Николай Климонтович - Хочу быть в цирке дрессировщицей

• Название: Хочу быть в цирке дрессировщицей
• Автор: Николай Климонтович
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Эти очерки писались в самом конце минувшего века, в 90-х. Все они, льщу себя надеждой, очерки писательские, хоть и деланы были для газет и тонких журналов: для почившего в бозе «Русского телеграфа», для «Огонька», для «Общей газеты» и по иным адресам. Они — разные, это и очерки путевые, и этнографические, и очерки нравов не без психологии. Сегодня, в следующем тысячелетии, будучи извлечены из памяти компьютера, мне они показались не безынтересными. А ведь автору бывает куда как лень перечитывать некогда написанное. И я льщу себя надеждой, что покажутся они забавными и для читателя, с которым мы вместе переживали совсем недавнее наше прошлое, хоть и отделенное уже от нас теперешних не только календарной межой, но и многими изменениями в нашем житье.

---

Если здесь войти во двор и повернуть обратно к бульвару, то перед вам предстанет городской пейзаж после вражеской бомбардировки. Где кроется «туристическая фирма» — решительно непонятно, ибо здесь царство бродяг и бомжей, которых непривычный глаз никогда не увидит. У этих людей невероятная способность оставаться невидимыми и бесшумными, лишь иногда в солнечный денек кто-то из них рискнет и позволит себе выползти на свет Божий — погреться на бульварной скамейке, и тогда можно во всей красе рассмотреть такого персонажа, как будто он только что дезертировал из массовки, со съемок фильма по мотивам пьесы Максима Горького по оригинальному названию «На дне жизни». Кстати, он смотрит отнюдь не прибито, скорей — не без заносчивости, и гордо носит свои обноски, какую-нибудь рваную овчину и потертые нейлоновые финские зимние сапоги. Это важно — обитатели Цветного выбирают свою судьбу сами.

Вернемся во двор. Конечно, ночью я вам идти туда не посоветую, но днем здесь пусто, разве что истомившийся путник присядет у вонючей стены со скомканным клоком газеты в кулаке. Привлекает внимание стоящий в укромном уголке сарайчик с дочерна закопченной притолокой и кривой дверью, будто он недавно неудачно горел. Если отважиться заглянуть внутрь, то вы поймете в чем дело: на перевернутых ящиках здесь в известном порядке расставлена нехитрая посуда. Тут же и кострище: на этом-то очаге и готовится немудреная, надо полагать, пища, а дымоходом как раз и служит повисшая на соплях дверца. Здесь живут коммуной, и это — коллективная кухня, о каких мечтал когда-то певший в клозете герой Олеши товарищ Бабичев. Спать же отправляются «по домам» — в буквальном смысле, на верхние этажи, и, если пройтись там, вскарабкавшись по рушащимся лестницам, то можно и там и здесь застать не без тяги к своеобразному комфорту устроенные лежбища.

Днем же хозяева — на работе, это они служат санитарами Цветного, подбирая объедки и пустую стеклянную тару.

Прочий люд

Издавна — но уже в послевоенные времена — многие из населявших кромешные здешние коммуналки женщин занимались проституцией. Сейчас представители этой старой гвардии постарели и сошли с круга, а многие рабочие места заступили гастролерши. Днем их можно хорошо рассмотреть, они сидят по здешним кафешкам и чирикают за пластмассовыми чашечками с кофе. Они уже не похожи на недокормленных, с недоразвитыми ручками-ножками девиц из подмосковных рабочих поселков, какими были уличные торговки любовью двадцать лет назад. Теперь на них штаны под «дизель», короткие стрижки, серьга только в левом ухе, и если б не выражения лиц — их можно было принять за студенток-реперш из пищевого института (впрочем, сегодня одно другое отнюдь не исключает). Изредка подъезжают милиционеры и подсаживают всю стайку в «воронок», причем девочки вовсе не гневаются, лишь пожимают плечиками да хихикают: по-видимому, наказание будет не чрезмерно строгим, натурально акцизный сбор.

Бульвар веротерпим, интернационален, толерантен, и бульварная публика очень пестра. Здесь и опасные молодые люди в коже, с обтянутыми черными джинсами крепкими ляжками, с квадратными бритыми затылками и золотыми печатками. И тинейджеры группами и попарно, с непременными рюкзачками, у девочек — рукава всегда длиннее рук, они их подворачивают, смешно сжимая края в кулачках. Если это двенадцати-тринадцати летние влюбленные, то они льнут друг к другу, не стесняясь чужих глаз: девочки выглядят старше, но их партнеры — сущие дети. Но эти лишь мелькнут на тротуаре, спеша по своим юным делам. Постоянный же контингент бульвара — торговцы и милиционеры, находящиеся в отношениях, которые можно назвать симбиозом: как у домушников — один чистит квартиру, другой стоит «на стреме». Собственно, торговым местом Цветной был много лет, во времена знаменитого Центрального рынка, и торговый дух здесь не выветриваем. Торгуют, кажется, все: и бабы, приехавшие с Украины — они забиваются в щели, в узкие проходы, ведущие от бульвара, подальше от милицейских глаз, — и кавказцы, и женщины с внешностью кандидатов наук на пенсии. Набор обычный: сигареты «Пегас», мандарины, книги по оккультизму, майонез отечественный, гвоздики азербайджанские, бульварные газеты пятидесяти наименований, сникерсы, чипсы, перечисление может быть долгим, короче — весь дешевый мусор, которым завалены все крупные демократические мировые столицы.

Подчас на тротуаре можно увидеть хорошенькую даму в дорогой шубе, спешащей к метро без оглядки. Респектабельные же мужчины здесь редки: разве что вылезет из хорошей машины чисто одетый господин, чтобы, торопясь, купить букет роз.

Пьяных немного, и держатся они не буйно, с опаской, потому что бдительные стражи порядка, кроме как караулят свой торговый процент, успевают проявлять бдительность к подгулявшим или подозрительно смуглым личностям. Зато на удивление часто попадаются люди среднего возраста, говорящие сами с собой: мужчины чаще бубнят под нос, женщины апеллируют к городу и миру. И это в плотной толпе. Выглядит это символически: бульвар суетлив, жуликоват, пестр, люден, но налицо эффект отчуждения — люди проходят здесь как бы друг сквозь друга.

И, что важно, здесь, особенно по выходным, много детей, которые якобы перестали рождаться. Потому что здесь к услугам их родителей, чаще всего добропорядочных рабочих и служащих, бедновато одетых, оседланные красавцы-кони в яблоках, мохнатые пони, в гривы которых вплетены красные ленточки, и фанерный шарабан, выкрашенный под золото, с запряженной в него лошадью с громким колокольчиком на хомуте. И дети, вряд ли избалованные в своих вечных детских садах, могут проехаться под бубенцовый звон по скверу — от начала бульвара и до конца. Это цирк использует свои резервы для собственного выживания: лошади и пони, конечно, уже не «рабочие», доживающие в цирковой конюшне свой век на пенсии.

Последнее убежище

Цирк — центр Цветного бульвара: и географический, и смысловой. Здание было построено цирковым антрепренером Соломонским в 90-х годах прошлого века — год в год с Санкт-Петербургским итальянским цирком. Уже сам выбор места для первого в первопрестольной стационарного цирка характеризует бульвар: ясно, что имелось ввиду место людное, «площадное», с удобными подходами и подъездами, не в самом Центре, но и недалеко от него, чтобы гуляющая публика могла стекаться сюда и с Бульварного, и с Садового кольца. Короче, место демократическое.

Однако стоит вспомнить Оскара Уайльда, он обронил как-то, что цирк — «последнее убежище тонкого человека». Это мог сказать только тот, кто приустал от норм и ритуалов «высокой культуры», от орхидей в петлице фрака и шелковых галстуков бантом, и потянулся к архаическим, «первоначальным и грубым», забавам и формам. Но в данном случае ситуация с цирком на Цветном забавно перевернута: на фоне торжествующего на бульваре маскульта, развалов глянцевых журналов и желтых газет, льющейся Бог весть откуда «попсы», реклам американских боевиков — вплоть до гор разноцветного весеннего мусора, в котором при желании можно угадать тотальную идею одноразовости, столь любезную демократическому массовому производству, — на этом фоне цирк и впрямь покажется последней цитаделью традиции и культурной устойчивости.

Да и культуролог скажет, что уже сам круг арены символизирует вечность и божественную гармонию. А фрейдист увидит в действиях дрессировщика, засовывающего голову в пасть льва, то ли вытеснение страха кастрации (и мальчик на трибуне инстинктивно прикрывается ладошкой), то ли мужскую отвагу при овладении зубастым лоном. И уж совсем понятно, что делает артистка, вращая бедрами, чтоб не упал хула-хуп: один, потом еще один и еще, ей все мало; и что символизирует повисшая под куполом на тонкой нитке хрупкая гимнастка: «она по проволоке ходила»; и что показывают лихие джигиты-осетины, объезжающие норовистых жарко пахнущих лошадей, выделывая на скаку на их спинах самые немыслимые штуки; и на что хочет пожаловаться, бормоча, старый клоун с красным-красным большим носом…

Сидя на бортике арены, под страшный рык и вой сивачей, доносящийся из слоновника, в облаках конского пота — только что здесь репетировали те самые джигиты, — и запаха свежих опилок мы говорим с цирковым гимнастом Виктором Федоровичем Лобзовым, впервые выступавшего здесь, под куполом этого цирка пятьдесят лет назад: «Золотой мой, знаете, ведь сегодня в цирк почти не ходят. А еще совсем недавно билет невозможно было достать». У старого гимнаста фигура юноши, узкие бедра и очень сильные руки; ему семьдесят три, до шестидесяти он работал на воздушной трапеции, его не интересует культурология, он не знает слова «постмодернизм» — а ведь пространство бульвара, где так хорошо себя чувствуют «восставшие массы», вполне постмодернистское — и добиться от него рассказов о бульваре мне не удается: «Ведь я как приду сюда утром, так до вечера и не выхожу» (он теперь репетирует с юными гимнастками).