Ярослав Кратохвил - Истоки

• Название: Истоки
• Автор: Ярослав Кратохвил
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1969

Роман Ярослава Кратохвила «Истоки» посвящен жизни военнопленных чехов и словаков в революционной России 1916–1917 годов. Вместо патетического прославления «героического» похода чехословаков в России Кратохвил повествует о большой трагедии военнопленных — чехов и словаков, втянутых в контрреволюционную авантюру международной реакции против молодой России, и весьма неприглядной роли в этом чехословацких буржуазных руководителей, а так же раскрывает жизненные истоки революционного движения, захватывавшего все более широкие слои крестьянства, солдат, как русских, так и иноземных.

---

— Выпить хочешь?

Преданная и благодарная улыбка разлилась по рыжей мужицкой бороде.

— Хочешь, значит… А, свиное рыло! — Тут Шеметун расправил свою могучую грудь, ибо в это свежее утро он чувствовал радостный избыток сил, и всю эту благодатную мощь употребил на то, чтоб придать своему лику самое грозное выражение. — Значит, пить, говоришь? Это на посту-то? Водку? Под арест! Под арест! Завтра же под арест!

Позже он сжалился, вспомнив испуганные глаза рыжего солдата, и даже вышел к нему из-за стола, добродушно похлопал его по плечу:

— Карауль, Иванушка, карауль! Это ничего. Будешь хорошо караулить, не арестую. Карауль, как бы этих пленных бестий, наших дорогих гостей и союзничков, но обокрали… такие вот, вроде тебя!

В черный кофе, который поставил перед ним сонный Вашик, Шеметун вылил остаток водки; выпив эту смесь, он стал совсем багровым; он смотрел на Грдличку мутными глазами и без конца повторял:

— Люблю чехов, честное слово, люблю. Уважаю практичных людей, очень уважаю!

Но вдруг в поле зрения его попал рыжебородый солдат, которого он недавно хотел арестовать и над которым лотом сжалился; сквозь пьяный туман Шеметун узрел, как тот фамильярно тянется к доктору Мельчу и тут же впал в ярость:

— Смирно!

Рыжая борода вздернулась и замерла.

— Ваше благородие…

— Смирно! Что это за рожа? — орал Шеметун. — Ты куда лезешь? Ах ты! Здесь господа офицеры… не видишь, сукин сын? Думаешь, русскому хаму позволительно их не уважать? Потому только, что они в несчастье, в плену? Баранья башка! «Их благородие», слышишь? «Их благородие»!! Для тебя, собачье племя, они всегда — «их благородие»! Он офицер?.. Вот и запомни, для тебя он всегда «ваше благородие», морда ты неумытая! Кругом! Вон! Марш!

У Шеметуна, упоенного силой собственного богатырского крика, даже засвистело в горле. Он хмуро допил свой кофе, а потом сразу, словно сломался, разнежился:

— А Лелечка-то… милая моя… ждет, дожидается…

Тогда Грдличка сам вышел из дому, чтобы вместо Шеметуна договориться с Бауэром, который ужо выстроил на морозе пленных и, несмотря на все свое возмущение, не отваживался войти. Оба признали, что Шеметуна надо проводить до дому.

К тому времени на коньках крыш уже заискрилось розовое от мороза солнце. Перед конторой, окутанная паром, мерзла, дожидаясь отхода, колонна пленных. Невыспавшиеся, в лохмотьях, увешанные мешками и сумками, они смахивали на каких-то чудовищ с огромными головами. Они ежились, топали ногами, а Райныш, в своей худой шинельке, все бегал по кругу, как собака, заболевшая чумкой. Русские солдаты, одетые по-походному, грелись в сенях дома.

Шеметун, молча, неповоротливой рукой подписывал бумаги, которые клал перед ним Бауэр, а потом безвольно, — как лист, подхваченный случайным потоком воздуха, — вышел вслед за ним.

Два русских солдата взяли на караул запотевшими на морозе винтовками. Шеметун, разглядев колонну пленных, остановился и скомандовал:

— Смирно! Равняйсь!

Солдаты принялись поспешно ровнять ряды пленных и пересчитывать нх.

Завадил, избранный старшим в партии, стал на правый фланг. Рядом, как и подобало настоящему добровольцу, поместился Гавел и далее — Беранек, который, торопливо сунув трубку в карман, выпятил худую грудь и равнялся направо.

У Шеметуна вдруг закружилась голова. Опершись на перила крыльца, он с трудом выловил из памяти несколько слов, которые застряли в ней от вчерашнего выступления Бауэра, и. не дожидаясь тишины в колонне, хрипло воскликнул:

— Братья-славяне!.. Россия… на краю гибели!

От напряжения у него сильнее зашумело в голове, и он, испугавшись своего состояния, быстро закончил речь, тяжело бросив вслед за вялым взмахом руки уже только один-единственный призыв в этот туман и в мешанину тряпок:

— Война до победного конца!

Деревянным движением он поднес руку к козырьку и скомандовал совсем увядшим голосом:

— Марш!

Бауэр, сильно раздосадованный, проводил колонну до белой дороги за винокурней. Немец Гофбауэр махал им вслед рукой от ворот старого двора. Райныш ковылял в хвосте колонны, громко ругая Шеметуна и не обращая внимания на окрики конвойного. Солдат, шедший позади колонны, очень выразительно подбодрил его прикладом:

— Иди, иди!

Беранек в последний раз оглянулся направо, где на горизонте виднелись по-зимнему седые, подернутые утренним туманом, очертания Крюковского. Ему казалось — не унесет он своего сердца. Но позже, когда село исчезло за лесом и мысль Беранека, успокоенная надеждой на встречу с Ариной в городе, устремилась вперед, в нем начало подниматься что-то горячее, обжигающее, заполняя всю грудь, и когда товарищи запели, у него было такое ощущение, что сейчас он оторвется от земли и полетит.

— Овца! — окликнул его сбоку горячий голос.

Беранек боялся взглянуть в лицо Гавлу, — у него и у самого-то глаза были ненадежны. И собственные шаги гулко отдавались в груди, под самым сердцем.

— Овца! А ведь идем!

Потом они все-таки посмотрели друг на друга, но улыбка их им самим показалась глупой и грозила перейти в гримасу.

Впереди вынырнул Александровский двор; Гавел показал на знакомые крыши и, заикаясь, пробормотал:

— Смотри-ка… вон Табор, а тут — табориты…

Сзади них кто-то бросил последнее «наздар» Александровскому.

Но Обухове в это розовое утро еще стояло спиной к миру и дышало глубоким сном. Пленные попробовали спеть на прощанье, однако песня как-то странно заглохла в огромном пустынном пространстве. Бескрайние снега на бескрайних полях были обращены совсем в другую сторону: великий мир устремлялся к величию.

Вскоре они были не больше пылинок на безграничной, сверкающей белизне. Шли, спотыкаясь, по широкой дороге, вдоль аллеи костлявых деревьев, и за ними с криком летело воронье.

В деревне, в которую они вошли к полудню, собаки подняли лай, любопытные жители приникали к стеклам маленьких окон, некоторые выходили на улицу. Гавлу показалось, что он узнал избу, в которой они ночевали летом. Беранек, все время шедший впереди, горделиво выпячивал свою честную грудь, будто на параде.

Женщины из-за плетней кричали:

— Куда вы их гоните-то?

— К бабам, — орали солдаты с охальным смехом.

А какой-то маленький оборвыш, на куче занесенных снегом бревен, узнав на Сиротках австрийскую форму, поднял к пустому небу свои красные кулачки и, грозя пленным, пронзительно и жалобно закричал:

— Тятьку моего убили… Тятьку моего убиииили!..

Часть пятая

83

Война, которая плавит человеческие сердца, лежала под снегами, обессиленная и голодная. Лик зимы застыл на ней, вытесанный изо льда и из камня; он был безжалостен, как сама война. Человеческие жизни, рассеянные по земле, таяли от ее дыханья, и вся земля крушилась в изнеможении, как талый снег, подмытый весенним половодьем. Изнеможение от войны, от зимы росло как нарыв, давивший души раздражением. И это нарастающее изнеможение и раздражение всю зиму разъедали изнутри войну.

В начале зимы жизнь пленных чехов в офицерском лагере еще была довольно оживленной.

Готовились к демонстративному переходу в православие, задуманному лейтенантом Фишером, который после декабрьского манифеста царя целыми днями вертелся в бараке, как бомба, готовая взорваться; потом, несмотря на неодобрение Томана, было торжественное крещение группы чешских смельчаков, причем крестными были комендант полковник Гельберг, мукомол Мартьянов и доктор Трофимов.

Потом искали ниточки и запальные шнуры к раздробленной группе чехов в солдатском лагере. Потом вернулся в город Томан — по требованию чешской организации, против воли Петраша и с помощью агронома Зуевского, давшему Томану работу и жилье в земской управе. Потом был конфликт и спор между Томаном и Петрашом о положении офицеров в будущей чехословацкой армии, во время которого Петраш впервые добился преимущества в глазах кадетов.

После рождества всё это на время заглушили тревожные слухи о ликвидации лагеря из-за его близости к фронтовой полосе и о скорой отправке пленных в северные и сибирские лагеря. Группу офицеров, куда вошел и доктор Мольнар, даже уже отправили на восток.

Потом и эти слухи утомили всех и затихли, и остались одни дряхлеющие зимние дни среди тучных ночей, пресыщенных сном; однообразные дни, разделенные только на часы еды, отдыха и коротких скучных прогулок по заснеженной улице между серыми бараками и серыми заборами обывательских садов; дни, наполненные бездельем, спорами, скукой, игрой в шахматы, в шашки, в домино, в карты и в другие, вновь изобретенные игры; дни, разъедаемые дебатами горячей оппозиции неспособному чехословацкому руководству в Киеве, оппозиции, мстящей за свою тоску по свободе, замученную обещаниями и разочарованием; дни, убиваемые сном, чтением, музыкой, учебой, пением; дни, воскрешаемые собраниями, на которых по обязанности председательствовал Томан, но которые вел уже Петраш; дни, оживляемые новостями и слухами из переписки с другими лагерями — и помимо всего этого, сверх меры, до отказа наполненные нетерпеливым ожиданием того, что должен скоро принести им чешский эмиссар, — то есть ожиданием вести о формировании чехословацкой армии. В конце концов эти дряхлеющие зимние дни стали пропитываться раздраженным ожиданием чего-то такого, для чего и слов-то не было.