Жан Фавье - Столетняя война

• Название: Столетняя война
• Автор: Жан Фавье
• Издательство: Евразия
• Жанр: О войне
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91852-004-8

Перед читателем, пожалуй, самая лучшая книга о Столетней войне — крупномасштабном военном столкновении двух монархий эпохи зрелого средневековья — Франции и Англии. Столетняя война — необычайно сложное и многослойное событие: начавшись с притязаний на французский трон двух родственников последнего короля Франции, Филиппа Валуа и Эдуарда Плантагенета, Столетняя война постепенно переродилась в национальное столкновение двух держав, двух народов, не случайно именно с этой войной связывают зарождение национального самосознания. После первых и необъяснимых, как тогда казалось, поражений французского рыцарства на полях битв при Креси и Пуатье, изменилась тактика и стратегия войны: рыцарские доблести уступали место желанию добиться конечного результата — победы над врагом любой ценой. На последнем этапе Столетней войны во Франции возникла первая постоянная армия. Жан Фавье детально излагает развитие военных действий, дает красочные и яркие описания крупных и мелких баталий, исследует роль эволюции вооружения.

Война оказала огромное влияние не только на область военного искусства и не ограничилась полями сражений. Жану Фавье удалось блистательно показать, как дворяне, духовенство, горожане и крестьяне воспринимали эту войну, чувствовали её приближение, какую роль играли в ней. Автор вписал историю войны в широкое полотно политической, экономической, социальной и культурной жизни средневековой Европы. Помимо прочего, некоторые главы книги посвящены жизни и смерти людей в эту эпоху, эпидемии Черной чумы, кризису сеньориального уклада, реформе Церкви и т. д.

---

Тем не менее в 1420 г. парижские каноники нарочно избрали епископом богослова Жана Куртекюисса, человека с характером, хотя англо-бургундское правительство дало понять, что предпочло бы декоративную фигуру. Тем не менее те же каноники годами демонстрировали фронду «мантии» против английского фиска. И тем не менее через десять лет церковные судьи Руана делали вид, что «сын англичанина» — столь же тяжкое оскорбление, как «сын шлюхи».

Городское бюргерство, мир купцов и лавочников, напротив, очень ощутимо эволюционировало. Стремление к реформам, прежде всего к реформе управления общественными финансами, воспринимаемыми как поступления от сбора налогов, от которых бюргерские дела и капитал страдали прежде всего, привело часть «купечества» в бургундскую партию и в конечном счете в английский лагерь. Однако в подавляющем большинстве бюргерство было — и осталось — партией мира. Англичане вышли победителями — это не вызывало сомнений, — и было понятно, что экономическое процветание несовместимо с гипотетическим реваншем Карла VII. Уже во имя сохранения семейных вотчин надо было признать свершившийся факт. Некоторые семьи даже раскололись, про крайней мере по видимости, когда их вотчины оказались в разных королевствах Франции. Большинство могло занять лишь простую позицию: уж лучше англичане, чем новая война.

Многие из тех, кто симпатизировал арманьякам и между 1418 и 1420 гг. покинул Северную Францию, в частности, Париж, с 1424 г. начали возвращаться. Они утверждали, что уезжали за Луару по семейным обстоятельствам или в связи с нездоровьем. Они в этом клялись. Если было нужно, они находили свидетелей в подтверждение этого. Все все понимали. Вдовы и дети без труда получали прощение, восстанавливающее их в правах. Крепким мужчинам, особенно тем, кто более или менее активно поучаствовал в политической жизни, было трудновато добиться, чтобы им поверили.

По мере продолжения войны точка зрения бюргера менялась. Один парижский мясник очутился в тюрьме потому, что получил из Тура письмо от своего старого отца, а в Шатле посадили почти слепого старика, который прибыл из Вандома в Париж, чтобы закончить дни у очага сына. Жаннетте Бонфис, по прозвищу Ла-Бонфий[96], всерьез грозила кара за переписку со смотрителем монетного двора в Ле-Пюи, который был просто ее любовником. Она выкрутилась лишь потому, что предоставила аргумент в свою пользу: она беременна…

Парижанин очень болезненно воспринимал и необходимость рисковать жизнью, собирая свой виноград в Шайо или Сюрене. Опасности мешали двигаться по дорогам, так же как вынуждали запирать ворота. Возникла безработица: в 1430 г. муниципалитет будет вынужден сократить число присяжных торговцев вином с шестидесяти до тридцати четырех, потому что для всех работы не хватало; фактически их останется лишь четырнадцать. Дело дошло до того, что глашатаям запретили сообщать в день больше чем об одной смерти каждому… И это, естественно, не во время эпидемии.

И потом, имело место разочарование. От бургундского правительства ждали слишком многого. Разочарование было слишком сильным, чтобы не отразиться на чувстве верности. Никто больше не говорил о тех реформах, которые составляли всю программу бургундской партии. Никто даже не мечтал заново обнародовать великий реформаторский ордонанс 1413 г., рассчитанный на упорядочение королевского управления, введенный Штатами и аннулированный из-за связи с кабошьенским движением. Единственной эффективной реформой была монетная. Укрепление монеты оценили только кредиторы.

В то же время приверженность некоторых лиц английскому лагерю упрочилась. Ведь были круги, которым оккупация дала преимущества, как были люди, прошедшие в проявлениях верности Ланкастеру порог необратимости. Наряду с экстремистами из партии арманьяков, знающими, что примирение может произойти только за их счет, выделились экстремисты из партии бургундцев, зашедшие слишком далеко, чтобы их верность англичанам не выглядела в глазах Карла VII настоящей изменой. С одной стороны был Танги дю Шатель и ему подобные. С другой — Пьер Кошон и его люди.

Английский режим очевидным образом оказался на руку тем, кому раздел королевства позволил играть роли, доселе причитавшиеся другим. Это относится к руанским адвокатам, которые теперь могли соперничать с парижанами, не превращаясь в парижан: создание Большого совета Нормандии и расширение прерогатив старой нормандской Палаты шахматной доски давало возможность передавать в Руан рассмотрение многих дел, к которым местные юристы испытывали больше интереса, чем если бы все завершалось в Париже. Это относится и к магистрам Кана, благодаря английской победе создавшим университет, после того как Париж уже век отказывал им в этом праве. Как могли бы все эти люди желать реванша Карла VII?

То, что дают одним, отбирают у других. Парижская «мантия» болезненно воспринимала утрату клиентов, которую означала юридическую независимость Нормандии. Магистры с территории между горой Святой Женевьевы и улицей Фуарр считали, что в истории с Каном их предали, и иногда говорили об этом вслух. Возникал вопрос: может быгь, Бедфорд как раз организует завоеванные земли без участия Парижа. Разве такое устройство ланкастерской Франции не было крахом самой идеи ланкастерской Франции? Реакция на это, особенно после 1430 г., многих настроит в пользу Карла VII.

Буржский король

Буржский король с трудом держался на позиции, которую можно назвать как минимум двусмысленной. Как и подобало старшему сыну покойного короля, он принял королевский титул, но для многих был еще дофином. Он еще не был миропомазан, но ведь уже давно король считался королем по праву рода, а не по праву миропомазания. Если кто-то говорил «дофин», значит ли это, что он был убежден в незаконности рождения Карла? Конечно, нет: в таком случае прибегли бы к оборотам, традиционно используемым для узурпаторов: «тот, который именует себя…», или «тот, кто ведет себя как…», или «тот, кто выдает себя за…» О нем говорили «дофин» потому, что считали его настоящим сыном Карла VI. Но по сути не знали, кто он теперь…

Создавалось впечатление, что он слабей всех. Он это знал. Но он уже отыграл важное очко, не усомнившись в верности своего шага: он показал, что не вся Франция подчинилась договору в Труа.

У Карла VII были сторонники. Он мог рассчитывать на нескольких принцев, таких как герцог Анжуйский, граф Прованский, или как герцог Бурбонский. Он мог также рассчитывать на Орлеанский дом и его клиентов. Ему были преданы чиновники Южной и Центральной Франции, покинувшие англо-бургундскую Францию. Представление о дворе, прозябающем на берегах Шера или Эндра, плохо сочетается с активностью, которую отражают реестры дел, рассмотренных высшими институтами, которые заседали на землях южнее Луары.

Взаимно обратные кривые политической живучести можно достаточно ясно увидеть, изучив судьбу институтов, которые раскололо деление 1418 г. Стало две счетных палаты — в Бурже и в Париже — вместо одной, два парламента — в Пуатье и в Париже — вместо одного. Как к северу, так и к югу от Луары профессионалы, заседающие в этих судах, испытывали одни и те же материальные трудности, сталкивались с одним и тем же желанием короля забыть об их праве на кооптацию своих членов, страдали от одних и тех же задержек жалованья.

Но в Париже это привело к фронде, а потом к бунту. Там советники парламента в 1420 г. приняли решение, что будут платить себе сами, выделяя деньги себе на жалованье из налоговых поступлений, которые они декретируют. В 1421 г. они заговорили о «приостановке», иначе говоря, о забастовке. После 1430 г. не пройдет ни года без «приостановок» на недели, а то и на месяцы. До Пуатье эта идея не дошла.

Первоначально дисбаланс, возникший в результате раздела 1418 г., был в пользу бургундского парламента. Но, если в 1418 г. при первом президенте Филиппе де Морвилье в Париже насчитывалось восемьдесят Магистратов, то к 1430 г. их численность снизилась до пятидесяти. А в 1435 г. их будет уже двадцать один. В Пуатье, напротив, поначалу при Жане де Вайи, а потом при Жане Жувенеле в парламенте был всего двадцать один магистрат, но в 1430 г. уже тридцать три, а в 1435 г. — сорок. С одной стороны — непрерывный упадок, с другой — непрерывный рост, и это до появления Жанны д'Арк. Ее приход вписался в эту тенденцию и усилил ее, но не создал.

Будем реалистами: численное разрастание в большей мере отражает могущество социальной группы, чем непосредственная активизация деятельности. Один протолкнет сына, другой брата. Не менее показательно, что желающих сделать карьеру в Пуатье становилось все больше в то время, когда в Париже покидали парламент, не видя за ним, надо полагать, дальних перспектив. В преданности слуг Карла VII, несомненно, было немало расчета. За расчетом стояла политическая оценка. Король, которого с удовольствием изображали бедным и покинутым всеми, не был ни настолько бедным, ни настолько покинутым, как внушала примитивная пропаганда. Разумеется, бургундцы рассказывали, что мнимому дофину нечем заплатить своему сапожнику. Как будто дворы всегда платили поставщикам сполна… Но, если верить только документам, доход Карла VII был в два-три раза выше континентального дохода Генриха VI. Фиск Валуа работал эффективно, его суды действовали, его войскам платили.