидел и больше уж старался не терять их из виду.

Может, пулеметчики и отскочили, — не видать вблизи, но пулемет он уж точно придавил, громыхнуло снизу железом по железу, обрадовало. Так бы и ездить, давить гадов. Да подумалось вдруг, что танкетка — это ж трофей, надо ее к своим перегнать, а там найдется кто-нибудь знающий. И он, не сворачивая, так и продолжат ехать, рассудив, что в той стороне, куда стреляли немецкие пулеметчики, как раз и есть наши. Что-то все било по железу, — то ли она, ломалась, танкетка, то ли стреляли по ней, мелькало незнакомое перед глазами, дубки низкорослые, кусты, провалы траншей, а людей больше не было никого.

Наконец, он увидел своего: матрос — это точно, бескозырка блином на голове, ленточки в зубах. Пластается по земле, вроде бы и без оружия вовсе, руки под себя жмет.

Поберегись! — закричал Кольцов, дергая рычаги, стараясь объехать матроса.

На время он потерял его из виду, а потом снова разглядел совсем близко, и что он жал под себя, тоже разглядел, — кругленький боченок противотанковой гранаты. И вспомнил вдруг, что если уж матрос надевает бескозырку да берет ленточки в зубы — сдержись, — умрет, а свое дело сделает.

— Очумел что ли?! — заорал он. — Свои тут!

Бросил рычаги, отдернул ноги от педалей, чтобы остановиться. И остановился, полез к люку. Но тут кинуло его в сторону, хватило о железную стенку.

Сразу или не сразу очнулся — не понял. Все тот же сумрачный свет лился в открытый верхний люк, все так же частили выстрелы и ухали взрывы, но теперь, словно бы, не рядом, а далеко в стороне. Танкетка лежала почти на боку, и Кольцову пришлось лезть к люку не вверх, а как-то вбок. Высунувшись, он сообразил, что случилось: подорванная танкетка крутилась на одной гусенице, угодила этой гусеницей в близкий окоп и заглохла. Он вылез, сполз в этот окоп, прислонился спиной к мерзлой стенке, приходя в себя.

И вдруг снова услышал немецкую речь. Он приподнялся и увидел такое, отчего похолодело в нем все. Неподалеку, метрах в пятидесяти, никак не больше, стоял с поднятыми руками младший лейтенант Северухин, неузнаваемый, без очков, а напротив, уставив в него автоматы, застыла группа немцев. И офицер стоял впереди, вытаскивал из кобуры на животе черный, блестящий, густо смазанный, видно редко вытаскиваемый, пистолет.

— Комм! — крикнул офицер. — Иди сюда!

И Северухин пошел, раз шагнул и другой навстречу офицеру.

Кольцов застонал и, испугавшись, что его услышат, зажал рот ладонью, заметался глазами по сторонам, нет ли где хоть винтовки. Срезал бы он этого офицера и Северухина заодно. А там будь, что будет.