Ярослав Кратохвил - Истоки

• Название: Истоки
• Автор: Ярослав Кратохвил
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1969

Роман Ярослава Кратохвила «Истоки» посвящен жизни военнопленных чехов и словаков в революционной России 1916–1917 годов. Вместо патетического прославления «героического» похода чехословаков в России Кратохвил повествует о большой трагедии военнопленных — чехов и словаков, втянутых в контрреволюционную авантюру международной реакции против молодой России, и весьма неприглядной роли в этом чехословацких буржуазных руководителей, а так же раскрывает жизненные истоки революционного движения, захватывавшего все более широкие слои крестьянства, солдат, как русских, так и иноземных.

---

Кучка чешских мятежников тесно сомкнулась вокруг Бауэра. Ибо успех опьяняет, от успеха может закружиться голова, но успех и сплачивает. То, чего они добились сейчас, освободившись от жалкого, отупляющего, низводящего всех до одного уровня, прозябания в обуховском коровнике, разделило оба лагеря четкой широкой линией фронта.

Бауэровские чехи давно приучились больше других следить за своей внешностью. Теперь они еще выше подняли головы, подчеркивая свою непричастность к этому несознательному и враждебному стаду пленных. Молча и резко провели они грань между собой и остальными. Более того — они не могли подавить в себе чувства превосходства даже и над окружающими их русскими. Им уже было мало восхищения этих русских. Читая в чешских газетах сообщения об успешных концертах пленных чехов в разных городах, они хвастливо мечтали о таких же триумфах.

И когда однажды Бауэр небрежно заметил, что и он с самого начала поставил себе ближайшей целью устройство концертов в городе, — они пришли в восторг, хотя внешне того и не проявили. Без долгих слов они расценили это как один из важных этапов борьбы за освобождение чехов.

Освобождение чехов!

Уже сами эти слова звучали музыкой, и все, что было связано с ними, шло в ритме атакующего марша, мощным потоком вливаясь в море общего торжества, которое, они верили, однажды затопит улицы освобожденной Праги.

Опыт уже научил их верить бауэровским замыслам, и с этой минуты они горели нетерпением. С таким дирижером, как Бауэр, они не сомневались в своем триумфе, были уверены, что город они завоюют. Они ждали только дня и часа, когда это произойдет. И нетерпение это на какое-то время заслонило все остальное, заполнив собой всю их жизнь.

К победе они готовились со всем усердием.

Три раза в неделю, в почтовые дни, на Александровский двор приезжал Бауэр. Музыканты репетировали, а по воскресеньям устраивали в Таборе, в дополнение к возобновленным пропагандистским беседам, маленькие домашние пробные концерты.

На эти беседы вместе с Беранеком приходило еще несколько чехов, славных парней, которые, хоть и жили в коровнике, но безотказно работали осенью на винокурне. Сиротки скромно угощали их сладким чаем, а случалось, и чешским печеньем, которое Снопка пек порой к воскресным встречам. Гостям, конечно, не хотелось потом из тепла и чистоты «Табора» возвращаться в коровник. Сердца их пылали от горячих слов, а лица — от горячего чая. Возбужденные, они маршировали обратно; по морозу и снегу, распевая сокольские песни чуть не до самых ворот обуховского лагеря.

А в коровнике их встречала мрачная злоба бедствующих пленных. Поначалу, пока еще посетители Александровского двора были настроены общительно, доверчиво и миролюбиво, они объясняли эту колючую злобу завистью. И не заметили, как общие бедствия, осознав себя, поднимаются над завистью, в чувстве «справедливого гнева» и «святой ненависти».

Благоденствие прощалось одному Орбану, потому что он по-прежнему навещал своих товарищей и лечил заболевших. А главное, конечно, потому, что его искренняя страстность была на их стороне.

Нищета в конце концов придала особый смысл Орбановой страстности. Именно она раздувала их глухо тлеющую злобу и давала ей направление. Орбан сумел сплотить против Бауэра и его Сироток кружок пленных даже в среде людей, бессильно покорявшихся своей судьбе. Теперь в слове, означающем родину, они слышали ритмы родной крови, преданности и веры. Партия Орбана — это были непокоренные мученики обуховского коровника; и в жалком своем положении они кичились моралью своих господ, горя пламенными убеждениями или искренне исповедуя преданность великой, могучей и неделимой родине. Их представления окрыляли, возносили и ободряли их души.

По примеру Бауэра, Орбан собирал своих людей на дружеские беседы и по-немецки, по-мадьярски и по-словацки объяснял им, униженным бедствиями плена, исторический смысл событий, убеждал в неделимости и неприкосновенности их общей родины — Австро-Венгрии.

Чехи, хранившие верность обуховскому коровнику и объединившиеся вокруг Шульца, отгораживались молчанием от этих «господ патриот-радикалов». Собственные добродетели заставили их теснее сблизиться с пленными поляками. С кружком Орбана их объединяла только ненависть к России, которую представляли в их глазах шеметуновские часовые, да ненависть к Сироткам — этим беспокойным дезертирам из нищеты плена.

Вскоре после ухода Сироток между обоими лагерями вспыхнула война. Она началась атакой обуховского коровника. И ко всему прочему эта атака на чехов была предпринята чешским же оружием.

Как-то, разговаривая со своим приятелем Орбаном, Шестак привел одно чешское стихотворение. Оно настолько точно выражало его собственные чувства, что Орбаи тут же записал его. Этим стихотворением коровник однажды приветствовал чехов, возвращавшихся из Александровского двора с беседы. А утром в понедельник это стихотворение, да еще с карикатурой на русского солдата, размахивающего нагайкой, появилось на дверях Табора Сироток. Невозможно описать удивление и недоумение Сироток, прочитавших под замазанным гербом:

За протухшей каши миску [185]
Плеть они позорно лижут,
Ту, которой были биты.

Потрясенные Сиротки долго не знали, смеяться им или сердиться. Прежде всего их занимали догадки, каким путем такая гнусная надпись появилась на их дверях, а потом они дружно вспыхнули справедливым гневом за свой, столь цинично оскорбленный идеал. Гавел просто никак не мог постичь господскую спесь или, как он выразился, австрияцкую наглость этих воров, которые кричат на честных людей: «Держи вора!» Чувств своих он не в силах был выразить словами. Только в превосходных степенях передавал он свое глубочайшее возмущение бесстыдством самых трусливых из рабов, осквернивших «Песню раба» Сватоплука Чеха, извративших факты и оплевавших правду! Беспощадная борьба была объявлена Орбану и его «немецко-венгерской своре»!

Ненависть, вспыхнувшая с новой силой и совершенно конкретная цель борьбы стали необходимой пряной приправой в жизни отверженных Сироток. Она оживила их музыку, песни и их беседы, укрепила их дружбу. Она же разожгла в них теперь воинствующее намерение осуществить то, что они никогда не упускали из виду и что оставалось для Бауэра ближайшей задачей: покорение русского города.

65

Воззвание к пленным чехам и словакам, разосланное в первой половине октября организацией пленных офицеров, председателем которой был поручик Томан, дошло на хутор Обухове только во второй половине ноября. Как и первые корреспонденции и посылки, оно было направлено Томаном по тому же адресу, и потому задержано в комендатуре, где вызвало подозрение главным образом из-за приложенных к нему газетных вырезок.

Бауэр, прочтя воззвание и подписи под ним, не без умысла решил показать это офицерское письмо прежде всего пленным офицерам.

Он нашел их, как обычно после обеда, за картами. Обер-лейтенант Грдличка с удивлением и любопытством принял письмо, молча поданное ему Бауэром, и тут же принялся читать, близко поднеся к близоруким глазам. Но едва добравшись до середины, он наморщил лоб и кинул быстрый взгляд на подписи и тогда решительно положил письмо на лавку, пристукнув даже кулаком, после чего коротко и жестко бросил заинтригованным товарищам:

— Продолжаем игру!

Теперь все бросились к письму, но самым проворным оказался лейтенант Вурм.

— Что это? От кого? — наперебой кричали офицеры.

Кадет Гох заглянул через плечо Вурма и, разобрав подпись, громко вздохнул и воскликнул на весь дом:

— Опять! Томан!

Вурм отодвинул его локтем и, подняв брови и курносый нос, взялся читать вслух. Он декламировал воззвание с подчеркнутым пафосом, разыграв настоящий сольный номер, а кончив, театральным жестом, не без ехидства, положил бумагу перед обер-лейтенантом Кршижем. Старик Кршиж только крепче сжал губами короткую трубку и потом левой рукой, в которой держал веер карт, смахнул воззвание на пол.

— Сдавай! — буркнул он соседу. Не задерживай игру!

Доктор Мельч, оказавшийся тут как тут, поднял письмо с пола.

— Это невежливо, отец, — сказал он, улыбаясь Кршижу.

Прочитав письмо, Мельч со светской любезностью вернул его Бауэру.

— Вряд ли это адресовано нам. По всей видимости, это послание от организации к организации. — Тут он засмеялся еще приятнее. — Но мое мнение… Pardonnez moi… [186] глупости это. Однако увы, увы… — Этими словами он словно похлопал Бауэра по плечу. — Именно такие глупости причиняют больше всего вреда. Садитесь, пожалуйста!

За столом играли, а Мельч ходил по комнате и, оттягивая пальцем слишком тугой и тесный ворот мундира, разглагольствовал: