Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

• Название: Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926
• Автор: Владимир Маяковский
• Жанр: Поэзия
• Год: 1957

Цель настоящего третьего по счету полного собрания сочинений — дать научно выверенный текст произведений Маяковского. В основу издания положено десятитомное прижизненное собрание (восемь томов были подготовлены к печати самим поэтом). В отношении остальных произведений принимается за основу последняя прижизненная публикация.

В седьмой том входят стихотворения второй половины 1925 года — 1926 года и очерки об Америке.

В данной электронной редакции опущен раздел «Варианты и разночтения».

http://ruslit.traumlibrary.net

---

[1925]

Мексика — Нью-Йорк*

Бежала
    Мексика
        от буферов
горящим,
    сияющим бредом.
И вот
   под мостом
        река или ров,
делящая
    два Ларедо.
Там доблести —
        скачут,
           коня загоня,
в пятак
    попадают
        из кольта,
и скачет конь,
      и брюхо коня
о колкий кактус исколото.
А здесь
      железо —
        не расшатать!
Ни воли,
    ни жизни,
         ни нерва вам!
И сразу
    рябит
       тюрьма решета
вам
  для знакомства
         для первого.
По рельсам
     поезд сыпет,
под рельсой
      шпалы сыпятся.
И гладью
    Миссисипи
под нами миссисипится.
По бокам
    поезда
       не устанут сновать:
или хвост мелькнет,
         или нос.
На боках поездных
        страновеют слова:
«Сан Луи́с»,
      «Мичига́н»,
           «Иллино́йс»!
Дальше, поезд
       огнями расцвеченный!
Лез,
  обгоняет,
      храпит.
В Нью-Йорк несется
         «Тве́нти се́нчери
экспресс».
     Курьерский!
          Рапи́д!
Кругом дома,
      в этажи затеряв
путей
   и проволок множь.
Теряй шапчонку,
        глаза задеря,
все равно —
      ничего не поймешь!

[1926]

Бродвей*

Асфальт — стекло.
        Иду и звеню.
Леса и травинки —
         сбриты.
На север
    с юга
      идут авеню,
на запад с востока —
            стриты.
А между —
     (куда их строитель завез!) —
дома
  невозможной длины.
Одни дома
     длиною до звезд,
другие —
     длиной до луны.
Янки
  подошвами шлепать
           ленив:
простой
    и курьерский лифт.
В 7 часов
    человечий прилив,
в 17 часов —
      отлив.
Скрежещет механика,
          звон и гам,
а люди
   немые в звоне.
И лишь замедляют
        жевать чуингам,
чтоб бросить:
      «Мек мо́ней?»
Мамаша
    грудь
      ребенку дала.
Ребенок,
    с каплями и́з носу,
сосет
   как будто
       не грудь, а долла́р —
занят
   серьезным
       бизнесом.
Работа окончена.
        Тело обвей
в сплошной
        электрический ветер.
Хочешь под землю —
          бери собвей,
на небо —
     бери элевейтер.
Вагоны
    едут
      и дымам под рост,
и в пятках
     домовьих
         трутся,
и вынесут
     хвост
       на Бру́клинский мост,
и спрячут
     в норы
        под Гу́дзон.
Тебя ослепило,
       ты
        осовел.
Но,
      как барабанная дробь,
из тьмы
    по темени:
           «Кофе Максве́л
гуд
  ту да ласт дроп».
А лампы
    как станут
         ночь копать,
ну, я доложу вам —
         пламечко!
Налево посмотришь —
          мамочка мать!
Направо —
     мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за́ день
    в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
       Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
      от Нью-Йорка города.
Но
      кепчонку
      не сдерну с виска.
У советских
      собственная гордость:
на буржуев
     смотрим свысока.

6 августа — Нью-Йорк.

[1925]

Свидетельствую*

Вид индейцев таков:
пернат,
      смешон
       и нездешен.
Они
  приезжают
       из первых веков
сквозь лязг
     «Пенсильвэниа Сте́йшен».
Им
  Ку́лиджи
       пару пальцев суют.
Снимают
       их
      голливудцы.
На крыши ведут
       в ресторанный уют.
Под ними,
     гульбу разгудевши свою,
ньюйоркские улицы льются.
Кто их радует?
       чем их злят?
О чем их дума?
       куда их взгляд?
Индейцы думают:
        «Ишь —
            капитал!
Ну и дома́ застроил.
Всё отберем
      ни за пятак
при
  социалистическом строе.
Сначала
    будут
       бои клокотать.
А там
   ни вражды,
        ни начальства!
Тишь
  да гладь
      да божья благодать —
сплошное лунача́рство.
Иными
      рейсами
       вспенятся воды;
пойдут
      пароходы зажаривать,
сюда
   из Москвы
        возить переводы
произведений Жарова.
И радио —
     только мгла легла —
правду-матку вызвенит.
Придет
    и расскажет
         на весь вигвам,
в чем
   красота
      жизни.
И к правде
     пойдет
        индейская рать,
вздымаясь
     знаменной уймою…»
Впрочем,
    зачем
       про индейцев врать?
Индейцы
    про это
          не думают.
Индеец думает:
       «Там,
         где черно́
воде
  у моста в оскале,
плескался
       недавно
        юркий челнок
деда,
   искателя скальпов.
А там,
   где взвит
       этажей коробо́к
и жгут
   миллион киловатт, —
стоял
   индейский
          военный бог,
брюхат
   и головат.
И всё,
   что теперь
       вокруг течет,
всё,
  что отсюда видимо, —
всё это
   вытворил белый черт,
заморская
     белая ведьма.
Их
     всех бы
     в лес прогнать
            в один,
и мы чтоб
     с копьем гонялись…»
Поди
  под такую мысль
          подведи
классовый анализ.
Мысль человечья
        много сложней,
чем знают
     у нас
       о ней.
Тряхнув
    оперенья нарядную рядь
над пастью
     облошаделой,
сошли
   и — пока!
        пошли вымирать.
А что им
       больше
        делать?
Подумай
    о новом агит-винте.
Винти,
   чтоб задор не гас его.
Ждут.
   Переводи, Коминтерн,
расовый гнев
      на классовый.

[1926]