Армин Шейдербауер - Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника

• Название: Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника
• Автор: Армин Шейдербауер
• Издательство: Яуза, Эксмо
• Жанр: О войне
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-22254-4

Автора этих мемуаров можно назвать ветераном в полном смысле этого слова, несмотря на то, что ко времени окончания Второй мировой войны ему исполнился всего лишь 21 год. В звании лейтенанта Армин Шейдербауер несколько лет воевал в составе 252-й пехотной дивизии на советско-германском фронте, где был шесть раз ранен. Начиная с лета 1942 г. Шейдербауер принимал участие в нескольких оборонительных сражениях на центральном участке Восточного фронта, в районах Гжатска, Ельни и Смоленска. Уникальность для читателя представляет описание катастрофы немецкой группы армий «Центр» в Белоруссии летом 1944 г., а также последующих ожесточенных боев в Литве и Польше. В марте 1945 г., в сражении за Данциг, Шейдербауер получил тяжелое ранение и попал в госпиталь. Вместе с другими ранеными он был взят в плен вступившими в город советскими войсками, а в сентябре 1947 г. освобожден и отправлен в Австрию, на родину.

---

Пауль Эберхардт, которого я только что упомянул, был близким другом Крюне. Он был из Аугсбурга, и у него имелись родственники в австрийском городе Брегенц. Это навело его на мысль выдать себя за австрийца. В лагере Хольштейн это не имело значения, но стало важным позднее, в Георгенбурге. Уже в Хольштейне я начал посвящать его в некоторые подробности австрийского образа жизни с тем, чтобы ему было легче сойти за австрийца. И действительно, ему удалось освободиться вместе с нами и вернуться домой в Баварию.

После войны, закончив учебу, я встретился с ним в Мюнхене, где после защиты диссертации он работал профессиональным психологом. Пауль был со мной одного возраста, но выглядел намного моложе. У него было кругловатое лицо с голубыми глазами, и для бывшего гимназиста он был очень хорошо образован. На самом деле, он уже изучал философию в течение одного семестра, был знаком с издательствами и хорошо разбирался в книгах. Именно он приносил книги в лагерь, когда его бригада работала в пригородах Кенигсберга.

Однажды Паулю довелось побывать в библиотеке кенигсбергского юриста Эгона Фриделя, откуда он явился с трехтомной историей нового времени издательства «С.Н. Веек». Это было первое издание, большого формата, в зеленовато-желтом переплете. Он прорабатывал эти тома всю зиму, всегда подчеркивая наиболее важные места, как это делал мой отец. Эту книгу он предложил прочитать и мне, и я до сих пор помню, как мы оба сошлись на том, что особенно трудным оказалось вступление к этому фундаментальному труду.

Вместе с нами находились еще два товарища: господин Штрауб, юрист из Аахена, и господин Корте, который был певцом, точно не помню, басом или баритоном. Корте обычно поджаривал ломтики хлеба на печке и аккуратно посыпал их сахаром из своего пайка. Личностью особого рода был господин Бом, капитан резерва, который принимал участие в Первой мировой войне. Бом называл себя поэтом-лириком, но я теперь не помню, хороши ли были его стихотворения, хотя название одного из них, посвященного восточнопрусской кухне, в моей памяти отложилось. Это был благородный человек с изысканными манерами, и выражался он литературным языком, с характерной для уроженца Восточной Пруссии раскатистой интонацией. Я бы назвал его поэтом восточнопрусского диалекта. Чувствовалось, что габель его родного города явилась для него сильнейшим потрясением.

К 13 января 1946 г., когда мне исполнилось 22 года, я уже настолько поправился, что смог ходить. Это было воскресенье. Я запомнил этот день, потому что именно тогда нам в первый и единственный раз положили в суп мясо. По распоряжению старшего по лагерю, я получил дополнительную порцию, которую я на глазах своих товарищей проглотил без малейшего угрызения совести.

После обеда я заметил, что вместе с нами не ел Фриц Зейрль, ветеринар и судетский немец. Никто не мог объяснить, почему он был уже сыт. Но время от времени русские забирали его из лагеря, и мы подумали, что он поел у них. После того как его расспросили об этом, он показал нам два сжатых кулака и ответил: «Вот такие каверны!» Он имел в виду каверны в легких у лошади, которую он лечил и которую пришлось забить.

Мой первый выход за пределы лагерного забора состоялся в январе или феврале. Скончался один товарищ, которого надо было похоронить. Господин Каль, старший по лагерю, взял меня с собой. Мы отошли на несколько шагов от ворот, до того места, где уже была выкопана могила. Она находилась рядом с живой изгородью. Тело положили в мелкую яму, и обер-лейтенант прочитал «Отче наш». Могилу засыпали, и мы вернулись в лагерь.

Мои последние воспоминания о Хольштейне относятся к марту или апрелю 1946 г. Тогда мы получили указание обнести лагерь забором из колючей проволоки. Русские доставили столбы высотой более двух метров и большое количество мотков «колючки». Столбы вкапывались и даже бетонировались, а потом на них натягивалась проволока. Постепенно я чувствовал, как ко мне возвращались силы, хотя я все еще мог работать только внутри лагеря. У меня появилось даже чувство некоторого удовлетворения, когда я увидел, насколько правильно я натянул проволоку, после того как были забиты столбы.

Работой руководил русский капитан по фамилии Миронов. Это был самый дружелюбный русский из тех, кого я встречал в плену. Ему еще не было 30 лет, и он был добрым и вежливым. Голубоглазый и черноволосый, он был ниже меня ростом и немного говорил по-немецки. Но постоянное «скоро домой», звучавшее из его уст, было не более убедительным, чем эти же слова, произносимые другими русскими. Хотя, несомненно, это говорилось вполне искренне.

Конечно, об отправке на родину говорить не приходилось. В том лагере под Кенигсбергом мне пришлось столкнуться с еще одним нелепым эпизодом. В течение нескольких лет я носил в правом верхнем кармане кителя походный компас. Это был тот самый компас, который не дал мне и моим солдатам заблудиться в феврале 1945 г. В лагере до меня дошло, что хранить его было слишком рискованно, так как это могло вызвать подозрение, хотя мое физическое состояние и исключало всякую мысль о побеге. Обнаружение этого компаса при обыске грозило мне крупными неприятностями. Воспользовавшись случаем, я зашел в заброшенное здание, где находились различные оптические приборы, и спрятал его там.

Но каково же было мое изумление, когда через несколько недель этот же самый компас был предложен мне «на продажу». Обшаривая это здание, один из наших пленных солдат нашел его. Он решил, что, вероятно, какой-нибудь офицер захочет приобрести такой прибор, который понадобится ему при разработке плана побега. Поблагодарив его, я отклонил это предложение.

Вскоре после этого наше унылое время в Кенигсберге подошло к концу. Офицеров вернули в Георгенбург. В очередной раз мы оказались в полной неизвестности относительно того, что произойдет с нами дальше. Фактически это состояние полной неопределенности и бесконечной тревоги продолжало сохраняться вплоть до последнего дня плена. Однако к тому времени, весной 1946 г., общая обстановка, если и не улучшилась, то в какой-то мере стабилизировалась.

Во всяком случае, возвращение в «главный» лагерь Георгенбург, который был все же лучше организован, чем лагерь Хольштейн, оказалось для нас благоприятным.

Вновь прибывшие были немедленно отправлены на медицинское обследование. Это обследование было скорее не клиническим, но сводилось к осмотру обнаженных заключенных и прощупыванию их ягодиц для определения степени дистрофии. Поскольку я был очень истощен, то меня признали непригодным к работе. В этом смысле мне повезло. Но еще больше меня обрадовало то, что я не был отправлен в туберкулезный барак. Заостренные носы больных людей, которые находились в процессе медленного умирания, и без того выглядели достаточно устрашающими.

Кроме того, нас подвергли тщательному обыску. У меня забрали расчетную книжку и Новый Завет. Утрату расчетной книжки я ощущал как утрату своей личности. С этого времени у меня не было никакого документа, подтверждавшего мою фамилию, воинское звание, дату рождения и другие важные даты. Конфискацию Нового Завета я также воспринял очень тяжело. Это было маленькое карманное издание, которое я получил в подарок от отца. Там было его посвящение. «Тысяча падет возле тебя и десять тысяч по правую руку от тебя, но ты поражен не будешь». Теперь надо было вызывать из своей памяти то утешение, которое я часто получал, читая эту книгу. Но я продолжал верить в отцовское посвящение. Очевидно, русские охранники имели приказ изымать все письменные и печатные материалы. Мои просьбы оставить мне мой Новый Завет на «курительную бумагу» оказались безуспешными.

В просторных бараках, где мы присоединились к другим находившимся в лагере офицерам, было, по крайней мере, достаточно места, для того чтобы вести более или менее человеческое существование. Мы спали на отдельных койках с одеялами и соломенными матрасами. Среди заключенных я встретил много знакомых, и прежде всего подполковника Йозефа Деквица.

Еще одним признаком организованности явился тот факт, что нас внесли в лагерные списки. Всем офицерам пришлось заполнить анкеты на нескольких листах. Каждый должен был ответить на 42 вопроса, относившихся к личным данным, и самое главное, к деятельности в период прохождения военной службы. Наши ответы в сочетании с доносами информаторов предоставляли русским материал, служивший документальным свидетельством в процессах по военным преступлениям. С самого начала я представил правдивую информацию. Например, я не стал скрывать свое воинское звание, как это делали некоторые офицеры.

Постоянный страх разоблачения со стороны товарищей или земляков, в котором пребывали эти люди, не позволил бы мне пойти на такой шаг. Кроме того, это совершенно не соответствовало моим понятиям о честности. За все время, которое я находился со своей частью, не произошло ничего такого, что не могло бы быть оправданным с военной точки зрения или могло быть признанным военным преступлением. Поэтому я был уверен, что незаслуженная судьба меня не постигнет. На самом деле, мне было нечего бояться.