Ярослав Кратохвил - Истоки

• Название: Истоки
• Автор: Ярослав Кратохвил
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1969

Роман Ярослава Кратохвила «Истоки» посвящен жизни военнопленных чехов и словаков в революционной России 1916–1917 годов. Вместо патетического прославления «героического» похода чехословаков в России Кратохвил повествует о большой трагедии военнопленных — чехов и словаков, втянутых в контрреволюционную авантюру международной реакции против молодой России, и весьма неприглядной роли в этом чехословацких буржуазных руководителей, а так же раскрывает жизненные истоки революционного движения, захватывавшего все более широкие слои крестьянства, солдат, как русских, так и иноземных.

---

Но вот в начале февраля, когда уже и ждать-то перестали, пришел приказ военного командования и вновь перебудоражил Обухове и Александровское, растревожил Бауэра и согрел сердца Сироток новой верой и надеждой. Велено было военнопленных славянского происхождения, которые уже вызвались или еще вызовутся добровольно работать на оборону России, направить в городской сборный пункт. Это надлежало сделать не позднее конца февраля, как только позволят погода и состояние дорог.

Таким образом, оркестр Бауэра мог не сегодня-завтра распасться. А концерт, который он собирался дать, самое позднее, именно по случаю отъезда, все еще не был разрешен!

Бауэр был обеспокоен также и судьбой двух добровольцев чехословацкой армии Гавла и Беранека — о них в приказе не было ни слова. Сомнение разрешил сам Гавел, он провозгласил за себя и за Беранека, что для него в приказе нет ничего неясного, на сборный пункт должны отправиться все, кто заявил о своей готовности участвовать в защите России, а прочие подробности, то есть кого куда пошлют, выяснятся уже на самом сборном пункте.

— Не торчать же мне здесь одному, когда все наши уходят!

И сверх всякого ожидания, хотя воззвание к пленным славянам не повторяли, к Бауэру приносили заявления все новые и новые добровольцы из сдавшегося обуховского коровника. Среди них, кроме нескольких чехов, были также два поляка и один хорват. Райныш, до неузнаваемости исхудавший и позеленевший, примчался напомнить, что он никогда не брал обратно своего заявления насчет работ. За ним тайком потянулись другие. Измученные, бледные, дрожащие от волнения, они приходили с виноватым видом и униженно просили записать их вместе с Сиротками для отправки из лагеря. Бауэр выслушивал их холодно и записывал по долгу службы, без всякого восторга — Сиротки принимали их с неприязнью.

Даже жалкий вид обуховцев не возбуждал сочувствия, ибо, по общему мнению Сироток, те сами были виноваты в своей судьбе, вполне заслужили ее трусливой изменой славянскому фронту. Сиротки не скрывали своего презрения к обуховцам, потому что было слишком явно, что и сейчас те явились не по убеждению, а, как сказал Гавел, из шкурнических соображений, по причинам материальным.

За первые дни февраля список Бауэра, таким образом, увеличился более, чем на тридцать фамилий, и хотя вновь записанные настаивали на немедленной их отправке, Бауэр старался задержать партию хотя бы до конца февраля. Он упорно и даже нервозно убеждал прапорщика Шеметуна в необходимости как можно торжественнее обставить первую массовую отправку военнопленных славян на русский фронт обороны и уверял, что не может быть более удобного случая для задуманного концерта. В ответ Шеметун собственноручно вычеркнул из бауэровского списка всех музыкантов — он понял, что в роли музыкантов они действительно полезнее славянству, чем на заводе, где рабочие руки найдутся и без них.

Зато поставить командование в известность о концерте он с самого начала решительно отказался, хоть и признавал разумность бауэровских доводов. И, только уступая настойчивым просьбам Елены Павловны, он наконец согласился присовокупить к списку добровольцев их письменную просьбу сыграть на прощанье чешскую музыку для русских доброжелателей — по случаю отъезда и в знак благодарности.

— Но ничего из этого не выйдет, — сейчас же добавил Шеметун, — только влетит мне…

В конце концов он положил список и письменную просьбу между прочих бумаг и направился к начальству с устным рапортом.

76

Полковник Петр Александрович Обухов уже второй день никого не принимал у себя в кабинете. Правда, бремя, лежавшее на его широких плечах с декабря, день ото дня становилось тяжелее. И как раз позавчера ко всему прочему пришло письмо от старого друга, полковника Бугрова, а вчера — эти вести из Петрограда! В его воображении невольно встали картины японской войны и 1905 года.

Полковник Бугров вспомнил о старом друге потому, что ему тоже было тяжело в заснеженном тылу, да и скука безнадежнейшая, и поэтому вместо того, чтоб раздумывать о дальнейших перспективах войны, он занялся своим сыном Володей. Отцу хотелось, чтобы в более светлые будущие времена сын сделал лучшую карьеру, чем он сам. И вот, томясь от праздности, он стал писать всем знакомым, которые, по его предположению, могли быть сколько-нибудь полезны его сыну.

Но в письме к Петру Александровичу он, помимо этого, немало написал и о себе и о фронте. С кем иным вдовец и старый солдат мог отвести душу? С кем мог он поговорить так искренне, как не со старым другом Петром Александровичем? Да еще не опасаясь этой, все что-то вынюхивающей цензуры?!

Полковник Бугров сообщил самые безрадостные вести о положении на фронте. Беспечный тыл плохо заботится о снабжении войск, гибнущих в окопах. Возмущенный старый солдат обвинял:

«Армии чуть ли не голодают, а тем временем в городах, в тылу, бастуют люди, которым измученная Россия дает хлеб и которые этот хлеб свой насущный едят в тепле и безопасности».

И далее полковник Бугров более всего обрушивался на города:

«Города только разлагают войско! Самые ненадежные части — рижские да петроградские. Не только не хотят воевать за родину, но и представляют собой прямую опасность для своих командиров и заражают остальные части, которые стоят в окопах честно. К тому же, после печального события в столице, в доме на Мойке, по фронту ползут самые невероятные слухи о высочайших и священнейших авторитетах великой Руси!»

В конце этого мрачного письма полковник Бугров сознавался, что именно эти безрадостные факты и заставляют его отвратить взоры и скорбное сердце свое от собственного настоящего и задуматься о будущем милого сына Володи. Письмо заканчивалось так:

«Скорее бы весна и новое наступление! Скорее бы начались бои, которых со времени царского манифеста, как единственного спасения и средства для оздоровления войск, ждут с верой и правдой все добрые и верные русские люди».

Между подписью и этой заключительной фразой, очевидно, дополнительно, было вписано мелко еще несколько слов:

«Возможно, возможно, мечта осуществится! Возможно, все начнется как раз в те дни, когда письмо мое пойдет к тебе. Да поможет нам господь! Читающий да разумеет!»

Эта загадочная фраза была единственным светлым местом во всей мрачной картине фронта, обрисованной полковником Бугровым. И с такой-то мрачной картиной в душе Петр Александрович вот уже два дня исполнял свои несложные служебные обязанности. Ходил ли он, сидел ли, подписывал ли бумаги — все время в благородной груди его и под возвышенным челом роились гневные мысли о разложившихся городах?

«Города! Города!.. Города… и эти фабрики! Нерусские души! Фабричные города! Дьявольское порождение французской революции, за которую так и не было кары! Иностранными фабриками загрязнили старые светлые города порядочных русских людей! Людей, объединявшихся в страхе божьем вокруг церкви! Заразили опасной, темной, преступной стихией. Отбросами человечества, отверженными русской землей! Поганью, которая лишь по недосмотру не сидит в сибирских тюрьмах и не гноится в ссылках. Из этих фабрик эта человеческая нечисть, подобно вшам, расползается по Руси. Безнаказанно сосут кровь из тела святой мученицы России! Как дурной болезнью, разлагают ее душу и силы!.. Города — вот страшнейший враг святой души России! Враг, хуже и опаснее японца или немца!»

С этими мыслями смотрел Петр Александрович в окно на соборные главы, высоко вознесшие над крышами базарных ларьков и городских домов православный крест; соборные главы — словно чистый лоб мученика веры, и при взгляде на них смягчилось сердце Петра Александровича. Он высморкался; кровь бросилась ему в лицо.

«Ложь, будто у людей, которым Россия дает работу и вознагражденье, ничем не заслуженное, — будто у них нет хлеба!»

Он перевел глаза на бумаги, но написанного не видел.

«Конечно, что случилось на Мойке, было недобрым делом. Зрелище для черни, растравленной и бастующей… подкупленной на немецкие и прочие иностранные деньги! И это-то в час величайшей опасности! На потребу грязной фантазии крикливых, развратных газет! Позорное, глупое зрелище! В спальнях дворцов… которые должны быть для народа святыней… Какие бы человеческие проступки и грехи ни совершались в личных покоях…»

Петр Александрович не мог не осудить столь варварского вмешательства людей в дела божьего суда и божьей милости.

«…нельзя было оскорблять ее величество царицу! Русским не следует служить орудием интриг англичан или французов, завидующих величию и мощи России! Не признают за нами ни Царьград, ни проливы… Как же, господа, как после этого разобраться простому народу, как понять черной душе террориста, что можно убить даже столь высокую особу, облеченную доверием царя, наместника божьего, и царицы, а губернаторов, например, нельзя убивать!.. Нет, недоброе это дело! От него-то, как кара божия, и пошло все нынешнее зло…»