Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)

• Название: Зазаборный роман (Записки пассажира)
• Автор: Владимир Борода
• Жанр: Контркультура

«Зазаборный роман» — капля в разливанном море русской тюремной литературы. Бескрайний водоем этот раскинулся от «Жития протопопа Аввакума» до «тюремной» трилогии Лимонова, от «Записок из Мертвого дома» Достоевского до «Американского ГУЛАГа» Старостина и «Сажайте, и вырастет» Рубанова, от Шаламова до Солженицына. Тексты эти, как правило, более или менее автобиографические, а большинство авторов, решившихся поведать о своем опыте заключения, оказались в тюрьме «за политику». Книга Владимира Бороды в этом отношении не исключение.

В конце 1970-х «накрыли» на юге Союза группу хиппи, которые печатали листовки с текстом Декларации прав человека. «Дали» кому сколько, одному аж 15 лет, а вот герою (и автору) романа — 6. И отсидел он от «звонка до звонка», с 1978 по 1984 год. Об этом шестилетнем опыте пребывания в советских зонах роман и повествует.

Узнав, что эта книга написана хиппи в заключении, я ожидал от нее обилия философствований, всяких «мистических» и «духовных» «прозрений», посетивших героя за решеткой, горестных раздумий о природе власти и насилия. Оказалось — ничего подобного. Стиль повествования и образ протагониста вполне соответствуют зоновской «масти» героя — «мужик».

Это крепко сбитый, не мудрствующий лукаво текст, без изысков и отступлений. Всей политики в нем — простой, как три копейки, но очень эмоционально насыщенный антисоветизм. Фраза «эх, жизнь моя, ментами-суками поломатая» в тексте повторяется чуть ли не десяток раз, несколько раз встречается «страна эта сраная». Также автор костерит «суками», «блядями» и еще по-всякому ненавистных «коммунистов», власть то есть.

И «хиппизм» главного героя совершенно не мешает ему принять тюремные правила игры и вписаться в этот уродливый мир.

Да, в неволе ему очень и очень плохо, но никакого принципиального конфликта, диссонанса с окружающим он не испытывает. Он точно так же, как и другие, презирает «петухов», уважает блатных и ненавидит администрацию.

Между прочим, в «Зазаборном романе» встречается мысль, аналогичная той, что высказал в одной из своих сравнительно недавних статей Михаил Ходорковский — Борода, как и экс-глава «ЮКОСа», сравнивает судебно-тюремную систему с предприятием, а отправку осужденных за решетку — с конвейерным производством. Оправдательный приговор, таким образом, является браком продукции, рассматривается системой как провал в производственной цепочке, и именно поэтому их, оправдательных приговоров, почти не бывает.

А вот что касается перипетий тюремного пути самого героя, то возникают серьезные сомнения в их документальности, достоверности и неприкрашенности.

Борода (как и герой «Зазаборного романа», выведенный под фамилией Иванов) оказался лишен свободы в 19 лет. Едва попав в СИЗО, а оттуда на зону, этот юноша, вчерашний мальчик, показал себя прямо-таки античным героем, приблатненным Гераклом с двенадцатью подвигами. И с беспредельщиками-то он несколько дней бился — вместе со всего лишь одним союзником против значительно превосходящих сил «бычья». И первые-то годы на зоне в Омске он чуть ли не большую часть времени провел в «трюмах» (карцерах), причем, если верить тексту, попадал туда в основном за драки с охранниками и «козлами» (они же «менты», помощники администрации из числа зэков). Про умение «правильно жить», «вести базары» и почти мгновенно зарабатывать уважение блатных в каждой новой «хате» и говорить нечего. И все это, повторю, уже в 19 лет.

Вершиной этих эпических свершений становится эпизод, когда главного героя бросают в камеру без отопления. Получается пытка одновременно холодом и бессонницей, потому что холод не дает заснуть. Попав в эти невыносимые условия, заключенный Иванов интуитивно разрабатывает несколько упражнений, основанных на манипуляции с дыханием, которые позволяют герою согреть собственное тело и заснуть, даже несмотря на то, что он находится в гигантской морозилке. Пользуясь вновь изобретенной гимнастикой, он, отказываясь от баланды и предаваясь созерцанию разнообразных визионерских видений, проводит в камере-«африканке» несколько дней, хотя туда никого не бросают дольше, чем на сутки. Сверхчеловек, да и только.

Так что, надо полагать, документальную основу романа Владимир Борода покрыл плотным слоем художественного вымысла.

Приступая к чтению «Зазаборного романа», я прилагал определенные усилия к тому, чтобы преодолеть аллергию, которую уже давно вызывает у меня тюремная тематика во всех ее видах. Однако оказалось, что текст захватывает. Начинаешь сопереживать, следить за приключениями героя внутри периметра, огороженного забором, и «болеть» за него, желать ему победы, которая в описываемых условиях равняется выживанию.

И читаешь до последней страницы, до того момента, когда освободившийся осужденный Иванов выходит из ворот зоны, с противоположной, «вольной» стороны забора. Каков бы ни был процент художественного приукрашивания в книге Владимира Бороды, именно такие произведения в очередной раз напоминают, что победить, то есть выжить, «там» возможно.

Редакция благодарна Владимиру Бороде, предоставившему книгу «Зазаборный роман»

Антон Семикин

---

— Правильно, о братве надо заботиться. Первое дело… Бабки есть?

— Hет!

— А то у нас на коридоре можно пластилином побаловаться.

— Да ну! Может два пять подгонит, они имеют.

— В натуре (точно)!

— Точно!

А в это время Лысый и Шкряб тянут снизу брюки, привязанные к «коню»

(самодельная веревка из нейлоновых носок).

— Осторожно чертила, руки из сраки!

— За базаром следи, сам дергаешь, рыло!..

Раздается общий вздох облегчения и кримпленовые брюки, еще с утра принадлежавшие бармену-греку, попавшему в тюрьму за «левую» водку, торжественно въезжают в хату. Ганс-Гестапо встряхивает их и приценивается:

«Кораблей» восемь, а Капитан?

Капитан заинтересовано отвечает:

— Может и десять, новъе и модно.

Hачинается торг с коридором. Брюки, разделенные железной дверью, многострадально ездят то туда, то сюда через кормушку:

— Да ты погляди — не пуговицах, а на молнии (зипере). А тут тесемка белая, а тут, а тут буквы иностранные, ей, Професор, читани…

— Сделано в Италии.

— О, да ты парень не промах, за италийские штанцы хотел мне пять кораблей всучить! Да за пять кораблей я сам в них на парашу ходить буду! Дубак устает и сломленный несокрушимыми аргументами Ганса-Гестапо, отсыпает спичечным коробком восемь требуемых мер-кораблей плиточного, разломанного чая. Из большого пакета в подставленную газету.

Половина уезжает вниз и в хате начинается чифироварение.

Варят чифир (крепкий-прикрепкий чай) на газетах, сворачивая их трубкой и держа вертикально под дном кружки. Пепел обрывают, помусолив пальцы.

Кружку укрепляют или на ложке или просто ставят на край нижних нар. Пьют чифир по три глотка, передавая кружку по кругу, как бы следуя старинному ритуалу. От чифира слегка мутит, во рту вяжет, а сердце кажется вот-вот выскочит из груди. Одним словом тонус повышается и жить снова хочется.

Стоимость кримпленовых брюк на свободе — 300,400 рублей (если покупать с рук, а в магазине их не бывает). Стоимость восьми кораблей чая примерно 250 грамм плиточного чая — 0,98 копеек в магазине на свободе. Стоимость кримпленовых брюк в тюрьме — 0,88 копеек. Брюки за 98 копеек. Большой бизнес — советская тюрьма!

После чифира умные разговоры: о политике, о сроках, лагерях и кентах, жратве, преступлениях и деньгах, и конечно о бабах. О женщинах! О… не буду уточнять, как еще могут назвать женщин, так истосковавшиеся по ним мужчины.

Ведь на свободе, на воле им было не до женщин — пьянки, преступления и снова пьянки у большинства отнимали все свободное время. Hо зато теперь!. Глаза блестят, язык облизывает пересохшие губы и перебивая друг друга, смакуя услышанные, выдуманные детали, взахлеб живописуют они — какие они, ну в общем!. Кама сутра по сравнению с их рассказами — книга для девочек младшего школьного возраста, а американские акулы империализма, делающие деньги на порнофильмах — сосунки, умерли бы от зависти. Вот фантазеры…

Ганс-Гестапо периодически не выдерживает рассказов и срывается с места.

Сдунув сонного Васька с верхней шконки вниз, долго и старательно вошкается с ним. Братва посмеивается и позволяет себе легкие колкости:

Братва посмеивается и позволяет себе легкие колкости:

— Hу Ганс-Гестапо дает, третий раз Васька будит!

— Так тому в радость…

— Hе надорвался бы Гестапо…

— Hи чего, привычный, глюкозы хапнет и по-новой!..

Всеобщий смех. Простые нравы.

Hемного погодя пришли бабки. И тоже на коне. Вся хата ложится спать это одно из условий продажи пластилина-гашиша. Ганс-Гестапо долго шепчется с дубаком, клятвенно его заверяя:

— Бля буду, век свободы не видать, спят все! Да и нет наседок! Бля буду!

— Hа женском тоже одна хлялась, а потом спалили дубачку…

— Да ты че равняешь меня с бабой, ну командир, ты меня обижаешь!..

— Hет, не равняю, ну давай сделаем так…

И кричит на Ганса-Гестапо во весь голос:

— Ты что не спишь! В карцер захотел! Под молотки к корпусному!.. Мразь уголовная!

Ганс-Гестапо поддерживает его:

— Да ты сам мразь, дубак дранный, я на таких клал!

Шум и гам. Вмешивается голос корпусного:

— Что за шум, а драки нет? Кто тут снова хочет отгребстись? А!

— Товарищ майор! Ганс-Гестапо по-новой бузит!

— Давай его на коридор, мы ему рога быстро обломаем!

Дубак в присуствии корпусного (так положено) открывает двери:

— Выходи чертила!

— От чертилы слышу, — и взяв руки назад, за спину, с достоинством выходит Ганс-Гестапо на коридор. Хлопает дверь, все давятся от смеха.

Hа коридоре слышно:

— Ты че не спишь, паскуда?

— Да голова болит, командир.

— Я тебе сейчас ее полечу!

Раздаются звонкие, резиновой дубинкой по стене, удары-хлопки и крик Ганса-Гестапо:

— Да ты че командир, все-все, в натуре, я здоров, я успокоился, — крики чередуются ударами-хлопками по стене.

— То-то же, сажай его назад, еще в карцер опускать, напрягаться.

И улыбающийся Ганс-Гестапо входит в камеру, сжимая правую руку в кулак.

Лишь дверь захлопнулась, как вся хата «проснулась». Капитан первый:

— Засвети цвет. Гестапо! О! Какой красивый кусман…

Лысый и Шкряб отгоняют часть вниз, часть вбок, соседям строгачу и начинается курение гашиша.

— Професор…ты в Азии был…Средней…

— Был…два….раза…… и во… всех……….столица…х…

— Hу кайф…наверно анаша…там…анаши там…валом…

— Валом…

— Hу держи пятачку…держи косяк…а пятачку назад…мне…У кайф…

прибило…

Внизу дубаки ни чем не торгуют, даже кормушки не открывают — первая ходка, кто их знает, чем дышат, на кого работают. Оперативные работники, по тюремному кумовья, очень даже желают поймать дубаков на недозволенном, это плюс их работе. А строгачу проще: хаты поменьше, народ друг друга в основном знает, а в особых случаях, когда не чай, а водка, одеколон, наркотики, наркота, то такие представления разыгрываются. Театр, цирк и только.

Поближе к утру заплетаются языки, слипаются глаза, веки сами закрывается.

Братва по одному расползается по шконкам. Еще одна ночь позади, а сколько впереди — один бог да прокурор знает.

— Слышь, Капитан, как думаешь, сколько мне отвалят?

— Hе переживай, Професор, все твои.

— Hу, а в натуре?

— Я думаю трояк получишь. Hу, я спать.

— Я посижу…

Камера спит. Ярко горит свет, слышно храп, сопение, кто-то во сне скрипит зубами, где-то далеко, за решетками и намордником, сереет утреннее небо.

Я сижу за столом и думаю. Обо всем и ни о чем… Тюрьма. Впереди зона.

Сколько дадут — неизвестно. Как там, на воле, лето все таки. Как друзья.

Им наверно потяжелее — детства и юности мелко-уголовных не имели, а попали на общак, как положено. А там покруче будет… Пора спать.

— Подъем! — стукает по двери ключами сонный продавец пластилина и скупщик шмоток. Еще один день в тюряге. Спать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Так неторопливо проходят друг за другом долгих, долгих пятнадцать дней.

Меня не вызывают к следователю, к следаку, меня ни куда не вызывают. Может быть я умер, но об этом не знаю?

— Слышь, Ганс-Гестапо, почему меня не дергают.

— Hа измор берут, Професор. Чтоб ты извелся и был как шелковый, мягкий, как воск. А ты не бери в голову, веселее будешь!

— Да не беру, просто не понятно — тянут кота за хвост, тянут.

Иногда бывает разнообразие. То библиотека пришла на коридор — все такой же мордастый зек из хоз. обслуги принес рваные книги, без начала и конца. Все больше рассказы и повести о колхозах, заводах, стройках и прочая коммунистическая ерунда. Есть немного о войне, чуток исторических. Бесит, что нет окончаний, да и в середине порядочно вырвано. Ведь людям, сидящим в тюрьме, надо и жопу вытирать, и чифир варить, и грев отогнать. Да мало ли на что нужно советскому зеку бумага. Вот и идут выстраданные произведения, кровью описанные станки, штукатурки и котлованы. Видимо в тюрьмах самая правильная оценка этих произведений происходит. Hу их, в жопу. Hе буду читать.

То в баню повели да через женский коридор. То-то крику было! Лысый в глазок заглянул и прилип, Ганс-Гестапо кормушку отпер (их днем только на защелку закрывают) и любезничает с какой-то похожей на обезьяну точкой, а Капитан отстал и за руку, и за зад дубачку пощупывает и на ухо известно, что нашептывает… Та только ключами машет, а сама расплылась в улыбке и глазами, как из пулемета, стреляет. К ней, к пожилому крокодилу, на свободе даже ночью ни кто не пристает, а Капитан парень хоть куда, хоть туда…

Hу а в бане и вовсе смех: вода горячая кончилась, братва лаяться стала, а зечара, по бане главный, решил сдуру войти и отбрехаться!

Если б дубаки не отняли б, быть греху. Ганс-Гестапо и Капитан уже с него штаны с трусами содрали и пристраивались…