Виктор Потанин - Провинциальный человек

• Название: Провинциальный человек
• Автор: Виктор Потанин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Верность земле, избранному делу, нравственная ответственность человека за свои помыслы и поступки — вот основные темы новой книги курганского прозаика, лауреата премии Ленинского комсомола, автора книг «Последние кони», «Пристань», «Поздний гость», «Избранное», «На вечерней заре» и др.

В сборник вошли новые произведения, а также ранее увидевшие свет в уральских и столичных издательствах.

Издается к 50-летию автора.

---

— У меня нет отца. Даже не было...

И опять ничего не поняв, врач засмеялась над ней, как над маленькой.

— Значит, журавушка принес на крыльях, да-а? — но вдруг спохватилась, достала из стола папиросы и резко чиркнула зажигалкой. Щеки у ней напряглись, стали усталыми, посерели. — Вот что, Катенька, прости за назойливость, но я врач, я должна о тебе много знать. А болезнь твою уберем. Попробуем... Возраст поможет. Тебе есть восемнадцать?

— Семнадцать.

— Бог ты мой, уже сердце...

Но Катя теперь совсем успокоилась и пришла в себя.

— Я ведь не виновата.

— Что ты, девочка. Никто не виноват... — И опять сильно пыхнула папиросой и тронула ладонью то место, где когда-то у нее была прическа. — Ну, пойдем, девочка. Начнем выздоравливать. — И врач, не доверяя дежурной, провела ее на второй этаж, открыла комнату. Там — две койки.

— Пока поживешь одна. Через три дня подселим. — Улыбнулась долгой улыбкой и ушла.

Катя открыла окна. Вдали было море. Оно стояло пустое — ни пароходов, ни лодок. Над ним опять плыла дымка, а выше нее летела большая птица. Она подлетела ближе и обернулась вертолетом, который громко затрещал и пронесся над крышей санатория. После него тишина стала совсем огромной, как будто в лесу.

Катя присела на кровать. Простыни лежали тугие и белоснежные, захотелось попробовать их на теле. Быстро разделась — и утонула в кровати, стало так радостно и забавно, что засмеялась. Подушка была домашней — из пуха, и Катя вспомнила, как мать учила ее прятать деньги в подушку: «Подальше положишь — поближе возьмешь». Как только вспомнила, так опять засмеялась. «На юге люди сытые, это мы выроблены, так че им не воровать...»

Всю жизнь Стеша боялась воров. В молодости на вокзале у нее украли мешок с картошкой. С тех пор ничего не случалось, но она любила вспоминать тот мешок, рассказывать о воровстве с радостным ужасом в глазах и давать советы: «И ново платье не прогусарь, и шалюшку. Нелегко нажито. Тоже можно под взголову. А утром утюжком чиркнешь — и готово, пошел».

С этой шалью большая история. Катя отдала ее поносить подруге, а у Симы шаль пропала в раздевалке. Гардеробщица тетя Соня заболела от стыда за себя, но Сима все равно подозревала только ее. А через неделю гардеробщицу увезли в больницу с приступом. Она до сих пор не выписалась. А шаль отыскалась в спортзале. Какой-то шутник засунул ее под маты и сверху написал: «Заминировано». А потом и вор обнаружился — младший брат Симы. Они поссорились дома, а он отомстил в школе. И сейчас Кате стало жаль тетю Соню, вот ей бы к морю, полечить болезни, но она бездетная и к жизни своей равнодушна. Теперь, поди, стонет на койке, а за окном пыль, жарина, и хлопают крыльями голуби в больничном дворике. А Сима, наверное, загорает на речке, а вечером целуется с Валькой Луканиным, а к тете Соне никто не придет, да и к матери никто не придет. Родня у них вся растерялась, кроме того веселого дяди. Стеша так и сказала на вокзале:

— Хоть пиши, Катенька. Одна тут сдурю. А то начну опять попивать... И не уследишь ты... — И так заглянула на Катю, что та вздрогнула и отвернулась: испугали тяжелые прямые зрачки. А когда опять на мать посмотрела, Стеша уже плакала, к нижней губе прилипло семечко. Любила она щелкать семечки и теперь их держала в горсти.

— Мама, не плачь, не страдай. Я приеду здоровая, я работать поступлю, — утешала Катя, но мать не поддавалась и не подбирала слез.

— Вчера во сне по мутной воде шла, прямехонько до горла искупалась. И уж совсем захлебывалась, чья-то рука подняла за волосы. Ох, Катя, нехорошо было, непривычно. Поди, к беде... Да и ты нигде не бывала. Как в море-то одна войдешь? Вода там студена, опасна, сердце и застучит. Ты уж не лезь в него, только смотри издаля. Да смотри подольше, да с припуском — сила-то с него и прильнет к тебе. Так говорят добры люди... — но досказать не успела, поезд сдвинулся, мать поцеловала ее в щеку. Катя в тамбур запрыгнула, но потом снова была секунда, когда к матери чуть не кинулась, но мать уже шла рядом с открытым окошком и кричала в него: — Поезжай, поезжай! Я посплю пойду. Мне в ночную с восьми.

И опять слезы. Она их набок смахивала, стремясь улыбнуться, а Кате делалось все тяжелей.

Работала мать в типографии переплетчицей по старью — книги, газеты, разный конторский скарб. Ее боялись все кошки, собаки, потому что пахло от Стеши скипидаром и клейстером, а руки уже давно распухли и ныли по вечерам. И в этот раз на вокзале, когда она неловко ткнулась в Катину щеку, оставив там мокрое пятнышко, опять дохнуло от нее резким переплетным запахом. И теперь, вглядываясь в море, Катя думала о матери опять горько и жалостливо, но как-то отчужденно, как о человеке постороннем, а не родном. С моря залетала в комнату свежесть, совсем не болело сердце, дышалось легко и хотелось купаться.

6

После обеда Катю снова осматривал врач. Говорили, что он и будет ее лечить. Катя почему-то испугалась его. Очень длинный, стареющий, с унылым равнодушным лицом, он источал лень. По кабинету ходил совсем бесшумно и медленно, ноги еле отрывал от паркета. С такой же ленивой медлительностью поднял глаза на нее и сразу зевнул. Но сердце прослушал быстро, нахмурился.

— Купаться нельзя. Впрочем, все равно побежите. Тогда не загорать! В столовой стол номер три. И не курить!

— Что вы!.. — Катя совсем растерялась, чуть не выскочила из кабинета.

А врач улыбнулся, достал из кармана очки, сквозь очки на нее внимательно посмотрел и хмыкнул:

— Нынче девчонки курят. И не спорьте. Вчера у дочки нашел сигареты. А вам ровесница, Катя Петрова... Да, слышите, я уж лечил одну Катю Петрову.

— Вылечили? — не удержалась Катя, и вышло у нее как-то нервно, испуганно.

— У той давление, бессонница. А как заснет — бред, чепуха, — сказал врач чуть слышно, как сам себе, и улыбнулся.

— Ну и вылечили? — опять с надеждой спросила Катя, покраснев от волнения и сжав дыхание. Опять было страшно, врач нравился, но пугали его глаза, и хотелось быстрей уйти.

— Зачем лечить?! Ей и двадцати не было. Заставил в волейбол играть, подружил с парнем... Простите, сама подружилась — и нет давления. — После последних слов он рассмеялся, и глаза его приласкали Катю.

Она сразу поняла это и следующий вопрос задала шутливо и доверительно:

— И меня вылечите?

— Меня, меня! — он стал нервничать. — А вам болеть стыдно. Рано такую обязанность брать на себя. Поди, мать свою измучила, на кладбище собралась. Стыдно! И запомните — болезней в вашем возрасте нет. Вы их сами сочиняете... — в глазах его мелькнула усталость, и он заговорил о другом: о море, о дочке, о том, что тоже бы не прочь отдохнуть, но Катя уже не слышала этих слов — стало так легко, хорошо и захотелось рассказать ему обо всем, как отцу, без утайки, а потом посмотреть в глаза, но он запахнул халат и подошел к окну. — Катя, можете идти. Через два дня покажетесь.

И эта прямота опять ей понравилась, она попрощалась с ним весело и благодарно. Но на пороге он ее задержал.

— Книжек здесь не читайте. Успеется...

— Каких книжек? — удивилась Катя и улыбнулась. Но он словно ее не расслышал.

— И стихов не пишите. Они возбуждают, вам вредно.

— А я не пишу... — ответила она чуть слышно, но вышло у нее так неуверенно, что врач засмеялся.

— Вот видите. И та Катя писала. О кипарисах, о Персии, о синей воде.

И глаза у него опять ожили, Катя к ним потянулась, снова спросила шутливо и доверительно:

— Синяя вода — это море?

— Ну, что же еще? — И оба засмеялись, и глаза у него были такие чистые, как бывают всегда у отцов.

Теперь Катя была совсем свободна, но уже пришел вечер.

Рядом, в парке, сильно пахли цветы, живой свежестью дышали кипарисы. Последние лучи солнца задевали верхушки, деревья стояли сочно-зеленые, и Катя не могла от них оторваться. А потом внизу загорелось море. Там были лодки, они тоже вспыхнули, загорелись и остались без движенья. Из боковой аллеи вышла прямо на Катю собака в уздечке, за ней показалась старуха в белой, крапленной цветками кофте. Но Катя смотрела не на них, а на море, оно загоралось все больше, лодки стали совсем неразличимы, а сердце ее подчинилось и не болело нисколько, и Катя чувствовала, что еще миг — и заплачет от радости, от тишины в себе, от близкого моря, но вдруг в глубине аллеи заиграла музыка. Играли на пианино, очень стремительно, нервно, и Катя нахмурилась, восторг схлынул, растаял, только кружилась голова. Ей всегда не нравились пианино и люди, которые на нем играют, а почему не нравились — даже не знала. Но музыка скоро стихла, как будто приснилась.

Мимо нее стали прохаживаться люди, на площадке стучали в мяч, а ей снова не верилось, что она здесь и рядом море, и жить ей здесь долго, не видно конца. Море потухло. К Кате подошла старушка с собакой и позвала на ужин. Собаке было скучно, наверное, от уздечки.

После ужина захотелось спать. Но заснуть сразу не могла: мучили близость моря и слова высокого врача о том, что болезнь ее — выдумка, случай. Сердце совсем не болело, непривычно забылось. Теперь Катя поверила в долгую жизнь, в перемены, радостно поджимала к подбородку колени, а под грудью так хорошо, щекотно таяла льдинка.