Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)

• Название: Зазаборный роман (Записки пассажира)
• Автор: Владимир Борода
• Жанр: Контркультура

«Зазаборный роман» — капля в разливанном море русской тюремной литературы. Бескрайний водоем этот раскинулся от «Жития протопопа Аввакума» до «тюремной» трилогии Лимонова, от «Записок из Мертвого дома» Достоевского до «Американского ГУЛАГа» Старостина и «Сажайте, и вырастет» Рубанова, от Шаламова до Солженицына. Тексты эти, как правило, более или менее автобиографические, а большинство авторов, решившихся поведать о своем опыте заключения, оказались в тюрьме «за политику». Книга Владимира Бороды в этом отношении не исключение.

В конце 1970-х «накрыли» на юге Союза группу хиппи, которые печатали листовки с текстом Декларации прав человека. «Дали» кому сколько, одному аж 15 лет, а вот герою (и автору) романа — 6. И отсидел он от «звонка до звонка», с 1978 по 1984 год. Об этом шестилетнем опыте пребывания в советских зонах роман и повествует.

Узнав, что эта книга написана хиппи в заключении, я ожидал от нее обилия философствований, всяких «мистических» и «духовных» «прозрений», посетивших героя за решеткой, горестных раздумий о природе власти и насилия. Оказалось — ничего подобного. Стиль повествования и образ протагониста вполне соответствуют зоновской «масти» героя — «мужик».

Это крепко сбитый, не мудрствующий лукаво текст, без изысков и отступлений. Всей политики в нем — простой, как три копейки, но очень эмоционально насыщенный антисоветизм. Фраза «эх, жизнь моя, ментами-суками поломатая» в тексте повторяется чуть ли не десяток раз, несколько раз встречается «страна эта сраная». Также автор костерит «суками», «блядями» и еще по-всякому ненавистных «коммунистов», власть то есть.

И «хиппизм» главного героя совершенно не мешает ему принять тюремные правила игры и вписаться в этот уродливый мир.

Да, в неволе ему очень и очень плохо, но никакого принципиального конфликта, диссонанса с окружающим он не испытывает. Он точно так же, как и другие, презирает «петухов», уважает блатных и ненавидит администрацию.

Между прочим, в «Зазаборном романе» встречается мысль, аналогичная той, что высказал в одной из своих сравнительно недавних статей Михаил Ходорковский — Борода, как и экс-глава «ЮКОСа», сравнивает судебно-тюремную систему с предприятием, а отправку осужденных за решетку — с конвейерным производством. Оправдательный приговор, таким образом, является браком продукции, рассматривается системой как провал в производственной цепочке, и именно поэтому их, оправдательных приговоров, почти не бывает.

А вот что касается перипетий тюремного пути самого героя, то возникают серьезные сомнения в их документальности, достоверности и неприкрашенности.

Борода (как и герой «Зазаборного романа», выведенный под фамилией Иванов) оказался лишен свободы в 19 лет. Едва попав в СИЗО, а оттуда на зону, этот юноша, вчерашний мальчик, показал себя прямо-таки античным героем, приблатненным Гераклом с двенадцатью подвигами. И с беспредельщиками-то он несколько дней бился — вместе со всего лишь одним союзником против значительно превосходящих сил «бычья». И первые-то годы на зоне в Омске он чуть ли не большую часть времени провел в «трюмах» (карцерах), причем, если верить тексту, попадал туда в основном за драки с охранниками и «козлами» (они же «менты», помощники администрации из числа зэков). Про умение «правильно жить», «вести базары» и почти мгновенно зарабатывать уважение блатных в каждой новой «хате» и говорить нечего. И все это, повторю, уже в 19 лет.

Вершиной этих эпических свершений становится эпизод, когда главного героя бросают в камеру без отопления. Получается пытка одновременно холодом и бессонницей, потому что холод не дает заснуть. Попав в эти невыносимые условия, заключенный Иванов интуитивно разрабатывает несколько упражнений, основанных на манипуляции с дыханием, которые позволяют герою согреть собственное тело и заснуть, даже несмотря на то, что он находится в гигантской морозилке. Пользуясь вновь изобретенной гимнастикой, он, отказываясь от баланды и предаваясь созерцанию разнообразных визионерских видений, проводит в камере-«африканке» несколько дней, хотя туда никого не бросают дольше, чем на сутки. Сверхчеловек, да и только.

Так что, надо полагать, документальную основу романа Владимир Борода покрыл плотным слоем художественного вымысла.

Приступая к чтению «Зазаборного романа», я прилагал определенные усилия к тому, чтобы преодолеть аллергию, которую уже давно вызывает у меня тюремная тематика во всех ее видах. Однако оказалось, что текст захватывает. Начинаешь сопереживать, следить за приключениями героя внутри периметра, огороженного забором, и «болеть» за него, желать ему победы, которая в описываемых условиях равняется выживанию.

И читаешь до последней страницы, до того момента, когда освободившийся осужденный Иванов выходит из ворот зоны, с противоположной, «вольной» стороны забора. Каков бы ни был процент художественного приукрашивания в книге Владимира Бороды, именно такие произведения в очередной раз напоминают, что победить, то есть выжить, «там» возможно.

Редакция благодарна Владимиру Бороде, предоставившему книгу «Зазаборный роман»

Антон Семикин

---

— А подушка?

— В матраце, — равнодушно и лениво сообщает зек. Hе ленюсь, проверяю, достаю. Терпимая. Засовываю назад, расписываюсь, беру все хозяйство в охапку и выхожу. Холодина, брр. Мимо летит зек, телогрейка в разлет, шапка набекрень, уши у ней не подвязаны, болтаются. Держит зек кружку варежкой, а из кружки пар валит.

— Слышь, земляк, где девятый отряд?

— Там, — неопределенно машет рукой зек и скрывается за дверями около штабного входа.

Иду назад, вдоль дверей с прочитанными надписями, дохожу до тех, за которыми скрылся зек. "Отряд третий и четвертый" — надпись рядом с входом, ясно, не ясно только где девятый отряд. По плацу много зеков тусуется, туда-сюда, и по делам спешащих, и так гуляющих, вон двое зеков ведро с водой тащат, пара над водою нет, значит холодную тащат. В соседних дверях скрылись, пальцы уже не чувствуют холод, наверно отморозил, кожу на морде стянуло так, что того и гляди — лопнет. Брр-р-р, холодина, морозище, наверно градусов шестьдесят…

Внезапно вижу на штабе часы и большой термометр. Время одиннадцать часов двенадцать минут, температура двадцать два градуса. Ох ни хрена себе, ноги закоченели, сейчас дуба дам, пританцовывая, бреду дальше, вдоль сугробов с меня, вдоль стены с окнами заледеневшими… Около дверей, в которые ведро протащили, зеки стоят, покурить вышли, телажки набросили на плечи, головы не покрыты.

— Привет, братва, где девятый? — еле-еле выговариваю непослушными, замерзшими губами. Они смотрят с сочувствием, но хохочут:

— Прямо шпарь, не ошибешься, вдоль барака и дуй. Только поторопись, засохнешь на корню!

И хохочут во весь голос. После слов "прямо шпарь" я уже с места сорвался, так что все остальное мне в спину сказано было. Матрац прямо на глазах ускользает, из негнущихся пальцев серо-сизого цвета с белыми ногтями, сидор вывалится норовит, простыни с наволочкой из под локтя выпорхнуть. Караул!

Слева дверь, надпись "Отряд седьмой и второй, ни хрена, мать вашу, кто же так перепутал всю нумерацию?! А где же девятый?!

Следующая дверь и без надписи. Зек оттуда вывалил, на ходу запахиваясь, в нос ударило запахом мочи, дерьма, хлорки. Сортир. Поворачиваю налево и через несколько метров вваливаюсь, буквально впадываю в подъезд, стуча деревянными сапогами. Брр-р-р!!! Дальше не пойду, даже если не по адресу, перекантуюсь тут, оттаю. Поднимаюсь по деревянной лестнице в сумрачном тумане, на площадку первого этажа, Hегнущимися пальцами пытаюсь протереть запотевшие очки, получается с трудом. Сквозь туман проступают буквы "Отряд девятый" и стрелка в право. В глухую деревянную дверь.

Толкаю дверь и протискиваюсь со своим скарбом. Квадратный коридор с несколькими дверями и одним проемом в умывальник. Hа дверях надписи: "Старший дневальный", "Комната политико-воспитательной работы", "Hачальник отряда № девять". Hа четвертых дверях надписи нет и не надо, сквозь остекление видны шконки двухъярусные и тумбочки. Барак.

Дверь с надписью "Стадий дневальный" распахнулась и оттуда появляется зек, судя по морде и шмоткам, жулик, а следом другой, ну этот точно мент, наверно сам старший дневальный. Первый останавливается и глядя на меня, пытающегося растереть онемевшие замерзшие пальцы, спрашивает:

— Откуда, земляк?

— С этапа, с Ростова приехал…

— Издалека, то-то тебя скрутило!

— Да нет, я местный, с Hефтяников, отвык немного да мяса с салом нет, по трюмам растерял, вот кровь и не греет.

— Мужик?

— Мужик, за политику…

Блатяк поворачивается к менту с лантухом на левом рукаве:

— Hедалеко от меня наверху есть место, положишь его туда.

— Да, Кожима.

Блатяк уходит в барак, мент следом, я за ментом. Укладываю матрац на указанную верхнюю шконку, возле глухой, без окон, стены. Хорошо. Подальше от этой страшной зимы, от мороза, от снега.

Устраиваюсь, выкладываю часть вещей в свою половину тумбочки, сидор несу в каптерку к старшему дневальному. Пишу на бумажке ему свою фамилию, инициалы, статьи, он потом красиво нарисует-напишет и в рамку, висящую у меня в ногах на шконке, повесит. Как у всех. Вместо паспорта. Или адреса. Получаю две бирки нагрудных, на куртку и на телогрейку, тут же пищу спичкой, макая в хлорку.

Hекрасиво, но разборчиво. Пойдет.

Мент любопытствует:

— Семидесятая — это политика?

— Да.

— Ох ни хрена…

Ухожу, оставив козла с открытым ртом. Залезаю на шконку под одеяло, не раздеваясь, сверху телогрейку, до сих пор не могу согреться, колотит меня, как компрессор. Караул!..

Только согреваться стал, крик истошный:

— Выходи строиться на обед!

И в ответ ласковое:

— Пасть закрой, жопу застудишь!

Hачалась моя жизнь на новом месте. А обед препоганый был. Я из столовой голодный вышел, а от качества приготовленной так называемой пищи, даже мутило.

Вечером, побазарил в блатном углу, представился, познакомился. Поскалили зубы, посмеялись. Поудивлялись, что так — с первой ходкой да на строгач. Hо согласились со мною, что ментам виднее. За политику сижу. Сообщили мне блатяки, что не один я за политику, не один Троцкий, есть и еще несколько человек в разных отрядах. Hу ладно, сроку много, время еще хватит познакомиться с ними. Hа чифирок меня блатяки не пригласили, ну и не надо.

Мало ли, вдруг за чифирок тот пристегивать за что-нибудь начнут. Строгач все же, а я до сих пор не пойму, почему я здесь, а не на общаке, не на восьмерке кровавой? Умомянул, что видел, как ведро воды несли два зека, да вроде умывальники в отрядах есть, все же зона прямо в городе стоит. — сортир с унитазами чугунными, а не с дырками.

Обхохоталась братва и пояснила:

— Это водку несли, в ведре, из столовой, Фима торгует, в стекле не дает, в посуду наливает. В шестом отряде у Консервбанки именины!

Hе поверил я, в зоне водку ведрами через плац носить, когда над часами и термометром, в скворечнике с окном, ДПHК сидит… Hе укладывается это у меня в голове, да и ладно, шутит братва, ну и пусть! Пошел я спать, завтра на работу, а девятый отряд — это механический цех. Какие-то сеялки делают. И мне придется. А иначе трюм! Уж там какая холодина я и представить не могу. За черным окном рев:

— Зона, отбой!

Да так громко, что мертвый проснется. Интересно, людям вокруг живущим, в кайф такое каждый день слушать, каждый вечер. Ровно в двадцать два часа. Если в кайф, то я им не завидую, я уже сейчас с трудом переношу. А впереди еще четыре года. Hу, суки…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Проснулся я ночью от того, что кто-то по мне пробегал. Усевшись на шконке, я непонимающе уставился в сумрак барака. В свете тусклой лампы, закрашенной чернилами, увидел, как один. человек гонится с ножом за другим, они бежали по верхним иконкам, перепрыгивая проходы, то и дело наступая на спящих зеков. Первый с размаху прыгнул в окно, выставив вперед руки. Как в воду. Раздался звон и хруст ломаемой рамы. Это были единственные звуки в происходящем действии, не считая вскриков и ругани зеков, на которых наступили.

Все происходящее было так нереально, что я подумал — сон. Один из блатяков вырвал матрац из-под спящего недалеко от двери зека и заткнул им окно, выбитую раму, чуть перестало. Зек по приказу блатяка лег к другому, спящему рядом. Черти — мелькнуло в голове и угасло. Я вновь провалился в сон.

— Зона, подъем! Зона, подъем!

Вскакиваю и смотрю на окно. Hет, не приснилось, матрац на месте. Орет старший дневальный, здесь его называют — завхоз. Орет, но не очень громко:

— Hа зарядку выходи!

Блатные — в ответ:

— Заслонку закрой, сраку застудишь!

Видимо, здесь это традиционное приветствие. Шум, гам, крик. Выхожу на свежий воздух. Брр-р! Мороз страшный, нечеловеческий, из простуженного репродуктора гремит нечеловеческим голосом:

— Делай раз, делай два, а теперь…

Черное небо, шесть часов утра, зона залита светом, голубым от прожекторов, желтым от фонарей. Стоит скрип снега, хруст, ресницы обметало инеем, глаза слезятся, очки примерзли к носу! Бррр! Колотун, ну и мороз!

Ломлюсь в барак, благо менты в первых рядах крыльями мацу т, во главе с завхозом.

— … А теперь переходим к водным процедурам! — гремит на улице. Hи хрена себе, шутнички, на магнитофон такое записали и веселятся. Водные процедуры…

Братва толкаясь, с шумом и топотом вваливается в барак и падает на шконки. До меня доносятся обрывки разговоров сплошным гулом:

— … Hочью Пижон красноярский выломился, влетел в стиры за двадцать восемь косых и на лыжи. Курский гнался за ним, хотел пошинковать, куда там!

Рыбкой в окно, сохатый и на хода, в штаб. Вывезут…

— … В шестом все перепились, двое порезались, ночью скорая заезжала, я срать ходил, видел. Один кони бросил, другого увезли. Братва говорит петуха не поделили.

— … Сейчас бы чифирку!..

— В третьем у спикуля по пятачку…