Фридрих Горенштейн - Яков Каша

• Название: Яков Каша
• Автор: Фридрих Горенштейн
• Издательство: Дружба народов, 1992, № 5–6. С. 5–39.
• Жанр: Современная проза

---

Так, конечно, не думалось тогда Игоряхе, но так пелось без звука, так играл он собой, и так играла им ночь и женщина.

Потом Игоряха сидел с Зинкой, обнявшись, до утра, на лодке, накинув ей на плечи свой пиджак. Поднялось холодное еще солнце, озарило реку, листву деревьев, ослепило… Стадо мыча спускалось к воде. Пора было уходить.

6

Яков Каша узнал о случившемся быстро. От пастухов распространилось по селу.

— С Зинкой Чепурной! Да она тебе в матери годится! Отец ее бабку твою Полину трактором задавил. А сама Зинка, знаешь, кто? Она семью нашу развалила. Она с Емельяном, отцом твоим…

Сказал и пожалел, что сказал. Глянул на него Игоряха и узнал Яков Емельянов взгляд в момент ненависти. Но не мог уже удержаться Яков.

— Гаденыш ты!

Бегают руки, бегают, и поясница ломит, точно тяжесть несет. Как побили его много лет назад в милиции, с тех пор разволнуется Яков — ломит поясницу.

Ничего не ответил Игоряха, собрал свои вещи, вышел, и к дому Зинки. Она ему перед расставанием сказала, что дочь ее в пионерлагере. Нашел дом, но заперто. Хорошо Валерку встретил. Идет веселый.

— Ну, как?

— К твоей можно чемодан поставить?

— С дедом поругался? Ладно, я тоже свой перенесу.

Нажарила Надька, соломенная вдова, сковородку картошки, моченых яблок поставила, соленых огурцов, самогонки. Выпил Игоряха. Впервые напился, упал на лежанку. К вечеру проснулся, выпил рассольчику, полегчало.

— К своей пойдешь? — спрашивает Валерка.

— Пойду, — отвечает Игоряха, а сердце колотится, колотится…

Прическу поправил, вынул из чемодана «Шипр», надушился, пошел. У Зины в хате свет горит. Значит, дома. Только бы дочери не было. Через забор Игоряха и огородом к окнам. Вдруг видит, мужик в кальсонах руку к выключателю протянул, и погас свет. Темно стало внутри и снаружи. Но залаяла собака, и опомнился Игоряха — через забор и бегом к реке. Возле реки, возле рыбачьего сарая, упал в траву и плакал, плакал, придавив с затылка руками свою голову к земле… Утром Игоряха уехал, не повидав деда, а Валерка еще неделю пожил в селе Геройское, бывшая деревня Перегнои, у Надюхи, соломенной вдовы. Правда, прогуливаться по деревне не решался и деду Якову на глаза старался не попадаться. Но дед Яков и сам на улицу не показывался, совсем плох стал. Тоска такая, словно в гробу лежит. Однако тоска дело личное, а работа дело общественное.

Наступила осень, приближалась очередная годовщина Октябрьской революции, и встретить ее надо было Якову Каше с полной мерой ответственности. К тому времени произошли хоть и небольшие, но существенные изменения в составе политбюро. Портрет, обозначенный «от Центрового номер два слева — Пристяжной», убирался вовсе, вместо него заказано было в райизо два новых портрета, номерной знак которых должен был быть уточнен райкомом. А следовательно, предстояла общая перестановка руководящего состава политбюро на фасаде дома культуры села Геройское, бывшая деревня Перегнои. И Яков Каша решил воспользоваться перестановкой в своих целях, т. е. заодно заказать второй комплект портретов членов политбюро. Хоть портреты, полученные по безналичному расчету от кондитерско-макаронной фабрики, содержались Яковом образцово, однако окончательно сырые пятна на холстах и трещины в рамках преодолеть не удалось.

— К тому же, — говорил он Ефиму Гармате, — наши руководители изображены на портретах в молодом возрасте, а теперь необходимо показать их в зрелом расцвете, ибо народ нашего села видит их по телевизору в одном облике, а на фасаде родного клуба совсем в другом.

Выслушали Якова, одобрили, бухгалтерия выделила средства, и портреты были изготовлены. Яков Каша принял их лично, осмотрел новенькие полированные рамы, чистые холсты, четкие изображения немолодых, но крепких лиц. Портреты членов политбюро были торжественно привезены Яковом на специально выделенном микроавтобусе и помещены в хорошо проветриваемое помещение.

Так работа шла своим чередом, а личная жизнь своим чередом. Игоряха на письма не отвечал. Анюта тоже не писала, а о Емельяне Яков уже и думать перестал. По ночам сильно болела поясница, холодели ноги. Утром Яков просыпался, точно его всю ночь колотили, пил дурно заваренный вчерашний чай, без аппетита жевал хлеб с жирной колбасой.

Вот в таком состоянии он и пришел накануне праздника к Ефиму Гармате получать разнарядку на порядок расположения портретов. Вместо Ефима Гарматы он застал в партбюро Таращука, избранного по предложению Губко к Ефиму в заместители.

— Садитесь, Яков Павлович, — любезно сказал Таращук.

— Нет, — ответил Яков, — спасибо, я по делу.

— По какому делу?

— Насчет расположения портретов членов политбюро.

— А, да, да… Разнарядка из райкома уже получена, могу ознакомить.

— Нет, спасибо, я привык по этому вопросу с товарищем Гарматой.

— Ну, как знаете… Товарищ Гармата простужен, он на бюллетене.

— Спасибо за сведения, — дипломатично отвечает Яков и прямиком к Гармате домой.

У Гарматы Яков застал небольшую предпраздничную выпивку.

— Садись, — обрадовался Гармата, — третьим будешь.

А вторым был незнакомый мужчина, лысый, с продолговатым, как у коня, лицом.

— Свояк мой, — отрекомендовал Ефим, — в гости приехал.

— Ты что ж, Ефим, заболел? — спрашивает Яков.

— Да что-то першит у горловине, прополоскать надо.

Выпили, вкусно, по-семейному закусили, как давно уж Яков не закусывал.

— Я насчет разнарядки райкомовской, — сказал Яков, цепляя вилкой шипящее еще, жареное сало, — прихожу в партбюро, там Таращук сидит.

Да, старая сталинская гвардия кое-кому не по душе, — сказал Гармата, глянув на свояка, — но мы еще не на последнем месте в государстве… Мы, старые стахановцы, комсомольцы, большевики тридцатых годов… Верно, Яков?

— Верно, — отвечает Яков, чувствуя головокружение от выпитого, — но прежде давай райкомовскую разнарядку рассмотрим… А то члены политбюро у меня новые, на них еще номера не проставлены.

— Пиши, — говорит Гармата и достает из тумбочки разнарядку, — вообще партийные документы брать домой не следует, но я в виде исключения, — и диктует, — центр ты знаешь… Центр прежний… Справа первый товарищ… справа второй товарищ… слева первый товарищ… справа пятый товарищ… и т. д.

Свояк слушал, слушал и вдруг говорит:

— Конечно, этим теперь легко. А попробовали бы в наше время. Тогда врагов народа было много, это не то, что теперь — Сахаров, да тот, что по телевизору каялся, да еще пара пацанов… Я в охране Кремля работал. Строгость и порядок были. Тяжело было служить, но порядок. Жара не жара, окна в караулке закрыты. Если форточку случайно откроешь, выстрелить могли. Особенно мы с Василием Иосифовичем мучались, — предался сладким воспоминаниям свояк, — нарушал порядок, ох нарушал. Едет в Кремль на полной скорости. А любая машина должна тормозить, иначе стреляем. Ой, говорит, да как же я буду тормозить. Я летчик, я скорость люблю. Может, я какой-либо знак вам подавать буду, — расчувствовался свояк. Улыбка на губах, слезы на глазах.

Поговорил Яков со своими современниками, легче на душе стало. А когда на душе легко, то и работается по-стахановски. Вовремя, умело вывесил Яков портреты членов политбюро, украсил фасад электрическими лампочками, и в общесоюзном праздничном убранстве село Геройское, бывшая деревня Перегнои, снова не на последнем месте оказалось. Об этом и районная газета накануне праздника писала.

На третий же день праздника, в восьмом часу утра, в квартире секретаря райкома товарища Клеща раздался телефонный звонок. Отрыгивая коньяком, Клещ с трудом полуразлепил глаза и почти на ощупь взял трубку. Звонил дежурный по райкому инструктор Могильный.

— Чего ты?

— Богдан Спиридонович, прошу прощения за беспокойство. В селе Геройское с портретами членов политбюро непорядок.

Жилистые, волосатые ноги Клеща уже в штанах, левая рука уже ремень застегивает, по пуговицам ширинки побежала, как по клавишам гармони.

— Сам видел?

— Нет, сигнал поступил…

— От кого?

— Человек мне звонил.

Человек этот был секретарь комсомольской организации школы-десятилетки села Геройское, Слава Шепетилов, ученик 9 класса. Слава Шепетилов был ходячей политической энциклопедией села Геройское, а возможно, и всего района. Он знал фамилию-имя-отчество не только центрального руководства, но также всех союзных республик, руководителей социалистических стран и мирового коммунистического движения. Ученики, поступающие в комсомол, были буквально терроризированы политическими вопросами, так что Славу, с теплотой, разумеется, по-дружески сдерживали более старшие товарищи: «Не каждый поступающий может обладать полными политическими знаниями. Комсомол для того, чтобы эти знания развить и привить».