Максим Горький - Том 23. Статьи 1895-1906

• Название: Том 23. Статьи 1895-1906
• Автор: Максим Горький
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1949

В двадцать третий том вошли статьи, написанные М. Горьким в 1895–1906 годах. После первой публикации в периодической печати статьи автором не редактировались и не переиздавались. Исключение составляют два отрывка из статьи «Заметки о мещанстве». Они неоднократно редактировались автором и дважды переиздавались в сборнике М. Горького «Статьи 1905–1916 гг.», издание «Парус», Петроград, 1917 и 1918. В последний раз эту статью М. Горький редактировал при подготовке собрания сочинений в издании «Книга», 1923–1927 годов, для предполагавшихся томов публицистики; однако эти томы не были выпущены в свет. Таким образом, все статьи настоящего тома включаются в собрание сочинений впервые.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Вечером 17 мая этот двор чисто вымели, полили водой, а при наступлении ночи — осветили массой фонарей. Среди двора поставили высокий железный треножник и на нём медный сосуд, в котором красным пламенем горела тряпка или пакля, пропитанная нефтью. Ночью окна домов Авлабара ярко осветились, и по улицам, с пением, шумом и воем, с факелами в руках пошли процессии шиитов. В густой тьме душной ночи огни факелов то исчезали в извилинах улиц, бросая трепещущий отблеск на стены домов, то снова являлись пред глазами, образуя живые и причудливые узоры из пылающих точек, или, вытягиваясь в длинную линию, они золотой змеёй ползли по горе и освещали ножи, белыми молниями разрывавшие воздух над головами людей, охваченных восторженным безумием. Гул голосов, сливаясь с ропотом бешеных волн Куры, носился в воздухе таким могучим звуком — точно вместе с кающимися людьми вся гора вздыхала и стонала. Около полуночи процессия разбилась на отдельные группы и они разошлись по всем улицам, всюду сея огни и холодный блеск ножей.

И вот одна часть процессии пришла на двор перса против моего окна. Её ждали; на балконе дома стояли старики в длинных, тёмных одеждах и высоких клобуках, вроде тех, в каких изображают царей Вавилона и Ассирии. У ног стариков сидели два мальчика, одетые в белое. Когда процессия вошла во двор — она прекратила своё пение и образовала круг, в центре которого явилось четверо людей, обнажённых до пояса. Они встали по двое друг против друга около треножника, облившего их красным пламенем, а правоверные, сопровождавшие их, подняв факелы высоко вверх, окружили их кольцом огней. Затем наступило молчание, и с минуту все стояли неподвижно.

И вот, — среди напряжённой тишины, раздался детский голос, слабый, дрожащий, но чистый и звонкий, как стекло. Он пел, или, вернее, он певуче жаловался на что-то; он то замирал, бессильный и тоскливый, то вскрикивал жалобно и кротко, поднимался высоко к небу, в ту ночь скрытому чёрными тучами, и, дрожащий, робкий, но всегда по-детски милый и красивый, обрывался, падал вниз и замирал на ноте едва слышной, на звуке до того лёгком и бессильном, что, казалось, он был бы неспособен изменить полёт пушинки.

— А-а… о… э-а-а… о-о-э-а… — носилась в воздухе плачевная мелодия, и, когда утомлённый голос обрывался, толпа что-то дружно и глухо гудела, как бы виновато отвечая ему. Потом запел второй детский голос, более мужественный и сильный, но также полный красивых и печальных металлических вибраций, и, когда звуки его замерли, — раздался громкий, гортанный возглас одного из стариков. Он долго и внятно читал что-то на ломком языке, звуки которого, резкие и краткие, сыпались в тишину, как зёрна.

— Али! Хуссейн! — грянула толпа, и что-то странно звякнуло. Толпа громко запела дикую и воинственную мелодию, и я увидел, как четверо полуобнажённых людей, взмахнув чем-то в воздухе, с силой ударили себя по спинам, отчего раздался железный лязг… В руках у них были довольно толстые и длинные цепи, сложенные втрое; держа их обеими руками, эти люди с размаха, враз били ими себя по спинам, стараясь так выгибать тело под удар, чтоб на него легло возможно больше цепи. Поощряя их, толпа хлопала в ладоши и пела, потом вдруг задавала им какой-то торжествующий вопрос. Бичующиеся на время прерывали свое самоистязание и отвечали им хриплыми голосами, после чего, по грозному возгласу толпы, цепи снова взлетали в воздух и снова рвали тело.

— Али-и-и! — одобряюще выла толпа, и удары становились крепче, сильнее. Скоро это был уже противный, хлюпающий и лязгающий звук, точно пучком железных прутьев ударяли по густой грязи. Некоторые из толпы начали бить себя кулаками правой руки в левую сторону груди. Они размахивались широко, с ожесточением, и каждый удар заставлял их пошатываться. Факелы в их руках дрожали, и я видел, как капли смолы и искры падали на обнажённые плечи истязавшихся. Но они, должно быть, не чувствовали этой боли: они всё бичевали себя, и, когда их усталые руки уже не могли наносить сильных ударов, — они сами, возбуждая себя, громко ревели:

— Али-и!

И снова железо цепей противно лязгало о вспухшие, изорванные спины, облитые кровью и красноватым светом факелов. Так продолжалось долго, до поры, пока пение толпы, удары кулаков и цепей и все другие звуки не заглушил протяжный, воющий стон. Это один из бичующихся не выдержал более пытки, покачнулся назад и с воплем, плашмя рухнулся на землю. Над ним склонились правоверные, чтоб омочить руки в его крови — может быть, это будет святая, очищающая кровь, ибо человек, который умрёт в этот день от истязания, — свят.

Замучившегося подняли на руки и с громким пением понесли со двора. Его положат в мечети, а если окажется, что он ещё в состоянии выздороветь, — может быть, его отправят в больницу, — может быть, потому что лечить священные раны — позорно и постыдно…

Всю ночь до рассвета по горе бегали огни, то рассыпаясь на мелкие группы, то снова соединяясь в одну широкую, сияющую полосу и образуя собою горящие венцы, из которых к тёмному небу снова неслись крики, свист бичей, мягкие шлепки ударов и лязганье цепей. Но вот взошло солнце, и при первых лучах его весь этот фантастический кошмар исчез вместе с тучами, скрывавшими небо. Днём измученные шииты отдыхали в своих грязных домах с плоскими кровлями, на террасах, висящих в воздухе над Курой, на горе, около развалин крепости, в тёмных улицах, засоренных гниющими отбросами, полных тяжёлого азиатского запаха. Вечером все сцены истекшей ночи повторились в грандиозном размере и с массой новых, поразительных деталей. В долине у крепости собралась огромная толпа. Тут были сотни людей разных племён Кавказа и Закавказья; все они, нетерпеливо глядя на Авлабар, ждали начала процессии. На сером фоне глыб известняка, гигантской лестницей вздымавшихся к небу, отчётливо рисовались яркие цвета одежд: белые, жёлтые, синие и чёрные пятна усеяли гору. Женщины-магометанки, закутанные в широкие зелёные и белые покрывала, столпились в отдельную плотную группу, как овцы в жаркий день, и, безжизненные, обезображенные бесчисленными складками своих одежд, точно приросли к земле, уподобляясь неподвижной и безмолвной толпе привидений, созданной фантазией безумного. Дети птицами летали по горе, то и дело подвергаясь преследованию и внушениям со стороны бравых полицейских, изнывавших под гнётом духоты, пыли и своих обязанностей. Всё это казалось весёлой и яркой картиной большого праздничного гулянья…

Но вот из улиц Авлабара начали являться колонны шиитов.

— Али! Хус-сейн! — раздался в воздухе ритмичный крик, а его сопровождал дружный топот ног по камню и все эти противные звуки истязания тела. Каждая колонна имела сегодня свою особенность и в одежде и в способе пытки. Бичующиеся были одеты, как и вчера, — в чёрные хитоны с вырезами на спинах, те, что резались ножами, — в длинные белые рубахи; головы первых были повязаны чёрными тряпками, вторые — обнажили свои синие, бритые, изрубленные черепа, и белая ткань их одеяния была вся в красных пятнах и полосах. На многих спинах и плечах сорванные кожа и мясо висели тёмными запёкшимися клочьями, и из них сочилась кровь, но лица, почерневшие от боли, были облагорожены восторгом мученичества, ясно светившимся в широко раскрытых глазах.

Эти две колонны выстроились друг против друга и стали маршировать, то наступая, то отступая, грозя одна другой орудиями истязания, но не забывая увечить себя и всё вскрикивая в такт своему маршу:

— Али! Хус-сейн!

Иногда один из шиитов выступал вперёд и наносил себе страшный удар, от которого всё его тело вздрагивало и, как изломанное, падало на землю под ноги товарищей, встречавших его подвиг рёвом похвал… А из города на долину уже выходила ещё одна колонна человек в шестьдесят. Они были одеты в широкие белые юбки, прикрывавшие их тело от пояса до колен. Груди их были открыты и представляли собою образцы утончённых пыток.

Некоторые из этих людей, оттянув и прорезав себе кожу около сосцов, пропустили в образовавшуюся двойную рану дужки больших замков и заперли замки. Эти куски железа, весом, наверное, более фунта (замки из тех, которыми обыкновенно запирают двери складов, кладовых, магазинов и т. д. — Прим. М.Г.), висели на живом мясе, оттягивая его книзу. Другие воткнули глубоко под кожу груди ряд кинжалов, расположенных веером и дрожавших при каждом шаге. Какой-то юноша-атлет расшил себе грудь медной проволокой, иные, собрав кожу на щеках, защемили её в тяжёлые железные щипцы, к щекам других были привешены фунтовые гири, державшиеся на железных крючках, пронзавших щеку. Высокий, стройный красавец-перс, с роскошной чёрной бородой, испортил своё бронзовое упругое тело массой машинных гвоздей, воткнув их в грудь и плечи… И положительно невозможно передать всё разнообразие мучений, которым подвергали себя эти люди. Каждый шаг, даже каждый вздох должен был причинять невыносимую боль, ибо — и вздох колебал эти куски железа, воткнутые в живое тело. Но лица этих подвижников не выражали ничего иного, кроме упоения своими муками. Их появление было встречено радостным, одобрительным воем шиитов и глухим гулом голосов поражённой публики. Многие ушли от этой картины, иные — ругались, женщины — плакали, а ребятишки (их было много!), идя с боков колонны, со страхом и любопытством большими глазами заглядывали на окровавленные, израненные груди. Но среди зрителей были также взгляды и лица, выражавшие благоговейное сострадание, трогательное чувство умиления, а многие, быть может, даже зависть чувствовали к силе веры этих людей, победивших себя ради славы своего бога…