Владимир Корнилов - Псих ненормальный

• Название: Псих ненормальный
• Автор: Владимир Корнилов
• Издательство: Издательский дом "Хроникер"
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004

---

Тут поднялся шум. Молодых поэтов любили, но красавец сделал изящный пас:

— Я очень люблю их, но с ними мы интересуем не только как поэты. А с ним мы интересуем только как поэт. Больше у него ничего нет. И — слава богу!.. Сейчас будем открывать вечер. Разрешите открывать вечер моего друга, — и председательствующий, очевидно, не знавший, что объявлены двое, обнял известного поэта, словно они были на пиршестве. И вообще выступление больше походило на растянутый восточный тост.

— Я прочту несколько стихотворений. — Известный поэт поднялся. Стихи были как стихи. Ничего особенно национального, интернационального и современного. Но после речи красавца ждали чуда, и триумфа не состоялось.

Я поглядел на Ваську. Он прирос к стулу. Руки застыли на зеленом сукне. Такого бы мне натурщика!

На сцене меж тем устроительница что-то шептала пожилому красавцу, тот в ответ хмурился, но наконец сердито сказал в микрофон:

— А этот товарищ я, сожалению, не знаком.

— Зачем дядю привел? — крикнули в зале.

— Один выступать боится?!

— Пусть Костырин читает...

— Читайте, — не выдержал председательствующий, и Васька поднялся. Тут же зааплодировали изо всех сил, но Костырин будто не слышал. Костюм на нем был новый, но сидел ужасно. Брюки на заду (мне с подоконника было видно) пузырились. Но залу не было дела до Васькиных брюк. Зал жаждал скандала, и Васька для него годился. Он стоял оскорбленный, униженный, ничего для себя не желавший, кроме того, чтобы все быстрей кончилось.

— Читайте, — повторил председательствующий, и Васька, нарочно выбрав самые короткие стихи, провыл на одном дыхе. Это было не чтение, а сплошное «вы-вы-вы!». Но всякий раз, когда Васька останавливался, зал неистово хлопал, словно это был цирковой номер.

Томка сияла. Фурор был неслыханный. Пожилой красавец пожал Костырину руку и спустился с эстрады. Вид у него был раздосадованный.

— Костырина! Костырина! — орал зал.

— Поблагодарим товарищей поэтов! — выскочила на эстраду устроительница, и все смешалось. Ваську окружили, требуя автографов. Он хоть и заматерел, но весь сжимался. Все-таки не киноактер. Но расписывался на каких-то бумажках, книжках, даже на газете. Я протиснулся к нему, и он машинально потянулся к моему альбому.

— Нет, не то. Просто здравствуй.

Но Васька слишком ошалел, чтобы меня вспомнить.

СУББОТА

Я проснулся, но считал: еще сплю. Комната была незнакомой. Окна не видел, но сообразил, что оно прорезано метра на полтора выше моего затылка. Голова была такой, что казалось: шевельнусь — и взвою от боли. Вдруг менингит?! Простыл, и пожалуйста...

Стена, до которой доставало солнце, бледно пачкалась расходящимися веером полосами. Я понял, что на окне решетка, но не испугался. Ведь это сон. Впрочем, сажать меня не за что.

На второй, не тронутой солнцем стене чернели огромные крошащиеся цифры. Сосредоточившись, я прочел: «29001» — и убедился, что сплю. Но не столько удивляли стены с отпечатком решетки и цифрами, сколько включавшийся и тут же смолкавший скрежет. Будто несмазанная бормашина работала возле моего живота.

Я закрыл глаза, но скрежет не смолк. «Может, — подумал, — у меня аппендицит, идет операция?» Но тут же различил запах свежего, только что вымытого салата. «Это, — обрадовался, — волконскоит!» И меня обдало целым букетом — кадмием, хромом, белилами, цирулеумом и еще каким-то полузнакомым, но очень приятным жженым духом то ли неведомого дерева, то ли сухой болотной травы. Так, решил, бывает, когда переходишь из одного сна в другой, а тот, новый, ближе к пробуждению, потому четче...

Я открыл глаза и снова увидел бледную решетку и цифры, нацарапанные углем. Скрежет и запахи существовали сами по себе. Им было все равно, закрываю глаза или смотрю. Я протянул руку к невидимой бормашине. Скрежет смолк, но раздался легкий стук, слабый треск, и мои ноги коснулись пола. Старая, продавленная тахта едва возвышалась над некрашеными половицами.

— Н-да. — Я потряс тяжелой головой, словно вынырнул со дна моря. Телефонный аппарат лежал на боку. Трубка валялась рядом. Я поднял ее и приложил к уху. Гудка не было. Жженый запах приятно раздражал ноздри, и я заметил застрявшую под тахтой бутылку виски «Клаб-99». Горлышко без колпачка торчало вверх, как дуло игрушечной пушки.

Я поднял бутылку и посмотрел через ее зеленое стекло. Окно под потолком действительно было зарешечено. В шагах десяти от него, чуть левее, не загораживая окна, торчал бульдозер. Я вспомнил, что сегодня суббота и два дня будет тихо. Убедившись, что бутылка полна на две трети, я успокоился.

Голова болеть не должна. И особенных глупостей я сотворить не мог.

Но смущал телефонный аппарат. Я вспомнил, что звонил вчера по автоматике, а потом дважды — Витальке, но звонил ли Васькиной жене, хоть убей, не помнил.

— Тьфу! — выругался я и воззрился на угольные цифры. Единица справа превратилась в безнадежный восклицательный знак, но вся сумма, десятикратно уменьшаясь, не стала реальней. У меня не было и сотой доли. «2900» — включало первый взнос за однокомнатную квартиру плюс взятку. — Ну их к... — послал я квартирных спекулянтов, худредов, а также свою бездомность и безденежность...

Телефон заскрежетал снова. Теперь больше походило на звонки. Наверно, сдвинулся регулятор. Подняв аппарат за шиворот, я, не снимая трубки, стал крутить колесико на его брюхе. Звук поднимался до чистого звона и возвращался к шипению бормашины. Но звонивший, очевидно, имел крепкие нервы. Я снял трубку. Она молчала.

Значит, сломал. И впрямь на одном боку пластмасса едва держалась. Мне захотелось шмякнуть телефон об стену. Ручные часы показывали половину второго. С трети бутылки забыть о кафе и спать за полдень! Но тут я заметил, что секундная стрелка неподвижна.

Снова снял трубку. Она молчала. Тронул диск. Он не вращался, был стреножен — последнее его окошечко прикручено ботиночным шнурком к скобе упора.

— Фу-ты! — вздохнул облегченно. Что ж, еще держимся! Я отвязал шнурок и через «100» узнал, что еще только «восемь часов тридцать восемь минут», влез на радиатор и оттянул верхние шпингалеты. Ржавый лист внесло в комнату, и следом из развороченного бульдозером палисадника посыпались комья.

В природе грязи нет, утешил себя и вышел в кухоньку. Тут же на высоких нотах зазвенел аппарат.

— Дорогой, что у тебя, понимаешь, с телефоном?

— Ничего. Доброе утро.

— Значит, не туда попадал, — удивился Боб: не ожидал меня услышать, звонил Ваське. — Рад, дорогой, что ты вернулся. Где пропадал, понимаешь?.. Ах, конечно... Где это... роют в горах! Склероз, дорогой. Слушай, серьезный, понимаешь, разговор. Вика выставляется. Вернисаж, понимаешь, завтра. Только два часа. Два часа, дорогой, и все.

— Поздравляю! — Вика была его дочка.

— Когда придешь, дорогой? Завтра, понимаешь, казенный просмотр. Ты сегодня приходи... Сегодня настоящий ценитель будет.

— Алло! — раздался женский голос: жена Боба отняла трубку. — Здравствуйте, милый. Боб, как всегда, зарапортовался. Приходите, когда сможете. Чепуха на постном масле. Я не причастна. Но вам всегда рада. Хотите снова на дачу?

— А пустите?

— Боюсь, не выйдет. Ребята грозились поселиться.

Сердце у меня расстучалось так, что, наверно, слышно было во всей квартире. Я взглянул на неподвижный бульдозер, понял, что осталось лишь дописать кафе и достать из спальника «тулку».

— Пардон, пардон! Вика кричит, что я зря вас напугала. Утверждает, что потеснятся. Мы отрезали часть залы, и вышло две лишних комнаты. Так что не огорчайтесь и приходите, когда сможете.

Мне стало жаль абортированной загородной мастерской, но я уже глядел на холст — и дача Бобов, Костырин с Томкой, бульдозер за окном, Вика с вернисажем и даже моя прибалтийская любовь куда-то скрылись. Я глядел на холст и бормотал что-то невразумительное:

— Балда... Куда глядел? Воздуху нету... Переультрамаринил! А где желтое?! Это омлет с плесенью, а не желтое... Никакой детонации... Скука... Но вообще ничего...

Для восторгов поводов не было, но картину держал в руках, и она дышала. Для меня дышала. Другим мое нравится редко. Иначе писал бы в своей мастерской, а не в Васькином полуподвале.

Но картина жила, потому что, когда на нее глядел, нос у меня чесался, как перед выпивкой, и губы дрожали, будто хотел целоваться, — первый признак, что все идет как надо, ничего не утрачено. Я снова был хоть куда. Знал, возьму кисть — и дело пойдет. Но хотелось еще немного помурлыкать перед мольбертом.

— Главное — настроение, — бубнил, присев на радиатор. — Не упустишь, тогда порядок! Чашка слишком кричит. А буфетчица чересчур баба. Счисти ей бюст. Никакого секса.

— Легко командовать, — возразил. — А с голодухи еще обнаженную за кофеварку посадишь.

— Но-но, — хлестнул себя, словно был еще в Якутии и гнал навьюченную лошадь. — Сублимируйся... Мужик за столом слишком толст. Это Васька.